– Амулета против сна у меня нет, ты можешь работать. Помнишь, как тогда, на крыше, или в сарае в грозу, или когда ты еще была человеком.
Кошачье мурлыканье похоже на отдаленный рокот грозы. Я закрываю глаза.
Открываю их и снова чувствую боль во всем теле. Когда пытаюсь встать, то поскальзываюсь в луже крови. Надо мной склонились Филип, Баррон, Антон и Лила.
– Он ничего не помнит. – Лила теперь в образе девушки, она улыбается, оскалив острые собачьи клыки. Ей определенно больше четырнадцати. Такая красивая, что я съеживаюсь от страха. Смеется.
– Кто пострадал?
– Я, – отвечает Лила. – Ты что, забыл? Я умерла.
С трудом встаю на колени. Театр, я на сцене веллингфордовского театра. Вокруг никого. Тяжелый синий занавес опущен; из-за него доносится приглушенный шум голосов: наверное, публика собирается. Лужа крови исчезла, в полу зияет открытый люк. С трудом встав на ноги, я снова поскальзываюсь и чуть не падаю прямо в черную дыру.
– А как же грим? – на сцене появляется Даника в сияющей кольчуге и с пуховкой в руках; ударяет меня по лицу, поднимая целое облако пудры.
– Это всего лишь сон, – громко говорю я сам себе, но помогает не очень-то.
Снова открываю глаза. Теперь вокруг зрительный зал настоящего драматического театра: красные ковровые дорожки, пыльные деревянные панели, хрустальные люстры и золотая роспись на лепных потолках. Передние ряды заняты разодетыми кошками, они мяукают и обмахиваются программками.
Ковыляю к ближайшему пустому ряду, оглядывая публику. Некоторые звери оборачиваются, в их глазах отражается свет ламп. Усаживаюсь, и тут как раз поднимается красный занавес.
На сцену выходит Лила в длинном белоснежном викторианском платье с блестящими пуговками, следом за ней Антон, Филип и Баррон в нарядах разных эпох. Племянник Захарова облачен в темно-красный костюм с широкими плечами в стиле 30-х годов, на голове у него огромная шляпа с пером. Старший брат в дублете[8] и брыжах[9] похож на лорда времен королевы Елизаветы. На Барроне длинная черная мантия – священник или судья?
– Случилось так, – Лила нарочито театральным жестом воздевает руку к лицу, – что я, девица юная, склонна к забавам.
– Случилось так, что я готов вас забавлять, – низко кланяется Баррон.
– Случилось так, – вступает Антон, – что мы с Филипом за деньги избавляемся от неугодных. О нашем приработке скромном ее отец не должен знать. Когда-нибудь я встану во главе всего.
– Увы, увы! – восклицает Лила. – Злодей.
– Случилось так, что мне по нраву деньги, – с улыбкой потирает руки Баррон.
– С Антоном мы наконец выберемся из грязи, – Филип смотрит прямо мне в глаза и, похоже, обращается в эту минуту только ко мне. – Моя девушка беременна. Ведь ты же понимаешь? Я делаю это ради всех нас.
Мотаю головой. Нет, не понимаю.
Лила вскрикивает и начинает съеживаться, становится все меньше, меньше, вот она уже размером с мышь. Из первого яруса на сцену прыгает белая кошка, платье рвется, цепляясь за шершавые деревянные доски, сползает с нее. Она набрасывается на Лилу-мышь и откусывает ей голову. Во все стороны брызжет кровь.
– Лила, прекрати, не играй со мной.
Кошка проглатывает крошечное тельце и поворачивается ко мне. Внезапно я оказываюсь в слепящих лучах прожекторов. Моргаю, встаю. Белая кошка подкрадывается ближе, у нее Лилины глаза: один голубой, другой зеленый – такие яркие, что я, спотыкаясь, отступаю в проход.
– Ты должен отрубить мне голову.
– Нет.
– Ты любишь меня?
– Не знаю.
– Если любишь, отруби мне голову.
Размахиваю во все стороны непонятно откуда взявшимся мечом. Кошка начинает расти, превращается в огромное чудовище. Оглушительный гром аплодисментов.
Тело пульсирует от боли, но я все равно заставляю себя встать, пойти в ванную, справить нужду. Проглатываю горсть аспирина. Зеркало бесстрастно отражает мои покрасневшие глаза и разукрашенные синяками ребра. Мне вспоминается дикий сон и огромная страшная кошка. Чушь какая-то, но мне совсем не до смеха.
– Эй, ты там? – зовет снизу дед.
– Да.
– Только бы дрыхнуть, – старик что-то бормочет себе под нос; ругается, наверное, на внука-лентяя.
– Я плохо себя чувствую и вряд ли смогу сегодня работать.
– Да я и сам не очень. Хорошо вчера погуляли? Так напился, что почти ничего не помню.
Спотыкаюсь на ступеньках, бессознательно прикрывая ребра руками. Кожу словно натянули на совершенно чужое тело. Шалтай-Болтай. И вся королевская конница, вся королевская рать не могут меня собрать.
– Ни о чем рассказать не хочешь? – интересуется дедушка. Вспоминаю, как он вчера приоткрыл один глаз. Что ему известно? Он что-то подозревает?
– Нет.
От горячего черного кофе без сахара по телу разливается тепло – первое приятное ощущение за последние сутки.
– Выглядишь ты паршиво.
– Говорю же, плохо себя чувствую.
В соседней комнате звонит телефон. От резкого звука я вздрагиваю.
