– Передай деду привет от Косой Анни, – подмигивает гадалка.
– Ладно.
Не буду я ничего передавать, а то придется объяснять, зачем мотался в Карни. Отойдя на несколько шагов, вспоминаю еще кое-что и возвращаюсь:
– А мадам Захарова все еще живет в здешних краях?
Мама Лилы. Помню ее потерянный голос в трубке, ее взгляд в номере гостиницы, на дне рождения. Мне давно кажется, что она уже тогда, раньше меня самого, разглядела притаившееся внутри меня чудовище.
– Конечно. Куда же она из Карни? Муженек тут же откроет на нее охоту.
– Охоту?
– Он считает, будто жена в курсе, куда делась дочка, но ему не говорит. Я ее успокоила: она переживет мужа. Бриллиант бессмертия не всесилен.
– Тот, что он вместе с Лилой купил в Париже?
Не знал, что камень так называется. Вроде что-то там было про Распутина.
– Говорят, он заколдован: владелец якобы никогда не умрет. Чушь, в общем-то, ведь тогда получается, камень не просто отводит проклятия. Но пока он действует, ведь Захарова еще никому не удалось укокошить, а сколько народу пыталось. Вот бы взглянуть на этот талисман.
Анни наклоняет голову.
– А ты вроде был влюблен в Лилу? Да-да, точно, волочился за ней постоянно. И брат твой тоже.
– Да это когда было.
Гадалка поднимается и вдруг целует меня в щеку. От неожиданности я вздрагиваю.
– Два брата и одна девушка – тут добра не жди.
У Баррона была помимо нее куча других девчонок: одноклассницы, старше нас, все уже со своими тачками. Лила постоянно ему звонила, а я врал, почему брата нет дома, сочинял какие-то глупости, все надеялся, что она меня раскусит. Но ничего подобного, Лила всегда верила. Мы обычно говорили и говорили по телефону, пока он не являлся или она не засыпала.
Хуже всего получалось, когда Баррон брал трубку и разговаривал с ней таким скучающим, безразличным голосом, уставившись в телик. Он мне однажды сказал:
– Лила всего-навсего ребенок, не настоящая моя девушка, а так. Да еще и ехать до нее целых два часа.
– Так почему ты ее не бросишь?
Хорошо помню Лилин голос, ее дыхание в трубке, когда она засыпала. Как он мог хотеть кого-то еще?
Баррон ухмыльнулся в ответ:
– Чтобы не ранить девичьи чувства.
Я тогда хлопнул кулаком по обеденному столу, аж тарелки подпрыгнули, вместе с мусором.
– Она дочь Захарова, только потому ты с ней и встречаешься.
Брат ухмыльнулся еще шире:
– Как знать. Может, я с ней гуляю, чтобы тебе насолить.
Следовало рассказать Лиле всю правду, но тогда бы она перестала звонить.
Якудза зашивают в пенис жемчужины – по одной за каждый год отсидки в тюрьме. Бамбуковой щепкой делают надрез и заталкивают жемчуг в рану. Жутко больно, наверное. По сравнению с этим три маленьких камешка зашить в ногу – полная фигня.
Остановившись на парковке, я перелезаю назад, вываливаю содержимое полиэтиленового мешка прямо на сиденье (купил в ближайшем супермаркете), отворачиваю штанину на левой ноге. Сначала надо выбрить на голени небольшой участок, сантиметров пять-шесть, промыть водой из бутылки. Получается страшно медленно: дешевое одноразовое лезвие обдирает кожу.
Черт, забыл купить салфетки, чтобы промокнуть кровь. Снимаю рубашку и прикладываю к ноге. Щиплет, но я не обращаю внимания. Вообще-то, в мешке есть бутылка перекиси водорода. Ладно, может, позже, когда соберусь с силами, а пока и так больно.
Достаю еще одну бритву. За окном снуют люди – семейные пары толкают перед собой тележки с покупками, смеются дети, прохаживаются мужчины с бумажными стаканчиками. Виновато отворачиваюсь и шепчу про себя: «Не смотрите», а потом прижимаю острое лезвие к коже.
Даже страшно немного – насколько легко оно входит, почти никакой боли, как от небольшого укуса. По телу разливается странный холод, руки-ноги словно чужие. Сначала почти ничего не видно, только едва заметная тонкая линия, затем выступает кровь – сперва маленькими каплями, потом набухает длинная красная полоса.
Самое жуткое – заталкивать камешки внутрь. Нестерпимо больно, как будто сдираешь кожу живьем. Три камня, по одному за каждый год, что я считал себя убийцей. Изо всех сил сдерживая тошноту, я заправляю нитку в иголку и накладываю два кошмарных кривых стежка.
Мне надо домой. Вот заберу Лилу, и ударимся вместе в бега. Как можно дальше отсюда. В Китай, например. Найду там мастера, чтобы превратить ее обратно. Может, пойдем к Захарову, и я попробую ему все объяснить. Прямо сегодня вечером.
Разговор с Косой Анни не прояснил главного: кто был тем мастером памяти. Но теперь я знаю – надо мной поработали. Наверное, это Антон, он и братья точно что-то затевают. Хотя он вроде бы специализируется на удаче, но, может быть, это он заставил меня так думать. И к Баррону в башку, видимо, залез. С одобрения Филипа.
Вспенивается перекись водорода. Ничего, пускай кружится голова, пускай руки трясутся. Дело сделано. Никто больше не заставит меня забыть. Ничего и никогда.
