– Какое отношение те события имеют к Валентину?
– Не догадываетесь?
Софрон Леонидович был потрясен, с минуту он молчал, а внешне стал похож на ежика, выставившего во все стороны колючки. Но вот он уперся в Щукина пронизывающим взглядом, словно пытался понять, кто перед ним. А перед ним сидел просто человек, следователь, а не пугало. Наконец колючки пригладились, Софрон Леонидович, медленно болтая в чашке ложкой, спросил:
– Как вам удалось раскопать?
– Это моя работа, – хвастанул Архип Лукич, но, устыдившись, поправился: – Совершенно случайно попали в руки документы.
– Случайно… – вздохнул тот, опустив глаза. – Вы не замечали, что случайность не бывает случайной?
– Знаете, – улыбнулся Щукин, дабы смягчить напряжение, – за время расследования я уже слышал подобное высказывание.
– Значит, так и есть. По каким-то своим законам случайность движется в круге одних и тех же людей. Мир так огромен, а места в нем мало, место определяет случайность. Она словно выбирает тех, кого будет преследовать, проверять на прочность. Я, к сожалению, не верю в бога, иначе все было бы просто, а так… непостижимо.
– Вы хотите сказать, что Хижняка Никита застрелил случайно?
– Да нет, конечно. Это я так, рассуждаю над темой, которая меня давно тревожит. А вы только подтвердили фатальность случайности. Никита… – Софрон Леонидович замер, словно не знал, что сказать. Потом все же решился: – Мы крепко сдружились. Вам сейчас не понять, что значила искренняя дружба тогда, когда сосед сдавал своего соседа, который делился с ним куском хлеба, и при этом не испытывал угрызений совести. Но мы прошли через ад… Было бы более емкое слово, я б употребил его, потому что нет названия тому, через что мы прошли. И как мы выжили… неизвестно. Наверное, жажда жить – это умение принимать условия и выжидать, а мы хотели жить. Где-то там, в подсознании, теплилась надежда, что пройдет кошмар, надо лишь уметь ждать. Сталин умер, но остались… Хижняки. Если б вы знали, что это была за сволочь… нет, не рассказать. Поразительное сочетание жестокой тупости и дешевого карьеризма. Я до сих пор не могу понять, откуда у него взялась такая… даже не ненависть, а… равнодушие к человеку, к его боли, к его жизни. Денис Огарев, брат Никиты, погиб на наших глазах…
– Да, я знаю, – сказал Щукин.
– Знаете? – удивился Софрон Леонидович, в следующий миг он понимающе закивал. – Ну, да, раз вы вышли на меня, стало быть, знаете. Однажды на шахте произошла крупная авария. Очередная. Мы уже тогда были вольными. Вина за аварию, по сути, лежала на Хижняке – его предупреждали, что создалась опасная ситуация… Впрочем, это неинтересно. Нас пронесло, авария случилась не в нашу смену, но погибло человек двадцать. Хижняк так и остался сидеть в кресле начальника, списав свою преступную халатность на проходчиков, не доложивших вовремя об опасности, на шахтеров, которые погнались за длинным рублем, и так далее. Однажды я вернулся со скрипкой домой – мы жили вместе – и впервые увидел пистолет…
30
Никита сидел за столом, сосредоточенно вставляя в магазин патроны. Открылась дверь, он спрятал пистолет под скатерть, но, увидев, кто пришел, достал его.
– Думал, Кузьма вернулся, – проворчал Никита. – Пьет он много последнее время, а пьющий человек болтлив.
– Что это? – задержался у порога Буба.
– Пистолет от ножа не отличаешь?
– Откуда?
– Подарок. Еще в Германии одна женщина подарила.
– Ничего себе! Дай посмотреть.
Никита протянул Бубе пистолет, откинулся спиной на спинку стула и с усмешкой наблюдал за восторгом друга. А тот по-детски прицеливался в стену, где висел ковер, на котором были изображены лебеди, восклицал:
– Вот это да!