– Ты вообще много чего говоришь, – дедушка уходит, чтобы ответить.
На лестнице размытым пятном маячит кошка, в солнечном свете она напоминает привидение. Братья избегали меня не потому, что я убийца или чужак. Как выясняется, я и не чужак вовсе. Всем мастерам мастер. Свой среди чужих. Хочется шарахнуть об пол что-нибудь из посуды, или закричать во весь голос, или воспользоваться вновь обретенными силами и превратить все, до чего дотянутся руки.
Свинец в золото.
Плоть в камень.
Ветки в змей.
Беру в руки кофейную кружку. Вчера дуло пистолета стало мягким, переливчатым. Но как я ни стараюсь, кружка остается кружкой, на блестящей темно-бордовой эмали по-прежнему темнеет надпись «Эмхерст: грузовые перевозки».
– Ты чего это делаешь? – спрашивает дед.
Дернувшись от неожиданности, проливаю на себя кофе. Старик протягивает телефон:
– Это Филип. Тебя. Ты что-то у них забыл.
Я мотаю головой.
– Возьми-возьми, – сердится дедушка.
Ничего не остается, беру трубку.
– Да?
– Что ты с ней сделал? – в голосе брата злость и, кажется, даже паника.
– С кем?
– С Морой. Она уехала и сына забрала. Кассель, где она?
– Ты у меня спрашиваешь?
Вчера он стоял и любовался, как Баррон избивает меня до потери сознания, а сегодня я, оказывается, организовал побег Моры. От ярости перед глазами все плывет. Как бы телефон не треснул – с такой силой я его сжимаю.
Филипу бы следовало извиниться. Ему бы умолять меня следовало.
– Знаю, вы с ней разговаривали. Что ты ей сказал? Что она тебе сказала?
– Ой, прости, – отвечаю не задумываясь, яростно чеканю каждое слово, – забыл!
И вешаю трубку. Месть – сладкое чувство. Только через мгновение до меня доходит, как же я сглупил.
Но ведь я больше не Кассель Шарп, малолетний братишка, позор семьи. Я мастер самого редкого и опасного свойства. Я никуда не повезу Лилу. Никуда не побегу. Пусть теперь они меня боятся.
Примерно через час дед уезжает в магазин. Спрашивает, что мне купить. Ничего. Он велит упаковать вещи.
– А в чем дело?
– Прокатимся в Карни.
Киваю, по-прежнему держась за ребра. Лила сидит на столе в гостиной посреди наваленных в кучу бумаг, одежды, тарелок и что-то жует. Изо рта у нее свисает кусочек бекона, жир капает прямо на какой-то шарф.
– Тебя дедушка покормил?
Она усаживается и начинает вылизываться.
Звонит мобильный. Это Даника. Не беру.
– Ты сбежала от нее? – спрашиваю я кошку. – Всю дорогу шла пешком?
Лила зевает, демонстрируя острые клыки. Надо превратить ее обратно прямо сейчас, пока не вернулся дед. Боль вроде поутихла немного, и я могу хоть как-то сосредоточиться. Знать бы еще, что делать.
Кошачьи глаза блестят. Я подхожу к столу.
«На меня наложили проклятие. Только ты можешь его снять».
Глажу ее по теплой мягкой шерсти. Кости под ней такие тонкие, хрупкие, словно у птички. Вспоминаю, как пистолет стал чешуйчатой зеленой змеей; что я в ту минуту чувствовал?
Без толку.
Пытаюсь представить, как кошка удлиняется, растет, превращается в девушку. Даже не знаю, как она теперь должна выглядеть. Черт с ним, пусть будет что-нибудь среднее между моими воспоминаниями и той Лилой из сна. Хоть что-то. Изо всех сил концентрируюсь, но тщетно. Я весь дрожу от усилий. Кошка рычит низко, утробно.
Усевшись верхом на стул, кладу голову на спинку. Пистолет я изменил бессознательно, подчиняясь инстинкту: увидел, что в опасности близкий мне человек, и тут же будто сработала мышечная память, скрытый резерв мозга. Злюсь я довольно часто, но при этом ни разу никого ни во что не обращал. Значит, эмоции тут ни при чем.
В детстве я все же трансформировал муравья в соломинку, а Баррон меня обманул. Как же я это сделал? Оглядываю гостиную. У стенки все еще стоит меч, который я раскопал во время уборки. Беру его, словно наблюдая за собой со стороны. Лезвие покрыто ржавчиной, клинок совсем непохож на школьные фехтовальные рапиры, оттягивает руку.
«Если любишь, отруби мне голову».
– Лила, я не знаю, как превратить тебя обратно.
Она мягко спрыгивает со стола. Нереально, все это совершенно нереально, не на самом деле.
– Наверное, нужно как-то заставить себя. Придется совершить один безумный поступок, чтобы магия заработала.
Абсурд. Кто-то должен меня остановить. Пусть она меня остановит.
Лила, закрыв глаза, трется о лезвие, сначала несильно, потом всем телом. Снова и снова.
– Ты правда одобряешь эту идею?
Кошка протяжно вскрикивает, вспрыгивает обратно на стол и усаживается в ожидании.
Кладу руку ей на спину.
– Занесу меч у тебя над головой, хорошо? Но не по-настоящему.
Останови же меня.
– Не двигайся.
Лила-кошка смотрит на меня, замерла и ждет, только подрагивает кончик хвоста. Поднимаю меч, замахиваюсь и со всей силы обрушиваю его на крошечное кошачье тельце.