Разомкнув наконец не сжатые обетом губы, я отвечаю тем же.
Услышав это приветствие, Чародей кидает на меня один быстрый взгляд. Мне не требуется кивать, чтобы подтвердить: перед нами та, ради кого мы здесь.
Пища далека от той, что я оставила дома, и всё же вкусна. Пока мы едим, хозяйка дома расспрашивает Чародея о происходящем в стране и в мире, на фронте и в тылу. Тот охотно отвечает, но я понимаю: это усыпление бдительности, плата за ответы на его собственные вопросы, что только грядут.
– А можете поведать об алтаре у холма, что за замком? – невзначай спрашивает Чародей, когда мы приступаем к десерту. Вилки вонзаются в куски яблочного пирога с сахарной коркой, белой и хрустящей, как снежный наст. – Наткнулись на него с дочерью, когда прогуливались вокруг замка.
– О, наследие суеверной старины, – небрежно отзывается хозяйка дома, помешивая чай потускневшей от времени серебряной ложкой. – Когда-то там приносили дары тем, кого называли Добрыми Соседями, в обмен на блага для нашего рода. Уже века он стоит без дела.
На запястье её кольцо. Оно слишком отливает в красный, чтобы я могла принять его за серебро, особенно в наглядном сравнении с ложкой. Это не драгоценный металл – железо. Не украшение – оберег.
После того, что я видела у ржавого алтаря подле холма, мне не нужно объяснять от кого.
– Я не из тех, кто не верит в Добрых Соседей. Отчего-то мне кажется, что вы тоже, – произносит Чародей мягко. – Трудно не верить в тех, кто расхаживает у твоего порога.
Серебряная ложка застывает в женских пальцах стрелкой вставших часов. В полумраке обеденной залы даже пальцы эти кажутся серыми.
– Вы видели их?
– Со мной многие искали встреч, вот и Дивный Народ решил перекинуться словечком. Должно быть, я на диво приятный собеседник, – разводит руками Чародей. – Насколько могу судить, алтарь и правда давно стоит без дела. У вашего рода с Добрыми Соседями случилась размолвка, верно?
Хозяйка дома прослеживает путь очередного кусочка пирога от тарелки до его губ. Едва заметно подёргивается всем телом, и я понимаю: женщину пробирает дрожь, но едва ли от холода.
– Раз вы так осведомлены в подобного рода вещах…
Серебряная ложка покидает чашку и опускается на блюдце в знак капитуляции.
Хозяйка дома делает глоток чая, смачивая горло, чтобы начать говорить. Я промокаю пересохшие от волнения губы, прежде чем опустить чашку и начать слушать.
– Я расскажу вам эту историю так, – произносит владелица замка на вересковых холмах, – как мне рассказывала её мать, а той – её мать, и так далее. Такой она дошла до меня сквозь сотни лет из уст той несчастной, что видела всё своими глазами. Такой я передала её своим детям. Такой я передам её вам, чтобы вы тоже узнали истину.
Два обещания взял с меня второй муж, когда умирал. Платить в срок Добрым Соседям и заботиться о его дочери, как о родных моих детях.
И за гранью небытия я буду жалеть, что не сдержала слова. Что слишком поздно вынудила падчерицу пачкать лицо золой. Что не уберегла её ни от внимания Людей Холмов, ни от бала их, где она потеряла башмачок.
– Поклянись, что не дашь её в обиду никому, особенно Добрым Соседям, – сказал мой барон в последний раз, когда мог говорить; когда целебное снадобье уже притупило боль, терзавшую его изнутри, но ещё не смежило веки сном. – Что она продолжит мой род с достойным избранником, когда придёт пора.
– Клянусь, – сказала я, сжимая его иссохшую руку, орошённую моими слезами.
Он уснул с бледной улыбкой на лице, и сон этот стал для него вечным.
Мои дочери горько плакали над его смертным одром, а его дочь – горше них. Но всё же не горше меня.
Мой барон взял меня в жёны, едва я овдовела, с тремя детьми на руках. Владения моего первого мужа примыкали к его владениям, и то был брак, выгодный нам обоим, потому я согласилась на него без лишних раздумий.
Мой первый брак тоже был по расчёту: супруга мне выбрал отец, как заведено, и права голоса я была лишена. Полюбить мужа, седовласого и скупого на ласки, я не смогла, но полюбила рождённых от него дочерей и сына.
Я рассудила, что приму сердцем и детей от нового супруга. Лучше так, чем остаться в мужском мире одинокой женщиной, ничего не смыслящей в военном деле. Многие с жадностью глядели на земли, чьей хранительницей мне предстояло быть, пока мой сын не повзрослеет – лишь мальчик мог стать их полноправным владельцем и правителем.
Много позже мой барон открыл мне: он возжелал меня, ещё когда я была чужой женой, едва увидав на свадебном пиру, где я сидела на высоком помосте – не с ним. А после успел жениться сам, но счастья не обрёл – и, схоронив супругу, ждал, когда я стану свободна.
Мой барон был нежен и хорош собой: противоположность моему первому мужу. Его род – древен, богат и могущественен, его поля – щедры на урожаи. Мор обходил стороной как его стада, так и людей. Ни муж мой, ни его предки не знали поражений в бою, покуда сражались на родных землях.