– Не целься в лебедей, это хорошая птица, – отнял пистолет Никита, сунул его за пояс, надел вельветовую куртку.
– Куда ты? – забеспокоился Буба.
– Дело есть.
– Не ходи на улицу с этой штукой. Поймают, срок получишь. Тебе мало?
– Я не такой дурак, чтоб меня поймали. Да ладно тебе пыхтеть, в городе ночью бандитов полно, от них я берегусь. Приду поздно.
Едва Никита ушел, Буба схватил кепку и последовал за ним, прячась за деревьями, заборами, углами. После гибели брата Никита изменился, стал мрачным и нелюдимым, а глаза его – отрешенно-холодными. Но друзей он любил, вникал в их проблемы, помогал. Кузьму даже отлупил как-то за пьянку, тот стал его побаиваться, но в результате пил меньше.
Никита шел пешком через весь город, что несказанно удивило Бубу – автобусы ходили по маршрутам, чего ж попусту ноги сбивать? А пришел он к пятиэтажному дому, в котором жил Хижняк. Буба недоумевал: чего или кого ждет Никита? И продолжал ждать вместе с ним.
Жизнь в городе затихала с сумерками, после смерти Сталина столько хлынуло из тюрем бандитов разных мастей, что, казалось, нормальных людей за ними не видно. Разбои, грабежи, изнасилования стали частыми явлениями в ночное время, потому жители с наступлением темноты лишний раз на улицу не выходили. Ночь окутала улицу плотно, один фонарь стоял вдалеке, Буба иногда с усилием приглядывался, чтобы рассмотреть фигуру Никиты. А тот замер, как статуя, прислонившись плечом к стволу дерева.
Вдалеке обозначился рассеянный свет фар. Постепенно лучи становились гуще, вскоре и машина показалась, остановилась у гаража. Хижняк, насвистывая, открыл замок, отвел сначала одну створку железных ворот, затем другую…
– Ну, здравствуй, Демид Харитонович, – вырос перед ним Никита.
– Кто это? – струхнул Хижняк. Разглядел Никиту, успокоился, так как перед ним не грабитель был. – А, это ты, Огарев? Мне не до тебя, устал я.
– От чего устал? – спокойно спросил Никита. Буба еще не подозревал, с какой целью тот пришел к этому дому, но спокойствие друга удивило его. – Ты хоть когда-нибудь работал, чтоб устать?
– Ты почему мне «тыкаешь»? – ощерился Хижняк. – Ты кто такой? Забыл? Так я напомню. Ты шваль, фашистский прихвостень, помни об этом. И пошел вон.
– Я к тебе не разговаривать пришел, а… тоже напомнить. Брата моего помнишь? А остальных, кому могилой стала шахта, помнишь? А сам туда не хочешь?
– Ты что, угрожаешь? – хмыкнул Хижняк. – Ублюдок недобитый. Ох, нет товарища Сталина на вас, предателей, правильно он рубил всех под корень. Завтра же уволю тебя!
– Я пришел тебя убить.
Буба вздрогнул от выстрела. Выстрел показался невероятно громким, он будто прозвучал на весь город.
– За брата! – Второй выстрел. – За ребят! – Третий выстрел. – За меня! – Четвертый. – За семь лет каторги! – Пятый. – За ублюдка! – Шестой. – За шваль! – Седьмой.
Буба смотрел, как вылетает огонь из дула, вздрагивал после каждого выстрела и не понимал, почему Хижняк стоит. А он стоял столбом! Буба подумал – пули, наверное, холостые, захотелось Никитке попугать начальника, не подумал, дурак, что завтра загремит на нары… И вдруг Хижняк после седьмого выстрела рухнул. Послышались крики:
– Стреляют! Караул!
Никита стоял над телом Хижняка и не думал убегать.
– Бежим! – кинулся к нему Буба.
