Все ночи, вообще бóльшую часть времени мы проводили в ожидании чего-то: когда стихнет ветер или снег, когда по улице в последний раз пройдет продавец бозы[29], когда в печке начнет гаснуть огонь и пора будет подбросить дров, когда погаснет единственный дрожащий огонек на том берегу Золотого Рога; ждали, когда же придет наконец сон, а потом – утреннего призыва к молитве. В одну из тех ночей, когда мы очень мало разговаривали и предавались мечтам, Ходжа вдруг сказал мне, что я очень изменился и стал совершенно другим человеком. У меня заныло в животе, спина покрылась потом; мне хотелось возразить ему, сказать, что он не прав, что я такой же, как раньше, что мы похожи друг на друга, что стоит ему проявить ко мне прежний интерес, как у нас отыщется еще очень-очень много предметов для разговора… Но он был прав. Мой взгляд остановился на портрете, который я принес утром от художника и поставил у стены. Я и в самом деле изменился: растолстел от угощений на приемах, обзавелся вторым подбородком, мышцы мои стали дряблыми, движения – ленивыми. Что еще хуже, совсем другим стало мое лицо: от вина и поцелуев в уголках рта притаилось бесстыдство, от привычки то и дело впадать в дрему глаза приобрели сонное, умиротворенное выражение, какое бывает у дураков, довольных собой, своей жизнью и всем миром. Но мне нравился мой новый вид, и я это знал. Поэтому я ничего не сказал Ходже.
Впоследствии, до того самого дня, когда султан вызвал нас вместе с чудо-оружием в Эдирне, мне часто снился один и тот же сон: я нахожусь на бале-маскараде, напоминающем своей суматохой стамбульские празднества, только дело происходит в Венеции. В толпе гостей я замечаю свою мать и невесту – узнаю их в тот момент, когда они опускают свои маски публичных женщин. Во мне пробуждается надежда, я тоже опускаю маску, чтобы и они наконец меня узнали, но они никак не понимают, что я – это я, и указывают своими масками на кого-то за моей спиной. Я оборачиваюсь и вижу человека, который должен понять, кто я такой. Это Ходжа. Я подхожу к нему в надежде, что он меня узнает, однако он, не говоря ни слова, опускает маску, и я вижу себя самого в молодости. На этом месте я просыпался от ужаса и чувства вины.
10
В начале лета, узнав, что султан ожидает нас с чудо-оружием в Эдирне, Ходжа сразу начал действовать. Только тогда я понял, что у него все было наготове и что он всю зиму поддерживал связь с набранными нами людьми. Через три дня мы были готовы к отъезду. Последний вечер Ходжа провел, роясь в старых книгах с порванными переплетами, в недописанных трактатах, пожелтевших манускриптах и прочем хламе, словно мы собрались переезжать в новый дом. Проверил, работают ли заржавевшие часы для определения времени намаза, смахнул пыль с астрономических приборов, до самого утра листал книги, которые мы писали двадцать пять лет, да перебирал чертежи придуманных нами механизмов и старые черновики. На рассвете я заметил, что Ходжа переворачивает порванные и выцветшие страницы тетрадки, в которую я записывал итоги испытаний, когда мы работали над нашим первым фейерверком. Он спросил, смущаясь, не взять ли ее с собой – может, пригодится? Но, встретив мой равнодушный взгляд, разозлился и швырнул тетрадь в угол.
И все же во время путешествия в Эдирне, занявшего десять дней, мы ощущали близость друг к другу, пусть и не такую сильную, как в былые годы. Прежде всего, Ходжа вновь испытывал надежду: его творение, которое как только ни называли: чудищем, насекомым, шайтаном, черепахой со стрелами, ходячей крепостью, стальной свиньей, увальнем, котлом на колесах, джинном, циклопом, зверюгой, – со страшным скрипом и небывалым грохотом, повергая в ужас, как того и хотел Ходжа, всех, кто его видел, отправилось в путь, причем двигалось пусть и медленно, но быстрее, чем он рассчитывал. Наблюдая, как на склонах холмов вдоль дороги выстраиваются любопытные из близлежащих деревень, не дерзающие подойти ближе, и провожают восторженным взглядом его махину, Ходжа приходил в отличное настроение. По ночам, когда наши люди, утомленные тяжелой работой, спали глубоким сном в своих палатках, а вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь стрекотом цикад, он рассказывал мне, как будет расправляться с врагами его великан. Конечно, былого восторга в нем уже не было, и он, подобно мне, с тревогой думал о том, как отнесутся к чудо-оружию вельможи из окружения султана и военачальники, а также о том, какое место будет ему отведено в боевых порядках армии, и все же Ходжа по-прежнему мог спокойно и убежденно рассуждать о «нашей последней возможности», о повороте вспять течения реки и, самое главное, о «нас» и о «них» – об этом он всегда говорил с особенным оживлением.
