половины бежали наперегонки, удаляясь друг от друга; ведьма, которая была его бабушкой — Кёсем Султан, воскресала и совершенно голая приходила, чтобы задушить падишаха и его мать; на смоковницах, которые росли на Атмейданы там, где кончались чинары, вместо плодов инжира висели трупы; плохие люди с лицами, похожими на его лицо, преследовали его, чтобы убить, запихнув в мешок; вошедшие в море в Ускюдаре полчища черепах направляются ко дворцу с горящими на их панцирях свечами, которые не задувает ветер; падишах пересказывал эти сны, а мы думали о том, как несправедливы те, кто говорит, что он забросил все дела и занимается только охотой и животными; я терпеливо записывал эти сны в тетрадь, и мы старались их толковать в пользу науки и невероятного оружия.
Ходжа считал, что мы все больше оказываем влияние на падишаха, но я не верил в наш успех. Ходжа брал с падишаха обещания построить обсерваторию или дом науки, или создать новое оружие, но после ночей, когда мы воодушевленно строили планы на будущее, проходили месяцы, прежде чем Ходжа мог, хотя бы раз, снова серьезно поговорить с ним об этом. Через год после чумы умер Кёпрюлю, — у Ходжи появился еще один повод для надежды: падишах боялся могущественного Кёпрюлю и не решался осуществлять свои идеи; теперь главный везир был мертв, а так как занявший его место сын не имел силы и влияния своего отца, настало время ждать от падишаха смелых решений.
Следующие три года мы провели в ожидании этих решений. Меня удивляло не то, что падишах медлил, мечась между снами и охотой, а то, что Ходжа все еще связывает с ним свои надежды. Все эти годы я ждал того дня, когда он утратит надежды и станет похожим на меня! Ходжа уже не говорил с прежним воодушевлением о своей победе, я не чувствовал в нем того подъема, какой был в первое время после чумы, но он все еще надеялся, что сподвигнет падишаха на большой проект. И все время находил объяснения медлительности падишаха: после большого пожара, спалившего Стамбул, вложение падишахом больших денег в проект дало бы его врагам повод посадить на трон его брата; падишах сейчас не может ничего предпринять, потому что его войско отправилось в поход на Венгрию; в следующем году — потому что войско выступило против Германии; потом надо было закончить строительство Ени-джами[58] на берегу Золотого Рога, на что требовались большие средства, и Ходжа часто ездил туда с падишахом и Турхан Султан[59]; а еще были бесконечные выезды на охоту, в которых я не принимал участия. В ожидании возвращения Ходжи с охоты я, стараясь выполнить его наказ, лениво переворачивал страницы книг в поисках блестящих идей для того, что он называл «большой проект» или «наука».
Меня больше не радовали даже мечты об этих проектах, результат которых, в случае их осуществления, был мне безразличен. Ходжа, как и я знал, что в наших познаниях в астрономии, географии или естественных науках, которые увлекали нас в первые годы нашего знакомства, ухватиться было не за что: часы, приборы, модели были забыты и давно проржавели. Все это мы отложили до тех времен, когда будем претворять в жизнь неясное дело, которое Ходжа называл «наука»; нас захватывал не столько этот один «большой проект», который должен был спасти нас от катастрофы, сколько мечтания о множестве проектов. Стремясь поверить в фантастические идеи, которые никак не привлекали меня, чтобы быть вместе с Ходжой, я старался его глазами смотреть на страницы, которые переворачивал, и на идеи, которые порой приходили мне в голову; словом, старался поставить себя на его место. Когда Ходжа возвращался с охоты, я делал вид, что нашел нечто новое для того проекта, над которым он уезжая, просил меня подумать, и что благодаря моим находкам мы можем все изменить; я говорил, что приливы и отливы моря могут быть связаны с температурой воды в реках, впадающих в него; или что чума передается через капельки, находящиеся в воздухе, и отступает, когда меняется погода; или что мы сможем победить всех врагов, сделав мощные пушки на колесах с длинными стволами; или что Вселенная вращается вокруг Солнца, а Солнце вокруг Луны, — слушая все это, Ходжа снимал с себя пропыленную охотничью одежду и говорил всегда одну и ту же фразу, заставлявшую меня улыбаться: «А наши дураки даже не подозревают об этом!»
После этого его охватывал приступ гнева, передававшийся и мне: он рассказывал, как падишах на коне много часов преследовал обезумевшего кабана или глупо лил слезы над зайцем, пойманным борзыми; злясь, он нехотя признавал, что слова, которые он говорил падишаху во время охоты, влетали ему в одно ухо и вылетали из другого, и повторял: «Когда же эти глупцы увидят правду? Случайно это или закономерно, что столько дураков находят друг друга? Почему они так глупы?»
Таким образом, он начал осознавать, что надо снова заняться тем, что он называл «наука», — на этот раз для того, чтобы понять, чем набиты их головы. Когда мы, почти ненавидя друг друга, усаживались за стол, я страстно желал приступить к этой «науке», так как вспоминал о прекрасных днях, когда мы были так похожи друг на друга, но после первых же попыток мы поняли, что все совсем не так, как прежде.
