ваючи, а людей загубил. Вас вон в детский дом сдал и меня отшвырнул, будто я не человек вовсе. Это из-за него у меня рожа испорчена, вся моя жизнь прахом пошла…
Вернулся Никита в гостиницу поздно, был хмур, выглядел уставшим. Буба справедливо предъявил претензии:
– Исчез, и ни звука! Хоть бы позвонил! Совесть есть у тебя?
– Извини, там, где я был, телефона нет. Ты, Буба поезжай один к морю, я тут задержусь.
– Новость! – изумился тот. – Что за причина?
– Так надо.
– Нет уж, делай свои дела, я тебя подожду.
31
– По поведению Никиты я заподозрил: дело нечистое, – сказал Софрон Леонидович. – Я слишком хорошо его знал, чтобы не понять по изменившемуся настроению: что-то случилось. А что могло случиться в городе, где он не был давным-давно? Наверняка он что-то узнал, и это «что-то» кардинально переменило его самого и его планы. Я терялся в догадках и решил не только не бросать друга, но и проследить за ним. Уж очень меня насторожил Никита, я боялся за него. У меня никого, кроме Никиты, не было. Утром он собрался, а на мой вопрос – куда? – не ответил. Я забеспокоился не на шутку, понял: у него действительно есть причина остаться.
– Сальников подтвердил вину Самойлова? – направлял словоохотливого Софрона Леонидовича Щукин на конкретные события.
…На следующий день Василиса и Никита вновь мчались в такси. Хоть и называлось место, где жил Сальников, городом, но впечатление от этого городишки было однозначное: деревня со всеми ее характерными признаками. Сальников встретил их во дворе. Это был озлобленный мужик на инвалидной коляске, небритый и явно пьющий. Трудно было представить, что он работал следователем в НКВД. По просьбе Никиты Василиса представила его другом детей Огаревых, которых в живых уж не осталось. Зная, что сотрудники органов безопасности о своем прошлом не любят трепаться, Никита выставил водку, ведь пьющий язык за зубами не держится. Так и получилось – Сальников распустил язык, тем более что культ личности был развенчан, а друг детей Огаревых человек компанейский, щедрый, обаятельный. Напоив Сальникова допьяна, Никита выведал у него все об отце, сколько мук тот перенес. Разумеется, речь зашла и о Самойлове.
– А правда, что Фрол расстрелял полковника? – спросил Никита.
– Чистейшая, – дал ответ Сальников. – А ведь он был первейший друг полковника. Огарев от голода его спас, Фрол сыном полка был в эскадроне, а не посмел ослушаться приказа, своя рубашка к телу ближе. Начальник наш, Яков Евсеевич, еще сомневался, говорил, духу у Фрола не хватит. Хватило. Самойлов еще приказал: «В сердце стреляйте, я проверю». Вот и весь друг. А после пил, мы отмечали его новое крещение, шутил… Было дело.
Никиту переклинило. Ни о чем другом думать он не мог, только о матери, об отце, о брате Денисе… Как бы сложилось, если б в свое время не повстречался им Фрол? Наверное, и мама была бы жива, и Дениска, и не попал бы Никита с братом в концлагерь, потом не числился бы много лет на родине предателем… Много чего не случилось бы. Но произошло, случилось. Потери невосполнимы, а человек, распорядившийся их судьбами, живет в почете и уважении, находится в ладу с совестью. Да только то, что он живет, а по всем человеческим законам должен умереть, как подлый негодяй, одно это не давало Никите свободно дышать.
Возвращаясь в город, Никита попросил Василису разузнать, где и когда бывает Фрол, кто его сопровождает. О Самойлове она знала более чем достаточно, рассказала и о его безногой любовнице, назвала адрес. Заметив, что Никита с подозрением смотрит на нее, призналась:
– Да, слежу за ним, слежу. Знаешь, Никитка, меня так и тянет к этому ироду. Спрашивается – зачем? Обиду простить не могу, застряла она у меня здесь, – ударила Василиса себя кулаком в грудь. – Гляжу на него и мечтаю, как он подыхает в муках страшных. Я плохая баба, дрянная, а душа-то и у меня есть. Посмотри сам: до чего я докатилась. Из-за рожи меня на приличное место работать не брали, мол, мною только народ пугать. Ага, так и говорили в лицо! Ну, хоть бы по-другому как-то повел себя со мной, а то ведь отшвырнул, как тряпку, обидно это. До сих пор обида сердце жжет.
Конечно, он не поделился с ней, зачем ему нужен Фрол Самойлов, она и не спрашивала. Несколько дней Никита следил за ним по наводке Василисы, по следу шел, как хищный зверь. И определил место для своей мести – дом безногой любовницы, вечером там тихо и безлюдно. Во дворе ли, в подъезде или у самой пассии – все равно.
В один далеко не прекрасный день, потому что день этот должен был стать решающим, Никита зашел в подъезд. И прождал недолго, во дворе остановилась уже знакомая машина. Екнуло сердце Никиты, когда он сжимал пистолет «вальтер», который всегда возил с собой, он встал напротив входа и ждал, когда подойдет Фрол Самойлов. Тот шел неторопливо, словно и не хотел идти, остановился в нескольких шагах от подъезда, закурил. Фрол постоял, о чем-то думая, отбросил папиросу, и… загородил ему вход.
– Здравствуй, Фрол Пахомыч.
– Мы с вами разве знакомы? – растерялся Фрол. – Я что-то вас не помню.
