А ещё я думал о том, что он делал с моей дочерью, вчерашним ребёнком, пока меня не было дома.
Он упал на древесные корни, бугрившиеся шершавыми венами чёрной земли. Он сдался не сразу, стоит отдать ему должное.
Однако я был хорош в том, чтобы добиваться своего.
Он оказался принцем. Сыном короля, которому я когда-то служил. Он родился за пару лет до того, как я ушёл; я помнил его младенцем, невинным и тихим, пускающим пузыри в колыбели. Как младшему сыну, ему не на что было рассчитывать – если только не на брак с наследницей престола соседней страны.
Он обратился к одной из Людей Холмов. К ледяной деве, окутанной плащом из позёмки, с прозрачным венцом на снежном челе. Они заключили сделку. Дева поведала ему, где прячут пропавшую принцессу, и дала компас-звезду. Компас привёл его к башне и позволил преодолеть завесу моих чар.
Он сказал моей дочери, чтобы она садилась на окно и распускала волосы в знак того, что меня нет дома. Он приходил каждый день в условленное время и ждал возможности подняться. Первый раз он вскарабкался по стене сам; потом она связала для него верёвку из распоротых платьев. Он уговаривал её бежать, но она страшилась покинуть башню, в которой провела всю жизнь. Ей нужно было время – на то, чтобы уничтожить путы любви ко мне, тоже.
Он успел отправить письмо королеве. Хотел подготовить её к встрече с дочерью – и к его награде, конечно. Не рассказал только, где искать нас: боялся, что королева пошлёт своих людей и он не получит ничего.
Он говорил, а ледяная звезда мерцала словно в такт смеху, которым могла бы заливаться сейчас белая госпожа Холмов.
Я остановил его сердце одним колдовским словом. Я развеял его тело в пыль вместе с ледяной звездой.
Я вернулся домой и, пролетев по лестнице сквозь нарисованный лес, без стука вошёл в комнату дочери.
Она так и сидела на окне. Она встретила меня испугом и непониманием в лице, всё ещё почти детском, и на мой приказ одеваться и собирать вещи ответила лишь: «Куда?»
– Подальше отсюда, – сказал я, один за другим отпирая сундуки с её вещами и выкидывая оттуда книги, краски, изрезанные платья. Искомое я отыскал под кроватью – и, вытащив верёвку из шёлковых лоскутов, сунул её под плащ. – Не беспокойся о принце. Он больше не придёт.
Я должен был выбрать другие слова. Я должен был всё сделать иначе. Но тогда я был слишком зол на неё, на себя, на дочь мельника, на госпожу Холмов. На ублюдка, ставшего пылью у древесных корней. Всё, на что хватало моих сил, – поставить плотину этому гневу, удерживать его в груди, не позволить хлынуть в горло и прорваться криком.
Тучи в её глазах сверкнули молниями:
– Что ты с ним сделал?
– Отныне он нас не побеспокоит. Но я не уверен, что мои чары смогут защитить нас теперь. Мы уходим.
– Я никуда не пойду. Не с тобой. – Сквозь родные черты вдруг проступило лицо её матери, словно статуя, до поры скрытая под водой. – Он всё мне рассказал! Мои родители – король с королевой! Ты украл меня у них, словно злобное чудище из сказок!
– Твой принц хотел одного: сесть на трон подле тебя.
– Он принц, зачем ему это?
Я рассказал ей про цветы в корзинке дочери мельника, про солому и золото, про ночные визиты её матери, про сделку и плату. Про владыку, под чьим знаменем я ходил, и участь младших монарших сыновей. Про награду, назначенную за её спасение, и королевское вероломство.
Она слушала не перебивая, словно и не дыша. Такая же неподвижная, посмотрела на ножницы, возникшие в моей руке, когда я закончил.
Я думал, что знаю, как спасти нас, как освободить её, не вынуждая прятаться под мороками.
– Ты увидишь мир, как и хотела, – сказал я, прежде чем взяться за прядь её длинных, прекрасных лисьих волос – и обрезать её под корень. – Не как моя дочь – как сын. За всё нужно платить. За свободу тоже.
Она молчала, пока волосы падали на пол, шёлком покрывая камень.
Она не шелохнулась, даже когда я отступил от неё, смешной и взъерошенной, как гусёнок.
На кровати я оставил штаны и рубашку, в которых любой теперь принял бы её за мальчишку. Я велел ей сложить в небольшой сундук вещи, которые она не хочет бросить здесь, и, заперев дверь, ушёл делать то же с собственными.
Когда я поднялся обратно, чтобы забрать моё дитя в жизнь за пределами башни, комната была пуста.
Подбегая к окну, я надеялся, что дочь сплела новую верёвку взамен отнятой. Может, даже из собственных волос. Они так и лежали на полу горой красного золота, но люди умело обманывают себя, когда не хотят верить истине.
Я перегнулся через подоконник, на котором мы встречали закаты, на котором она ждала своего принца, на котором она потеряла волосы и любовь. Я посмотрел вниз.
И конечно, увидел отнюдь не верёвку – у подножия башни, на такой далёкой отсюда траве.
Я держал её изломанное тело в руках, по которым текла ещё тёплая кровь. Я пытался исцелить её так отчаянно, как никого и никогда. Но нельзя исцелить то, что покинула жизнь.
Я был властен над многим, только не над смертью.