Выхожу из машины. Двери сарая распахнуты. Внутри ни кошек, ни капканов. Никто не таращится на меня из темноты. Что случилось? Целую минуту стою там как вкопанный, а потом бегу в дом. Врываюсь на кухню и кричу деду:
– Где кошки?!
Он поднимает глаза от кипы дырявого постельного белья:
– Твой брат позвонил в приют для животных. Они приезжали днем.
– А как же белая кошка? Моя кошка!
– Ты все равно не смог бы ее оставить. Она попадет к хорошим людям, которые сумеют о ней позаботиться.
– Как ты мог? Почему ты им позволил?
Дед протягивает руку, но я отшатываюсь. Мой голос дрожит от ярости:
– Который из них? Кто позвонил в приют?
– Не вини его. Он просто хотел как лучше. Кошки устроили в сарае настоящий свинарник.
– Кто?
Старик расстроено пожимает плечами:
– Филип.
Он все еще говорит, объясняет что-то про котов и про приют, но я уже не слушаю. Баррон, Мора, мои украденные воспоминания, моя белая кошка… Филип заплатит. За все. И притом с процентами.
Глава девятая
Ненавижу приюты для животных за сочетание запахов мочи, экскрементов, собачьей еды и мокрой газеты. А еще ненавижу бесконечное подвывание и отчаянный скулеж, доносящийся из клеток, а ты ничего не можешь для зверей сделать и чувствуешь вину. Уже в первом приюте мне не по себе. Ее я нахожу только в третьем. Белую кошку.
Она сидит и смотрит сквозь прутья, не вопит и не трется о решетку, как другие. Взгляд змеиный – вот-вот ужалит.
И совсем не похожа на человека.
– Кто ты такая? Лила?..
Она подходит ближе и жалобно мяучит. По спине у меня от страха и отвращения пробегает дрожь. Кошка не может быть девчонкой.
Меня захлестывают образы из прошлого. Тот последний раз, когда я видел Лилу, чувствовал запах крови, смотрел на мертвое тело и улыбался. Неужели все это колдовство? Но воспоминание такое настоящее. Я словно вру сам себе, что она жива, что ее можно спасти. Словно схожу с ума.
Кошка смотрит на меня разными глазами – один голубой, другой зеленый. Пускай я спятил, пускай это невероятно, я точно знаю: это она, Лила.
Поворачиваюсь и иду прочь. Лила громко кричит, но я заставляю себя не обращать внимания. За конторкой полная женщина в футболке с изображением ризеншнауцера объясняет парнишке, где развесить объявления. У него, кажется, сбежал королевский питон.
– Я хочу забрать белую кошку.
Она протягивает мне стандартную форму: адрес моего ветеринара, сколько лет я живу в своем районе, одобряю ли операцию по удалению когтей. Про ветеринара пропускаю, а в остальных графах пишу подходящие, как мне кажется, ответы, им должно понравиться. Руки трясутся, я как будто выпал из жизни, угодил в иной временной поток, совсем как после аварии, в которой погиб отец. Секунды то убыстряют, то замедляют свой бег. Нужно забрать кошку, уйти отсюда, затаиться где-нибудь и переждать, пока все не вернется в норму.
– Это дата рождения?
Регистраторша постукивает по заявлению. Киваю.
– Тебе семнадцать.
Она показывает на самый верх страницы, а там значится большими буквами: «Забрать животное из приюта могут только лица старше восемнадцати лет». Обычно я слежу за подобными мелочами очень внимательно, готовлюсь, просчитываю возможности. Но сейчас только и остается, что тупо пялиться в документ и, как выброшенная на берег рыба, судорожно хватать ртом воздух.
– Но вы не понимаете…
Регистраторша хмурит брови.
– Та кошка – моя. Кто-то по ошибке ее сюда принес, на самом деле она моя.
– Ошейника на ней не было, адреса тоже.
Поймала меня на вранье, я фальшиво ухмыляюсь.
– Она его постоянно снимает.
– Парень, кошка бродячая, жила в сарае, привезли ее всего пару часов назад. Если кто-то ее и кормил, то не очень хорошо.
– Правильно, раньше она жила в сарае, но сейчас она живет со мной.
– Не знаю, в чем тут дело, – качает головой женщина, – но рискну предположить: родители тебе не разрешили ее оставить и отправили сюда. Какая безответственность…
– Да нет.
Что, интересно, она сделает, если рассказать, в чем действительно тут дело. Смех, да и только.
Бряцает колокольчик над входной дверью, появляется целое семейство. Дама со шнауцером смотрит на них с улыбкой.
– Мы хотим щеночка! – кричит с порога маленькая девочка, перчатки у нее измазаны шоколадом и весь рот тоже.
– Стойте, подождите, – прошу я в отчаянии.
Регистраторша бросает на меня жалостливый взгляд.
– Уговоришь родителей – хотя бы одного, – тогда возвращайся.
Делаю глубокий вдох.
– А вы завтра работаете?
Теперь она явно злится, упирает руки в боки. Наверное, жалеет сейчас, что проявила сочувствие. Плевать.
– Я нет, но завтра тебе скажут то же самое: приходи с родителями.
Киваю, но ничего больше не слышу, все заглушают крики Лилы. Она плачет там, в клетке, плачет и плачет, и никто не приходит ей на помощь.
Папа научил меня, как быстро успокоиться, в случае, например, когда заходишь в дом и собираешься что-то украсть или отвечаешь на вопросы полиции. Сказал, надо представить себя на пляже, прислушаться к шуму голубых прозрачных волн, вообразить, как они лижут твои ноги. Вспомнить ощущение песка между пальцами, набрать в грудь побольше соленого воздуха…