вои родные тоже.
Уорик объявил твою мать ведьмой и утверждает, что наш брак был заключен под воздействием колдовских чар, которые вы с нею на меня навели. Так что вынужден предупредить: вам обеим грозит серьезная опасность. Твоя мать должна немедленно покинуть страну: если они до нее доберутся, то удавят ее как ведьму. Ты тоже приготовься к ссылке.
Возьми наших девочек и постарайся как можно скорее уехать в Лондон, там подними город, вооружи лондонцев и подготовь Тауэр к осаде. Как только все будет готово, сразу перебирайся с дочерьми во Фландрию, там вы будете в безопасности. Любимая, поверь: обвинение в колдовстве — это очень серьезно! Они непременно тебя казнят, если сумеют навесить ярлык ведьмы. Для тебя сейчас самое главное — поскорее оказаться в надежном месте и уберечь себя и наших дочерей.
Если сочтешь нужным, отошли девочек сразу, втайне от всех, и посели их в какой-нибудь простой и скромной семье. Не гордись, Елизавета! Выбери такое убежище, куда не заглянет никто. Нам придется пережить все это, если мы хотим вновь биться за свои законные права и победить.
Больше всего на свете меня огорчает то, что я невольно навлек опасность на свою жену и дочерей. Я уже написал Уорику и спросил у него, какой выкуп он желает получить за благополучное возвращение домой твоего отца и брата Джона. Не сомневаюсь, вскоре он их отпустит, и тогда ты выплатишь ему из казны такую сумму, какую он потребует.
Я дочитывала письмо, когда в дверь постучали. Затем она сразу же распахнулась, и я в страшном волнении вскочила на ноги. Сама не знаю, кого я ожидала увидеть на пороге — возможно, даже самого графа Уорика со связкой сырых дров для костра, на котором он с удовольствием сжег бы мою мать и меня. Но это оказался мэр Нориджа, который всего несколько дней назад устроил в мою честь столь пышную церемонию.
— Простите, ваше величество, но у меня срочные новости, — сказал он. — Плохие новости! Еще раз прошу меня извинить, но…
Я судорожно вздохнула и взяла себя в руки.
— Докладывайте скорей! — велела я.
— Это касается вашего отца и брата…
Я сразу все поняла. Нет, это не было предвидением; просто я все прочла по его округлому лицу, искаженному тревогой и пониманием того, какую боль он мне сейчас причинит. А еще по тому, как тесно и неловко толпились у него за спиной другие люди — так ведут себя те, кто действительно принес дурное известие. Фрейлины мои тоже сразу завздыхали — точно похоронный ветер пролетел по комнате — и окружили мое кресло.
— Нет, — решительно возразила я. — Нет. Они просто в плену. Их взяли в плен английские рыцари, люди чести. И мы должны немедленно их выкупить.
— Мне уйти? — спросил мэр. — Может, мне уйти и зайти попозже, ваша милость?
Он ласково смотрел на меня, как на больную. Он просто не знал, как вести себя с королевой, которая прибыла в его город во всем блеске славы, а теперь подвергается смертельной опасности и вынуждена бежать.
— Докладывайте, — повторила я. — Прямо сейчас. Говорите все, даже самое плохое. Уж я как-нибудь постараюсь справиться.
Мэр быстро глянул на моих фрейлин — явно в поисках поддержки — и снова посмотрел на меня жалостливыми темными глазами.
— Мне очень жаль, ваша милость. У меня просто слов нет, как я вам сочувствую! Ваш отец, граф Риверс, и ваш брат, сэр Джон Вудвилл, во время сражения были взяты в плен — это было сражение с новым противником: наш король воевал со своим родным братом, герцогом Кларенсом. Герцог, судя по всему, заключил с графом Уориком союз против вашего мужа — вы, возможно, это уже знаете. Союз против вашего всемилостивейшего супруга и вас, госпожа моя. Ваших отца и брата взяли в плен, когда они храбро бились за вашу милость. В общем, их казнили. Им обоим отрубили головы… — Мэр все же осмелился поднять на меня глаза. — Думаю, им не причинили особых страданий, я уверен, что все было сделано очень быстро.
— Каково… обвинение? — Язык мне почти не повиновался, губы онемели, словно кто-то ударил меня в лицо кулаком. — Они воевали против мятежников за своего освященного церковью короля… какое же обвинение можно выдвинуть против них? Какое?
Мэр Нориджа покачал головой и тихо промолвил:
— Их казнили по приказу лорда Уорика. Не было ни суда, ни следствия, ни предъявления обвинения. Видимо, у нас теперь вместо закона пожелания милорда Уорика. Достаточно было одного его слова. И он велел отрубить им головы без судебного разбирательства, без вынесения приговора. Но где же справедливость?! Ваше величество, не прикажете ли отдать соответствующие распоряжения, чтобы вас сопроводили в Лондон? Или лучше приготовить для вас корабль, на котором вы сможете отправиться за море?
— Я поеду в Лондон! — решительно заявила я. — Это столица моей страны, моего королевства. Я не иностранка, а английская королева и не намерена бежать во Францию. Здесь я родилась, здесь и умру. Нет, — поправилась я, — здесь я буду жить и бороться!