Въезд чудо-оружия в Эдирне был обставлен с торжественностью, не пришедшейся по вкусу никому, кроме султана и нескольких безудержных подхалимов из его свиты. Султан встретил Ходжу как старого друга, упомянул в беседе с ним о возможности войны, но в городе не было заметно никаких приготовлений к походу. Они проводили дни вместе, присоединялся к ним и я; когда они совершали прогулки верхом по окрестным лесам, чтобы послушать пение птиц, или катались на лодках по Тундже и Марице, наблюдая за лягушками, или смотрели, как лечат аистов, пострадавших в схватке с орлами и нашедших убежище во дворе мечети Селимийе, или отправлялись взглянуть на чудо-оружие, чтобы еще раз убедиться в его достоинствах, я всегда был с ними. Однако я с горечью понимал, что не могу присоединиться к их беседе, не могу сказать, не кривя душой, ничего такого, что им было бы интересно услышать. Может быть, я завидовал их близости. Но понимал я уже и то, что мне просто скучно: Ходжа вечно заводил одну и ту же песню о победе, о том, что надо наконец встряхнуться, приступить к решительным действиям и покончить с преимуществом противников, о будущем и о том, как устроены наши головы. Меня удивляло, что султан до сих пор обольщается этими сказками.
В середине лета, когда усилились слухи о приближении войны, Ходжа однажды собрался куда-то пойти и взял меня с собой, сказав, что ему нужен сильный и надежный спутник. Быстрым шагом мы прошли по Эдирне, через цыганский и еврейский кварталы, потом по некоторым из тех серых улиц, где я раньше уже бродил от скуки, мимо похожих друг на друга бедных домов, в которых жили мусульмане. Потом я заметил, что дома, которые недавно видел по левую руку от себя, вижу снова, но уже по правую, и понял, что мы ходим по одним и тем же улицам. Я спросил, где мы, и Ходжа ответил: в квартале Фильдамы. Вскоре он неожиданно остановился перед дверью одного из домов и постучал. Открыл зеленоглазый мальчуган лет восьми.
– Львы! – сказал ему Ходжа. – Из дворца султана сбежали львы, и мы их ищем.
Оттолкнув мальчика, он вошел в дом, и я последовал за ним. Внутри пахло пылью, деревом и мылом. Быстро поднявшись в полутьме по скрипучей лестнице, мы оказались в коридоре. Ходжа начал одну за другой открывать двери. В первой комнате дремал, приоткрыв беззубый рот, дряхлый старик; к его бороде склонились, желая что-то спросить, два веселых мальчика. Увидев нас, они испугались. Ходжа закрыл дверь и открыл другую. Там лежала груда одеял и тканей. Перед третьей дверью уже стоял ребенок, который впустил нас в дом.
– Там львов нет, там только моя мама и жена брата!
Но Ходжа все равно открыл дверь. За дверью, спинами к нам, в полумраке совершали намаз две женщины. В четвертой комнате сидел мужчина, шивший одеяло. У него не было бороды, и потому он больше походил на меня. При виде Ходжи он встал.
– Зачем ты пришел, сумасшедший? – спросил он. – Что тебе от нас надо?
– Где Семра? – спросил Ходжа.
– Десять лет назад уехала в Стамбул. Говорят, умерла там от чумы. А ты почему не сдох?
Ничего не ответив, Ходжа спустился по лестнице и вышел из дома. Спускаясь следом, я услышал, как кричит ребенок:
– Мама, львы приходили!
И ответ матери:
– Нет, это твой дядя и его брат.
Через две недели – может быть, оттого, что эта история никак не выходила у меня из головы, а может, чтобы собрать сведения для своей новой жизни и книги, которую вы всё еще продолжаете терпеливо читать, – однажды утром я снова пошел туда. Улицу и дом я нашел не сразу – должно быть, меня сбил с толку яркий утренний свет, – а когда нашел, попытался отыскать самый короткий путь оттуда до лечебницы при мечети Беязыт, местонахождение которой я уже успел выяснить раньше. Может быть, я был не прав, полагая, что они выбирали самый короткий путь; по крайней мере, мне так и не удалось обнаружить дорогу, ведущую к мосту и проходящую в тени тополей; та дорога, вдоль которой росли тополя, шла далеко от реки, и не сыскалось возле нее такого места, где удалось бы присесть на берегу и поесть халвы. В лечебнице все было не так, как я себе представлял: от грязи там не осталось и следа, внутри царила чистота, но ни тебе журчания воды, ни разноцветных бутылочек. Увидев закованного в цепи больного, я не удержался и спросил о нем у врача. Оказалось, что этот человек помешался от несчастной любви и, как большинство сумасшедших, возомнил себя кем-то другим. Врач, наверное, рассказал бы еще что-нибудь, но я не стал слушать – отвернулся.
Решение о походе, который, как мы думали, уже не состоится, было принято в конце лета, совершенно неожиданно. От поляков, не желавших мириться с прошлогодним поражением и в особенности с наложенной на них тяжелой данью, пришло послание: «Придите и возьмите дань мечом». В последующие дни Ходжу распирало от злости: войско готовилось к походу, но никто не желал даже подумать о том, какое место в боевых порядках займет чудо-оружие; никому не хотелось сражаться рядом с этой грудой железа; никто не ожидал от этого громадного котла никакой пользы; более того, боялись, что он принесет несчастье! Когда за день до начала похода Ходжа начал высказывать свои соображения в присутствии султана, наши враги осмелились даже открыто заявить, что это оружие вполне может принести не победу, а ровно наоборот – позор и поражение. Когда Ходжа упомянул, что винят за это не столько его, сколько меня, я перепугался. Султан сказал Ходже, что доверяет ему и верит в его оружие, и, дабы пресечь дальнейшие споры, объявил, что во время похода оно будет подчиняться непосредственно ему, султану, и войдет в состав его личного отряда. Вскоре, в жаркий сентябрьский день, мы выступили из Эдирне.