– Вот. Я помню, что ты говорила про жену мастера, но…
– Умно. Точно как твой брат – услуга за услугу и никаких любезностей.
– Зашей в лифчик. Обещаешь?
– И обходительный такой, – наклоняет голову Мора. – Знаешь, ты на него похож, на мужа.
– Ну да, мы же братья.
– Красавчик, роскошные черные волосы, – вроде как комплимент, только вот голос у нее странный. – И улыбочка кривая, ты специально так улыбаешься?
Я действительно иногда ухмыляюсь, когда нервничаю.
– Нет, с рождения такой.
– Но ты себя переоцениваешь. – Она подходит совсем близко. Чувствую на щеке теплое несвежее дыхание, отступаю и спотыкаюсь о тумбу. – До него тебе далеко.
– Ну и ладно. Просто пообещай, что наденешь амулет.
– Зачем? Что это за камень?
Оглядываюсь на дверь гостиной. Оттуда доносятся приглушенные звуки телевизионного шоу, дед их частенько смотрит.
– Талисман памяти, настоящий, хоть выглядит и не очень. Пообещай его надеть.
– Хорошо.
– Ты не мастер, и я не мастер, надо друг другу помогать, – изо всех сил стараюсь, чтобы улыбка не вышла кривой.
– Ты о чем? – щурится Мора. – Думаешь, я дура? Ты один из них, уж это-то я помню.
В замешательстве качаю головой. Все это неважно. Подожду, пока не подействует амулет и она сама во всем не убедится.
– Дед вырубился, – говорит Баррон, зевая, когда я возвращаюсь в гостиную. – Придется вам здесь переночевать. Да и я, пожалуй, останусь.
– Я его отвезу.
Не могу здесь находиться. О стольком приходится молчать. К тому же я подозреваю братьев. Нет уж, домой, упаковывать вещи.
Баррон потягивает черный кофе из чашки, красивая чашка – с блюдечком.
– Чего ты наговорил маме? Филип ее уже полчаса успокаивает.
– Она что-то знает и скрывает это от меня.
– Да брось. Она от нас скрывает миллион разных вещей.
– От меня больше, чем от тебя. Можно кое о чем спросить?
Присаживаюсь на диван. Надо хотя бы попытаться его предупредить.
– Конечно, валяй.
– Помнишь, как-то в детстве мы пошли на пляж в Карни? Поймали в кустах по лягушке, твоя, совсем крошечная, ускакала, а я свою раздавил, у нее изо рта кишки вылезли. Мы решили, что она умерла, и оставили на камешке, а через минуту лягушка исчезла. Как будто подобрала свои кишки и упрыгала. Помнишь?
– Ну да, а что? – Баррон пожимает плечами.
– А тот раз, когда вы с Филипом нашли на помойке целую пачку журналов «Плейбой»? Вырезали ножницами картинки с голыми грудями и повесили на лампу, а она загорелась. Еще пять баксов мне тогда дали, чтобы не проговорился маме с папой.
– Такое разве забудешь, – смеется брат.
– Ладно. А когда ты накурился дешевой травы? Упал на полу в ванной и лежал, говорил, если встанешь – голова развалится. Чтобы ты успокоился, пришлось читать вслух первую попавшуюся книжку, мамин любовный роман «Первоцвет». От корки до корки.
– А зачем ты это все спрашиваешь?
– Так ты помнишь?
– Конечно помню. Ты прочел всю книжку. Потом пришлось с пола кровь отмывать. К чему вопросы?
– Ничего этого не было. Вернее, было, но не с тобой. Лягушку я один поймал. Историю про «Плейбой» мне рассказал сосед по комнате. Это он заплатил сестренке, чтоб родителям не сдала. Третий случай произошел с Джейсом, парнишкой из нашей общаги. К сожалению, «Первоцвета» под рукой не случилось, и мы с Сэмом и еще одним мальчишкой по очереди читали «Потерянный рай» через запертую дверь. По-моему, от этого у него глюки начались.
– Неправда.
– Ну, мне, во всяком случае, показалось, что у него глюки. Он до сих пор при упоминании об ангелах шарахается.
– Думаешь, ты удачно пошутил? – вскидывается Баррон. – Я просто подыгрывал, хотел понять, к чему ты клонишь. Тебе не обвести меня вокруг пальца, Кассель.
– Уже обвел. Ты теряешь воспоминания и изо всех сил пытаешься это скрыть. Я тоже теряю память.
– Ты про Лилу? – Брат бросает на меня странный взгляд и оглядывается на деда.
– Лила осталась в далеком прошлом.
– Помню, ты ревновал, когда мы встречались. Втюрился, как маленький, все время подначивал меня ее бросить. И вот я спускаюсь в дедов подвал, она на полу, а ты стоишь там с остекленевшими глазами.
Наверняка он рассказывает это мне, чтобы поддеть, отомстить за унижение.
– И нож, – поддакиваю я.
Ни слова о той ужасной улыбке, почему? Ведь я так хорошо ее помню.
– Да, нож. Ты утверждал, что ничего не помнишь, но все было очевидно, – он качает головой. – Филип боялся Захарова, но родная кровь не водица, что может быть важнее семьи? Мы спрятали тело, помогали тебе, врали.
Он очень странно описывает убийство, словно вычитал в учебнике про какую-то битву по истории, а теперь притворяется очевидцем. Как можно сказать «кровь не водица», если перед глазами пол, измазанный настоящей красной кровью?
– Так ты ее любил?
Баррон в ответ неопределенно машет рукой.
