– На сей раз я отпущу тебя, как когда-то отпустили меня, ибо сделка наша была честна. Но знай, что однажды мы встретимся вновь. И тогда я убью тебя.
Её смех раскатился над водой звуком, с которым могли бы мерцать звёзды.
– Буду ждать тебя в моих владениях, чародей, – прошелестела вьюжная дымка, которой Белая Госпожа обернулась, чтобы колким поцелуем обжечь мои щёки и растаять в серости осеннего дня.
Я зарылся в книги – это не позволяло мне зарыть себя рядом с дочерью. Сперва в старые, затем в древние и древнейшие.
Я нашёл в них много следов той, кого звал Белой Госпожой. Где её владения, не написали ни в одной; и я продолжил искать.
Я слышал из людских уст сказку про девочку с золотыми волосами до земли, которую старая ведьма держала в башне без двери. Слышал, как моим историям сочиняют счастливый конец: как король случайно узнаёт имя карлика, прявшего для королевы золото из соломы, а принцесса сбегает из башни, и после долгих скитаний встречает принца, и рожает ему детей, которых он так хотел.
Люди любят, когда сказки чему-то учат, но ещё больше любят, когда сказки заканчиваются хорошо – в их понимании.
Я узнал, что лисья королева умерла, много лет спустя, и поднял чашу в её память: за всю радость, что она мне дарила, за все долги, что она мне отдала.
Я видел, как на башнях появляются громоздкие часовые механизмы и как эти механизмы поселяются в карманах состоятельных господ. Как повозки с запряжёнными в них быками сменяются экипажами. Как каменные крепости уступают место дворцам. Как рождается печатный станок, а небо начинают коптить трубы фабрик.
Я помогал тем, кто приходил ко мне, и заключал новые сделки. Я жил, никогда больше не отпирая ветшающую башню с выцветшим лесом на стенах.
Я никому не назывался по имени. Так звали чудовище из легенд. Так звали глупца, который умер со всем, что утратил.
Лишь иногда, очень редко, я, как чётки, перебирал воспоминания. Цветы в соломенной корзинке. Холодные глаза под блестящей короной. Янтарь волос в проёме окна. Золото из соломы, пережившее их и обречённое пережить меня.
И имя, погребённое в сказках и мёртвых устах.
Когда он умолкает, в пещере уже не тьма – серость. Она давно заставила монстров отступить в недра горы, так далеко, что я едва различала фигуры в черноте.
Впрочем, даже когда они оставались рядом, за рассказом мне было не до них.
– Теперь ты знаешь, – сказал человек с утраченным, обесчещенным именем, которого я привыкла называть Чародеем. – Всё это время ты путешествовала с чудовищем из сказок. Каково тебе теперь?
Мне хочется сказать так много, но слова, теснящиеся в сознании, – штормовой океан, в котором так сложно найти один нужный ответ. Поэтому я не говорю, а делаю – то, что тянет сделать больше всего.
Я обнимаю его. Крепко, крепче, чем когда-либо обнимала тебя. Сперва кажется, что я обвила руками ствол дерева, недвижимого, безответного, но затем тёплые руки смыкаются на моей спине.
Я прижимаюсь лбом к плечу Чародея и закрываю глаза, наконец позволяя горячей влаге пролиться из глаз, которые жгло всю финальную часть этой проклятой сказки.
Однажды я научусь называть его именем, которое он ненавидит, которое мне и ему сейчас кажется насмешкой. Я верну ему это имя, верну ему его самого; но на это нужно время, много времени. Куда больше, чем у нас было и есть.
…поток мыслей вновь утыкается в плотину воспоминания, что скоро придёт пора расставания.
– Послушай, пташка, – молвит Чародей спустя вечность молчания. В голосе – привычная уже мягкость и непривычная хрипотца. – Во владениях той, к кому мы идём, может быть опасно. Когда мы достигнем их, останься у входа. Я сам могу увести оттуда твоего брата, если Белая Госпожа действительно его отдаст.
– Это должна быть я, – отвечаю я глухо. – Не думаю… что он уйдёт с незнакомцем. Если кто и сможет убедить его, это я.
Руки на моей спине сжимаются сильнее, прежде чем я слышу тихое и почти обречённое:
– Я не хочу, чтобы она забрала ещё и тебя.
– Ты будешь рядом в этот раз, – говорю я ему и его волку, чей шёпот я впервые за всё это время могу расслышать. – Ты не позволишь ей. Я знаю.
Он не возражает, лишь вздыхает (в этом вздохе вся тяжесть мира) и гладит меня по встрёпанным волосам. Так, как должен был и никогда не гладил меня отец перед сном, так, что мне снова хочется плакать.
Вместо этого я открываю глаза.
Наступает рассвет, с которым исчезают все чудовища. В свете, который он льёт на тёмную холодную землю, я вижу перед пещерой белого оленя: он ждёт, вернувшийся, чтобы услужить нам в последний раз. Закончить мой путь от осени к зиме, моё странствие от сказки к сказке.
Наконец привести к тебе.
Когда я выпрямляюсь, горизонт подсвечен тем же оттенком, что розы, оставшиеся в месте, где когда-то мы были счастливы. Которое когда-то мы с тобой называли домом.