Говорили, сами их владения восстают против захватчиков. Говорили, в подвалах его замка можно найти сундуки, злато в которых не иссякает. Говорили, его роду покровительствуют силы могущественнее людских.
Когда эта молва донеслась до меня, мне уже не было дела ни до его богатства, ни до его побед. Боги не дали нам с ним общих детей, но дали нам возможность познать любовь.
Мой барон печалился, что я не могу подарить ему наследника, но принял моего сына и дочерей, как родных. И всё же любимицей его осталась дочь от первого брака, прекрасная, как бледная весенняя заря. Её мать была ещё прекраснее; говорили, что в ней течёт кровь фейри, но мой барон не пал жертвой её красоты. Брак их стал плодом разума, а не сердца, жена была с ним холодна, а год спустя умерла при родах, оставив после себя лишь горстку воспоминаний, орешник, проросший над её могилой, и синеглазую белокурую девочку.
Мои дети унаследовали мою внешность – волосы цвета рыжей осени и глаза серые, как гроза. Они были красивы, но падчерица моя среди них сияла, как жемчужина на палой листве.
Порой лучше тлеть, чем сиять. Сияние может привлечь взоры, от которых стоит прятаться.
Я помню, как впервые увидела на лице моего барона страх.
– Сегодня матушка передала мне послание, – сказала его дочь за обедом.
Мой барон сперва лишь улыбнулся, а я, взглядом осекая смешки детей, ласково произнесла:
– Уверена, она часто посылает тебе весточки во снах.
– Нет, то было наяву, – возразила падчерица серьёзно. – Я сидела у орешника, под которым спит матушка, и тут в ветвях его запела маленькая белая птичка, и в этой песне я различила человеческий голос. Она сказала, что матушка послала её с небес. Что она – моя фея-покровительница и мне стоит лишь загадать желание под этим орешником, чтобы оно исполнилось.
Тогда я не распознала опасность. Моя падчерица прожила уже тринадцать вёсен, но казалась сущим ребёнком в сравнении с моей младшей дочерью – и часто говорила с красногрудыми малиновками, с амбарным котом, с отцовскими псами, дремавшими у камина. Она кормила птиц зимой и оставляла объедки мышам. Доброе дитя, верившее, что мир тоже добр, любившее сказки и песни больше обыденной жизни.
Даже страшные истории о Людях Холмов – о похищенных девушках, о людях, угодивших в сети их чар и погибших так, – не пугали её, а завораживали. Она верила, что фейри не обидят тебя, если ты ведёшь себя с ними как подобает. Недаром в сказках славные кроткие девушки вознаграждались и лишь грубиянок ждало наказание.
Мои дочери порой поддразнивали сводную сестру за это. Я жёстко осекала их, не делая различий между своей и чужой кровью.
– Быть может, то был белый дрозд, посланник Людей Холмов, – сказал мой сын, и тон его был шутливым лишь отчасти. – А то и вовсе кто-то из них обернулся птицей.
Мой барон поднялся из-за стола. Когда я вновь увидела его лицо, на нём не осталось и следа улыбки.
Он подошёл к родной дочери и, присев перед её стулом, взял её за плечи – тогда ещё худые, острые, совсем не девичьи.
– Родная моя, – сказал он, заглядывая в синие глаза, так похожие на его собственные, – если увидишь эту птицу ещё раз, никогда, никогда и ничего у неё не проси.
– Почему? – ответила моя падчерица пытливо и недовольно.
– Потому что она и правда может быть послана Людьми Холмов. А их дары опасны, как они сами.
Тогда, глядя на его бледный лик, я задумалась, что молва может не лгать. Что мой барон не понаслышке знает о силах могущественнее людей и об их подарках.
Мне не пришлось долго ждать, когда мои подозрения подтвердятся.
Две ночи спустя, когда мы лежали в постели, разгорячённые и утомлённые, и я уже собиралась отойти ко сну, муж коснулся поцелуем моего плеча и произнёс:
– Я не был с тобой откровенен, любовь моя. Но мне всё одно пришлось бы открыть тебе правду. После недавних событий я решил поспешить. – Он встал и протянул мне руку. – Идём. Настала пора познакомить тебя с Добрыми Соседями.
Одевшись и накинув плащи, мы миновали лестницы, галереи и переходы, чтобы покинуть замок. По пути мой барон заглянул в кладовую и вышел оттуда с двумя плетёными корзинами, несомненно собранными загодя.
Я не спрашивала, что в них и куда мы идём. Я верила ему больше, чем себе.
Сквозь туман и сумрак летней ночи он повёл меня к опушке леса, что льнул к замковой стене, и остановился у холма, поросшего вереском. Разложил на камне у подножия то, что лежало в корзинах: кувшин молока и кувшин зерна, пару караваев свежего хлеба, резную арфу, отрез гладкого шёлка цвета крови и ещё один – мягкой шерсти цвета травы. А после отступил на шаг и, взяв меня за руку, произнёс имя, звучащее как шёпот тумана, шелест вереска и песня сумрака.
– Не смотри им в глаза. И не говори ни слова, – сказал он мне, прежде чем молочная дымка перед нами обрела очертания.
Казалось, трое людей спустились с холма в тот короткий миг, пока я моргала. Но они не спускались. И то не были люди.