— Могу ли я принести вам свои глубочайшие соболезнования? Вам и нашему всемилостивейшему королю?
— Кстати, нет ли у вас вестей о нашем короле?
— Мы очень надеялись, что ваша милость сама нас чем-то ободрит…
— Нет, я ничего не знаю о муже, — солгала я. Уж от меня-то они точно не услышат, что король находится в плену в замке Мидлхам, а наша армия разбита. — Но в Лондон я отбываю сегодня же, часа через два, так что пусть оседлают моего коня, я поскачу верхом, не терпится предъявить свои права на столицу нашего государства, а затем и на всю Англию. Мой муж еще не проиграл ни одного сражения. Он и на этот раз одержит победу и всех предателей подвергнет справедливому суду!
Мэр низко мне поклонился, поклонились и все остальные, потом они, пятясь, стали удаляться, а я опустилась в свое высокое кресло и сидела, точно на троне, под сенью золотого знамени. Наконец за ними закрылась дверь.
— Уйдите, — приказала я фрейлинам, собрав остаток сил. — Готовьтесь к дороге.
Фрейлины затрепетали. Они явно колебались: им очень хотелось начать меня жалеть, но, увидев, каким мрачным стало мое лицо, они тоже потянулись к дверям. И я, оставшись одна в залитой солнцем комнате, вдруг почувствовала, что кресло подо мной шатается и вот-вот готово сломаться, резной подлокотник весь в трещинах, а знамя у меня над головой насквозь пыльное. И я поняла, что потеряла отца и брата, самого доброго и любящего отца на свете и замечательного брата, ради какого-то сломанного кресла и позолоченной пыльной тряпки. Моя страсть к Эдуарду, мое честолюбивое стремление стать королевой — вот что привело нас всех на передний край этих бесконечных сражений за власть и стоило мне пролитой крови брата и отца.
Я вспоминала, как отец впервые посадил меня на пони и велел высоко поднять голову, спокойно опустить руки и крепко держать поводья, чтобы пони сразу понял, кто здесь хозяин. Я вспоминала, как отец ласково гладил по щеке мою мать и уверял, что она самая умная женщина в Англии и он всегда будет слушаться только ее одну, а потом, разумеется, поступал по-своему. Я вспоминала, что отец влюбился в мою мать, когда был всего лишь оруженосцем ее первого мужа, а она была его госпожой; ей не следовало даже смотреть в его сторону, однако, едва овдовев, мать сразу же вышла за него замуж, презрев все правила и пересуды, и потом их называли самой красивой парой в Англии, к тому же заключившей брак по любви, чего никто, кроме них двоих, никогда не осмелился бы сделать. Я вспоминала, как мой отец вел себя в Рединге, как он, судя по описаниям Энтони, делал вид, что ему все на свете известно, а на самом деле у него от изумления просто глаза на лоб лезли. Я очень любила отца, но мне даже в такой момент хотелось улыбнуться, когда я вспоминала, как он заявил мне, что теперь может называть меня Елизаветой только наедине, потому что я стала королевой, и нам придется к этому привыкать. Я вспоминала, как гордо отец выпятил грудь, когда я сообщила, что женю его сына на герцогине, а сам он получит титул графа…
И тут я вдруг представила, каким ударом станет эта утрата для моей матери, и ведь именно мне придется сказать ей, что отца и брата казнили как предателей, когда они бились за меня и моего мужа, хотя отец всю свою жизнь боролся за интересы противоположной стороны. Размышляя обо всем этом, я вдруг почувствовала себя такой больной, усталой и исстрадавшейся, какой никогда в жизни не чувствовала; так плохо мне не было, даже когда отец приехал домой после битвы при Таутоне с известием, что наше дело проиграно, даже когда мой первый муж не вернулся с поля брани после сражения с йоркистами при Сент-Олбансе, где, как я потом узнала, он погиб во время атаки.
Да, мне было хуже, чем когда-либо, и теперь я хорошо понимала: гораздо легче разжечь войну, чем надолго установить мир. Я на собственном опыте узнала, что в стране, находящейся в состоянии непрерывных войн, страшно жить и очень опасно растить дочерей и рожать сыновей.
Меня приветствовали в Лондоне как героиню; этот город горой стоял за Эдуарда, но вряд ли это помогло бы ему, если б мясник Уорик попросту прикончил его в темнице. Пока что я вместе с девочками поселилась в хорошо укрепленном лондонском Тауэре; со мной там находились и мои сыновья-подростки, которые пока что вели себя послушно, точно испуганные щенята, поскольку теперь понимали, что победу одерживают не во всех битвах и не каждый обожаемый сын благополучно возвращается с войны к своей матери. Их потрясла гибель дяди Джона, и они каждый день молились, прося Господа спасти и сохранить нашего короля. Все мы в те дни пребывали в печали: мои девочки потеряли доброго дедушку и обожаемого дядю и знали, что над их отцом нависла страшная опасность. Я написала своему родичу, герцогу Бургундскому, и попросила его подготовить безопасное убежище во Фландрии для меня, моих сыновей и дочерей-принцесс, подыскать для нас какой-нибудь маленький неприметный городок и небогатую семью, к которой могли бы приехать «английские родственники». Мне необходимо было такое пристанище, где моих дочерей никто и никогда не найдет.