– Шпионил?! – очнулся Никита.
– Да! – зашипел Буба, увлекая его за собой. – Чтоб с тобой беды не приключилось. Да шевелись ты! Я лаз знаю.
Больше уговаривать не пришлось, так как в доме пошло оживление, Никита и Буба кинулись наутек. Отбежав достаточно далеко, они приостановились, шумно дышали.
– Ты что наделал? Идиот! – ругался Буба. – Начнут разбираться…
– Отстань. Я этого часа долго ждал.
– Значит, так! – соображал Буба. – Я пришел, ты был дома, мы слушали радио…
– На радио попадемся, – перебил его Никита. – Мы не знаем, какая передача была, что в ней говорилось.
– Тогда не надо про радио, – согласился Буба. – Я пришел, мы поужинали, я поиграл тебе на скрипке, потом легли спать.
– А если Кузьма раньше нас пришел?
– Кузьма, черт! – застонал Буба. – Ну, ты и дурак! Какой дурак! Скажем, ходили… Куда мы ходили? Пошевели мозгами!
– Не гоношись. Может, Кузьма еще не пришел.
– Ну, зачем, зачем ты это сделал?!
– Кто-то должен был убрать эту сволочь. Таким человеком стал я, – угрюмо ответил Никита.
Они пошли размеренным шагом к дому, некоторое время молчали, а думали об одном и том же – о Хижняке.
– И я не жалею! – неожиданно сказал Никита. – Следующий поостережется измываться над людьми.
Буба снова начал ругаться, теперь уже без пауз. Огарев не произносил ни слова, шел молча. А дома с облегчением вздохнули – Кузьма не вернулся.
– Я могу понять, за что Огарев убил Хижняка, – сказал Щукин. – Хотя самосуд – удел дикарей. А Фрола Самойлова за что? Как он мог?
– Да не собирался он убивать его, даже не думал об этом.
– Но убил.
– У вас, молодой человек, так просто выходит. Убил… А если… наказал?
– Простите, он не имел морального права наказывать. Представьте: завтра все, кому не лень, будут наказывать обидчиков… Вам не страшно?
– А за что нас наказали? Вы мне ответите? Я даже не беру в расчет концлагерь, то война была, у нее собственные правила. А после войны за что?
– Понимаю, в вас боль и обида за перенесенные страдания говорят…
– Только не надо пышных фраз! – покривился Софрон Леонидович. – Я их наслушался за свою жизнь. Хорошо, я попробую настроить вас несколько иначе по отношению к Никите. Не все так просто, как вам видится. Боль… Что вы о ней знаете? Не перебивайте, я предвижу вашу следующую фразу, лучше слушайте, а там… как хотите, думайте. Когда нас пронесло после расстрела Хижняка, то есть мы не попали под подозрения, Никита уехал на Север, оттуда писал письма. Это были великолепные, полные метафор письма… Вы, простите, знаете, что такое метафора?
Щукин оскорбился до глубины души, но, как человек воспитанный и прощающий старшему поколению бестактность, сострил:
– Немного с ней знаком.
– Прекрасно! – не уловил юмора Софрон Леонидович, поэтому остался доволен. – Он писал о великолепии Севера, о белых просторах, о том, что чувствует себя там свободным. И так увлек меня, что я выразил желание посмотреть Север своими глазами, поехал к нему. И не узнал Никиту. Представьте: Север его согрел. Люди подобрались в том краю замечательные, чуткие, добрые, жизнерадостные. Прошли годы. Мы никогда не видели южного моря, да что там, много чего не видели, хотелось посмотреть. Отпуск решили провести у моря. И надо же было нам заехать сюда! Сначала Никита рвался к Кузьме, и мы побыли у него недолго. Но вскоре Никита впал в тоску – воспоминания на него действовали удручающе. В этот город мы приехали автобусом, отсюда много шло поездов к Черному морю. Тут на Никиту нахлынула ностальгия…