Потом я сидел на холодной земле сада, ставшего нашей общей тюрьмой, и укачивал её в объятиях, словно это могло помочь, словно она ребёнок, которому приснился дурной сон, – ребёнок, всё ещё дышащий. И пока я копал для дочери могилу под старым вязом, в ушах моих погребальным колоколом изо льда вновь звучало услышанное давным-давно.
«Однажды ты полюбишь, и она покинет тебя».
Столетие назад, оставляя этот дом осиротевшим юнцом чуть старше неё, я думал, что больше ни по кому не буду плакать.
Все дни с тех пор были пеплом, и ветер унёс его из моей памяти. Первым, который я запомнил, стал день, когда в мою дверь постучали.
Я не открыл, но с того дня и не запирался: не видел смысла. Я сидел у очага – кажется, несколько дней не евший, ибо в еде смысла тоже не видел.
Таким меня и нашла гостья, чьё расшитое золотом платье прошелестело от порога к моему креслу, и тень её воспоминаниями о былом накрыла моё лицо.
– Здравствуй, мой чародей, – сказала лисья королева почти нежно.
– Как ты нашла меня? – спросил я безучастно, не подняв иссушенных глаз.
– Мальчик послал мне письмо. Придворный маг отследил, где находится написавший. Тогда это ещё можно было сделать. – Она опустилась на табурет у стола, где сохли в ретортах выкипевшие останки зелья, которое я не успел закончить, прежде чем заканчивать его стало незачем. – Глупого маленького принца уже нет в живых, так ведь?
От звуков её голоса на пожарище моей души шевельнулось что-то, похожее на чувство, и этим чувством был гнев.
– Могу поздравить тебя. И себя, видимо, – с тем, что хорошо тебя обучил. Твой супруг ведь не своей смертью умер? – Ответ я услышал в её молчании. – Отца Твоего сына ты тоже по-настоящему любила? Или сошёл любой обольщённый тобою дурак, ведь тебе нужен был лишь ребёнок, чтобы удержать трон, когда ты сведёшь в могилу нелюбимого короля?
– Я не любила за жизнь никого, кроме тебя и своих детей. Обоих детей. – Она подалась вперёд, коснувшись моей руки – мягко, как волосы моего ребёнка, так похожие на её. – Я искала тебя. Вернись ко мне. Вернись ко мне с нашей дочерью. Теперь нам нет нужды прятаться. Ты изменишь лик и придёшь к моему двору как спаситель маленькой принцессы. Я сделаю тебя своим придворным чародеем и консортом.
…волосы моего ребёнка, обрезанные, теперь лежали под холодной землёй.
Мысль, что могло быть, явись лисья королева несколькими днями раньше, каркающим смехом слетела с моих губ.
– Как сладки твои речи. Жаль, ты опоздала, – без выражения, без злорадства, без любви обронил я, прежде чем рассказать, что случилось.
Я слушал, как она оплакивает дочь, взросления которой не увидела. Может, оплакивала и жизнь, которой не случилось: жизнь, где она не стала королевой, я – чудовищем из сказок, а наш ребёнок не сбросился с высокой башни.
Я хотел бы плакать вместе с ней. Но те дни оставили пустыню там, где прежде плясал огонь моих страстей и стыло озеро моих слёз.
– Ты никогда меня не простишь? – прошептала она, когда её рыдания иссякли, как давно иссякли мои. Этот вопрос, впервые за много лет, задала не королева – девочка с мельницы, дева с лисьими волосами, которую я имел глупость мнить своей.
Жаль, для него мы оба тоже безвозвратно опоздали.
– Нет. Как ты не простишь меня, – сказал я. – Можешь присылать за мной стражу. Можешь отправлять меня в тюрьму или на плаху. Мне всё равно.
Мы долго сидели вдвоём у умирающего очага, рядом, но не вместе.
Когда королева вновь приблизилась ко мне, я ждал слов ненависти или обещания смерти или гибели здесь и сейчас: едва ли она пустилась в путь безоружной. Я ждал приговора – или, может, надеялся на него, ведь больше надеяться мне было не на что.
Я бы не стал противиться.
– Я не могу наказать тебя более жестоко, чем тебя уже наказали. Как ты больше не можешь наказать меня. – Она поцеловала меня в лоб, как некогда я целовал её, прощаясь с ней на долгий день, прежде чем встретиться ночью. – Помни меня, мой чародей.
И она ушла. Вновь покидая меня, как все, кого я любил.
До сих пор не знаю, было то милостью, последним актом нашей умершей нежности – или самой изощрённой пыткой, на которую она могла меня обречь.
На другой день я вспомнил о том, что вернуло смысл хлебу на моём столе и воде в моей чаше.
С первыми холодами я отправился на берег реки, куда наведывался мальчишкой, и снова произнёс слова, зовущие Людей Холмов. Я боялся, что они не откликнутся – или откликнется не та, которая нужна мне; но она пришла, и вода вновь затвердела под её ногами, когда Белая Госпожа встала передо мной.
– Хочу спросить одно, – сказал я. Гортань раздирал сдерживаемый в горле крик. – Что ещё ты возьмёшь с меня?
Любопытным дроздом она склонила набок снежную голову:
– Ничего. Ты отплатил сполна.
Я воздел ладонь к небу, следующими словами давая зарок ему и самому себе.