Которое теперь мы оба едва ли сможем назвать таковым.
…«ты – мой дом».
Встреть меня, брат мой, любовь моя.
Я пришла за тобой.
История седьмаяЗамок из снега и костей
На чужбине я повидал многое. И даже сейчас не хочу вспоминать увиденное.
Война явила мне свой истинный лик. Под маской героизма и благородства я обнаружил гниющую плоть и кровь, обагряющую землю. Людей, превращённых в безликое мясо. Предательства. Кровь. Ошибки тех, кто отправлял нас в бой, цена каждой из которых – жизни. Тела, через которые я перешагивал, чтобы не стать одним из них. Тела, в которые я превращал людей в форме другого цвета. Смерть невинных и виновных. Кровь. Холод. Голод. Мародёрство. Насилие. Снова кровь.
Пока я бежал в бой под рёв пушек и гибельный салют мушкетов, под боевые кличи, приказы командиров и стоны умирающих, я знал одно: сейчас я могу умереть на чужой земле, сражаясь за чужие идеалы по чужой воле. И после меня в мире не останется ничего, кроме чернил на бумажных листах.
Порой я думал, что останусь на тех полях, немой, бездыханный. Должен был остаться. Хотел остаться – особенно иными ночами, вспоминая отца, и мать, и всё, что мне открыл твой дар.
Меня хранили твоё обещание и твой поцелуй, звездой горящий у меня на лбу.
Мы победили. Только вот, вернувшись в особняк среди роз, я не чувствовал себя победителем.
Когда после войны я взял в руки гитару, мне мерещилось, что я пачкаю её кровью.
Когда я попытался напеть первый слог, его заглушил пороховой дым, солёный вкус которого я ощущал во рту.
Когда я прислушивался к звукам струн, я слышал хор свистящих пуль и агонию тех, кому не повезло так, как мне.
Я казался себе одним из тех, кто остался там, на кровавых полях. Но если другие лежали там в своих телах, я оставил там душу.
Женщина, убившая моих родителей, встретила меня как героя. Моя сестра и невеста плакала, сжимая меня в объятиях. А я смотрел на неё, на её слёзы, которые когда-то могли ранить и тронуть меня, и не чувствовал ничего.
На конюшне старик, побивавший жену и детей, радушно меня приветствовал, но моя кошка пропала. Почти сразу, как я ушёл, так мне сказали. Этого почти никто не заметил.
Когда я спросил об этом у сестры, она ответила: «У меня забрали тебя. Ты думал, мне будет дело до какой-то кошки?»
Сестра, конечно, не понимала, что со мной происходит. Я пытался рассказать ей, открыть ей глаза на всё, что узнал, как пытался ещё до войны. И всякий раз она смотрела на меня так, словно я покрывался шерстью и отращивал клыки.
Я умолкал, не желая смущать её покой. Рушить её собственный мир, где я всё ещё был осиротевшим мальчиком под её крылом, где не было ни тебя, ни полей сражений, ни печальных открытий о мире и природе людей, окружавших меня. Где все мои злые мысли были деянием твоих рук. Где ничего не изменилось с тех пор, как мы были детьми.
Чем чаще я умолкал, тем больше её незнание, нежелание – а может, неспособность – открыть глаза раздражали меня.
Наверное, тогда я и понял, что жду лишь одного. Когда настанут первые холода. Когда я вновь увижу тебя.
Небо превратилось в календарь, по которому я отсчитывал смену голубых и чёрных листов. Чем быстрее, тем лучше. Я жил одной лишь мечтой, одной только надеждой.
Наконец, в один из вечеров, который мы с сестрой коротали в её покоях, снова играя в то, что ничего не изменилось, я увидел иней на окнах.
Я уже знал, что испрошу у тебя. Утверждая своё право на это, я высказал сестре всё – узнанное, услышанное, подсмотренное в чужих душах. О том, что мир порочен по самой своей сути. О том, что мы обречены на страдания с момента рождения. О том, что воистину невинных не бывает, каждая истина не является абсолютной, а справедливости не существует.
Не знаю, чего я тогда хотел больше: чтобы она согласилась со мной или опровергла. Часть меня надеялась, наверное, что она возразит. Что она подарит мне смысл, любой, самый ничтожный, оставаться там – с ней. Ради неё. Но она молчала; молчала, даже когда я открыл правду об отце, об условии вечной разлуки и о его смерти. Её лицо не исказил ужас, как – я достаточно хорошо знал её – неизбежно должен был.
Сердце моё кольнуло подозрение, слишком ужасное, чтобы я мог его не проверить.
Я посмотрел на неё. И увидел: она и так знала.
Должно быть, она всё поняла по моему лицу. Она не пыталась удержать меня, когда я ушёл из её спальни, шатаясь, словно меня ударили ножом.
Это предательство – её предательство – и ощущалось как нож, острейший из всех. Из миллиарда людей на этой земле только её, её одну, я никогда бы не заподозрил в сокрытии подобного.
Сейчас я понимаю – она молчала для моего же блага.
Тогда этот нож ударил по последнему, что привязывало меня к миру людей.