– Лила была особенная, – криво улыбается он. – Ты, во всяком случае, так думал.
Брат не мог не знать, кто сидел в той клетке в собственных экскрементах, мяукал, ел кошачью еду.
– «Любила слишком я, чтобы простить ему»[7].
– Ты о чем? – непонимающе смотрит на меня Баррон.
– Цитата из Расина. Говорят еще, от любви до ненависти один шаг.
– Так ты ее убил, потому что сильно любил? Или мы уже не о ней говорим?
– Не знаю. Говорим, и все тут. Просто будь осторожен…
Входит Филип.
– Кассель, на пару слов. Наедине.
– Ты что-то подозреваешь? – Баррон переводит взгляд с одного на другого. – Почему я должен быть осторожным?
– Мне-то откуда знать, – пожимаю плечами.
Мы возвращаемся на кухню. На заляпанной скатерти осталось несколько грязных тарелок и полупустых бокалов. Филип наливает в чашку из-под кофе немного золотистого бурбона.
– Сядь, – приказывает он, смерив меня долгим молчаливым взглядом.
– Чего ты такой кислый? Я сильно расстроил маму?
Мне страшно хочется потрогать зашитые под кожу камешки, почувствовать знакомую боль. Так часто бывает с ранкой, оставшейся от вырванного зуба.
– Понятия не имею, что тебе известно, но пойми же, я всегда хотел лишь одного – защитить тебя. Ты должен быть в безопасности.
Сколько пафоса. Качаю головой, но не спорю.
– Ладно, но от чего ты меня защищаешь?
– От тебя самого.
И тут Филип смотрит прямо мне в глаза. На мгновение я вижу перед собой того самого безжалостного громилу, которого все так боятся, – губы сжаты, желваки напряглись, темная прядь упала на лицо. Но он наконец-то смотрит мне в глаза, после стольких лет.
– О себе лучше позаботься. Я уже большой мальчик.
– Нам так тяжело без папы. Колледж Баррона и Веллингфорд стоят уйму денег. А сколько уходит на маминых адвокатов! У деда были кое-какие сбережения, но пришлось все потратить. Я теперь главный и стараюсь изо всех сил. Кассель, я не хочу, чтобы наша семья бедствовала, чтобы бедствовал мой сын.
Филип отпивает из чашки и тихонько смеется, глаза у него блестят. Похоже, хорошо накачался, раз так треплет языком.
– Понимаю.
– Приходилось рисковать. Кассель, признаю, ты был мне нужен. Нам с Барроном и сейчас нужна твоя помощь в одном деле.
Вспоминаю, как во сне Лила просила о помощи. Слишком все перепуталось, у меня кружится голова.
– Вам нужна моя помощь?
– Просто доверься нам, – Филип смотрит на меня покровительственно, старший брат учит младшего уму-разуму.
– Я доверяю собственным братьям, – по-моему, прозвучало вполне невинно, даже без сарказма.
– Вот и хорошо.
Филип сгорбился на стуле. Сейчас он совсем непохож на крутого парня и кажется грустным, усталым и почему-то обреченным. Что же происходит? Не ошибся ли я? Помню, в детстве я бегал за ним по пятам, радовался любому проявлению внимания, даже приказам. Доставал пиво из холодильника, открывал банку и с улыбкой ждал короткого снисходительного кивка. Вот и сейчас я пытаюсь его оправдать, опять жду снисходительного кивка только потому, что он наконец посмотрел мне в глаза.
– Скоро все для нас изменится. Радикально изменится. Больше не придется сводить концы с концами.
Филип взмахивает рукой, один из бокалов падает, и тоненький розовый ручеек растекается по белой скатерти. Но брат даже не заметил.
– Что изменится?
Он оглядывается на гостиную и, пошатываясь, встает.
– Пока не могу сказать. Пообещай сидеть тихо и ничего не говори маме.
Я вздыхаю. Это порочный круг – он мне не доверяет, но хочет, чтобы я ему доверял. Требует подчинения. Опять приходится врать:
– Ладно, обещаю. Согласен, семья прежде всего.
Встаю и вдруг замечаю на дне опрокинутого бокала белый осадок. Кто из него пил?
Мора против, Баррон тоже, но я все равно волоку деда к машине. Сердце бьется как бешеное. Нет, спасибо, я не останусь спать на диване в кабинете. Говорю им, что страшно устал, вру про свидание, которое дед якобы назначил на завтра престарелой вдове. Старик ужасно тяжелый, его так накачали вином и какой-то дрянью, что он почти ни на что не реагирует.
Осадок в бокале. Это Филип, совершенно точно. Но зачем?
– Оставайся ночевать, куда ты едешь? – в тысячный раз повторяет Баррон.
– Осторожно, ты его уронишь, – сетует Филип.
– Так помоги.
Филип тушит сигарету о перила и подставляет деду плечо.
– Тащи его обратно в дом, – ворчит Баррон. Они переглядываются, и брат хмурится. – Кассель, как ты старика там доволочешь, если тебе уже сейчас его без Филипа не поднять?
– Он протрезвеет.
– А если нет?
Филип тянет бесчувственное тело к машине.
Собрался мне помешать? И что, спрашивается, делать? Но брат открывает дверь, помогает втиснуть деда на сиденье и пристегнуть ремень.
Выруливаю на дорогу, оглядываясь на Баррона, Филипа и Мору. Господи, какое облегчение: свободен, почти вырвался.
Громко звонит телефон. Я вздрагиваю, а дедушка и ухом не ведет. Но вроде еще дышит.