– А отца моего помнишь – полковника Огарева? А мою мать? А брата Дениса? – жестко, без эмоций, чеканил Никита.
– Никита? – потрясенно выговорил Самойлов.
В следующую секунду лицо Фрола осветилось, заискрились радостью глаза, а Никита непроизвольно попятился. Его смутила радость Самойлова – так радуются друзьям. И в этот миг перед глазами возникло лицо матери, не размытое, как возникало раньше, а живое, близкое, отчетливое, словно кадр из кино. «Никита, не упрямься, поиграй Чайковского», – услышал он мелодичный голос матери. И увидел длинные пальцы, они подняли крышку пианино… Потом мать перед его внутренним взором сменил образ отца – с заостренными чертами, с серыми умными глазами, с волевыми губами и военной выправкой. А завершил видения юный Денис с изможденным бледным лицом, с каплями пота на лбу, а над ним отрывающаяся глыба… Четкие видения будто говорили: ты в ответе за нас.
Никита выстрелил.
Фрол вздрогнул, выпустил из рук портфель, схватился за грудь. В следующий миг он поднял на Никиту глаза, в них застыло недоумение, а рот приоткрылся – он хотел что-то сказать… Никита не дал ему возможности говорить, выстрелил второй раз. Фрол отступал с перекошенным от боли лицом, а Никита стрелял, цедя сквозь стиснутые зубы:
– Ты не должен жить. Весь твой род… под корень… как ты нас…
Буба рванул к нему, схватил за руку, но Никита продолжал стрелять. Наступила звенящая тишина. Огарев медленно опустил пистолет. Буба заметил женщину, прятавшуюся за деревом. За это же дерево схватился смертельно раненный Фрол…
– Бежим! – встряхнул друга Буба.
Два часа спустя они ехали в поезде на юг. По счастью, одни в купе.
– Ты с ума сошел! – наконец выговорил Буба. – За что ты его?
– Он убил моего отца… и мать… Я поклялся его убить. И всех Самойловых. Это гнилой род, таким, как они, нельзя жить.
– Тоже мне, мститель! – фыркнул Буба. – А если тебя найдут? Ты об этом подумал? Тетка видела тебя.
– Василиса? Хм… Не найдут.
Василиса, глядя на истекающего кровью Фрола, в ужасе прошептала:
– Не думала я, что эдак-то обернется… Ох, Никитушка, натворил…
– Это ты?.. – выговорил Самойлов. – Ты меня подставила?..
Она услышала шум и поспешила уйти, бросив его умирать.
– Василиса рассказала Никите, когда он снова приехал сюда, что Фрол догадался, кто его сдал, – закончил Софрон Леонидович. – Плакала, говорила, мол, не хотела, чтоб так все случилось.
– Почему он был уверен, что его не найдут?
Софрон Леонидович взглянул на Щукина, затем спрятал глаза и явно соврал:
– Не знаю.
– Значит, вендетта закончилась в следующий его приезд, так?
– Вендетта? Ну, можно, и так сказать… Он сначала узнал много нелестного о Георгии, видимо, сомневался. Но выяснилось, что сын идет по стопам отца, на заводе его не любили за придирчивость, резкость, за нетерпимость…
– Да, серьезная причина, чтобы убить, – скептически заметил Щукин. – У кого же не бывает конфликтов на работе? Из-за этого надо убивать?
– Ну, конечно, дело не в том. Дело в клятве. Он поклялся у могилы матери, что уничтожит Самойловых. В Никите жила уверенность, будто они – исчадья ада, а его оставили жить высшие силы, чтобы его руками убрать негодяев. Поймите, не на пустом месте выросли ростки лютой ненависти.
– А вы оправдываете убийцу, – подковырнул его Щукин.
– Я прошел тот же страшный путь, – возразил Софрон Леонидович. – Знал бы, кто виновен в смерти моих родных, поступил бы так же, как Никита. Но у моей ненависти не было конкретного лица, разве что вся наша система. Только систему убить нельзя, а вот от мрази кто-то должен очищать мир. Это мое мнение, и с него меня не сдвинуть.
– М-да… – задумчиво произнес Щукин. – А ведь вы, Софрон Леонидович, получается, соучастник преступления…
– Пугаете? – усмехнулся тот. – С сорок первого по пятьдесят третий все мои страхи были исчерпаны, я не боюсь.
– Ну, тогда вернемся к Валентину. По логике, семью Валентина уничтожал Никита Огарев, так? Значит, и в Валентина стрелял он. Где сейчас Никита Огарев?
– Его нет.
– То есть вы хотите сказать, что Огарев умер?
– Я сказал то, что сказал. Будете искать Никиту? Ха-ха-ха-ха… Предупреждаю: потратите зря время, не найдете.
– Но кто же стрелял в Валентина?
– Этого я не знаю.
– Хорошо, пойдем другим путем. Кому вы рассказывали историю Огаревых и Самойловых?
Едва Щукин успел задать вопрос, как получил ответ:
– Никому.
– Позвольте вам не поверить. Вы говорили, что случайность не бывает случайной. Как же один и тот же пистолет, убивший деда и отца, выстрелил в Валентина? Именно пистолет «вальтер», а не какой другой. У кого сейчас пистолет Огарева?
– Я рассказал вам все, надеясь, что вы проникнетесь… той силой долга и возмездия, которые охватили Никиту, то есть поймете причины…