Теперь я уже не мог нападать на него, как раньше, так как не знал, в какую сторону его направить и чем воздействовать. Но еще важнее было то, что я воспринимал его страдания и поражения как свои собственные. Однажды я наблюдал за ним после того, как напомнил ему о глупости здешних властителей, даже преувеличивая ее, и заставил его почувствовать, что и он, как они, обречен на поражение; он яростно возражал мне, убеждал, что поражение необязательно, что если бы мы опередили их, если бы претворили в жизнь проект нашего оружия, то течение реки, которое стремится отбросить нас назад, могло бы повернуться в нужном нам направлении; он радовал меня, так как говорил не о реальном проекте, а о «проектах», как делал это в дни, когда мы впадали в отчаяние, но в то же время его охватывал ужас неизбежно приближавшегося поражения; он казался мне ребенком-сиротой, я любил его гнев и печаль, напоминавшие мне о первых совместно прожитых годах; я хотел быть таким же, как он. Когда я смотрел, как он бродит по дому или выходит на грязную улицу под проливным дождем, или смотрит на бледный дрожащий свет в окнах домов у Золотого Рога, словно высматривает там что-то, что могло бы возродить надежду, я думал, что это не Ходжа, а моя молодость корчится в муках. Как будто человек, которым был я, оставил меня и ушел, а я, дремлющий в углу, пытался, вызывая в себе воспоминания о прошлом, вновь обрести желание жить.
Я устал от этих бесконечно повторяющихся, нескончаемых переживаний. С тех пор, как Ходжа стал главным астрологом, наши владения в Гебзе увеличились, доходы выросли. У него не было необходимости заниматься чем-то еще, кроме как проводить время в беседах с падишахом. Иногда мы выезжали в Гебзе, обходили старые разрушенные мельницы, деревни, где первыми нас встречали огромные пастушьи собаки, проверяли счета, пытаясь понять, на сколько обманул нас кяхья; иногда весело, но чаще с тоской и вздохами писали рассказы для развлечения падишаха; других занятий у нас не было. Если бы я не настаивал, мы отказались бы и от приятного времяпрепровождения с женщинами, которое мы иногда устраивали.
Сильнее всего Ходжу задевало то, что падишах, осмелев оттого, что армия и паши покинули Стамбул ради похода в Германию и к крепости на Крите, снова, не слушая мать, собрал вокруг себя всех изгнанных из дворца болтунов, глупцов и прихлебателей. Испытывая отвращение к этим обманщикам, Ходжа решил не сближаться с ними, чтобы выделиться из их толпы и показать свое превосходство, но, по настоянию падишаха, принужден был несколько раз слушать их споры. На этих диспутах обсуждалось, есть ли душа у животных, и если есть, то у каких; кто из них попадает в рай, а кто в ад; как отличить мидию-самку от мидии-самца; восходит ли каждое утро новое солнце или одно и то же; после таких собраний он уходил, совершенно потеряв надежду на будущее, и говорил, что если мы не сделаем что-нибудь в ближайшее время, то падишах выскользнет из наших рук.
Я с радостью соглашался с ним, так как он говорил о «наших» проектах и «нашем» будущем. Для того, чтобы разобраться в том, что сейчас происходит с падишахом, мы как-то вытащили тетради, куда я много лет записывал все происходившее, а также наши воспоминания. Мы попытались упорядочить суждения падишаха и, тем самым, понять его умонастроение, и результат не был обнадеживающим; Ходжа все еще продолжал говорить о невероятном оружии, которое нас спасет, и о задачах, которые нам необходимо поскорее решить, но вел себя так, будто не замечает приближающейся страшной катастрофы. Эту тему мы обсуждали месяцами.
Понимали ли мы под катастрофой отделение от империи одной за другой разных стран? Мы расстилали на столе карту и грустно определяли: сперва — какие страны, а потом — какие горы и реки потеряет империя. Или катастрофа означала незаметное изменение людей и веры? Мы представляли, как в один прекрасный день стамбульцы встанут из теплых постелей и окажутся совсем другими людьми; они не будут знать, как надевать свою привычную одежду, не будут помнить, для чего предназначены минареты. А может, катастрофа — это видеть превосходство других и стараться быть на них похожими? Тогда он снова просил меня рассказать о жизни в Венеции, а потом мы сопоставляли здешнюю жизнь с моими воспоминаниями.
О наших мечтах, за которыми совершенно незаметно пролетало время, мы решили, в качестве последнего средства спасения, поведать падишаху. Мы полагали, что его могут взволновать сцены катастроф, увиденные как бы в цветных снах. Эти сцены, которые мы месяцами воображали с печальным и безнадежным весельем, мы тихими темными ночами описали в книге, где были согбенные бедняки, грязные дороги, недостроенные здания, странные темные улицы; люди, читающие непонятные им самим молитвы; озабоченные матери и отцы; несчастные, которым не хватало всей жизни, чтобы рассказать нам обо всем, что было создано и написано в других странах; неработающие механизмы; люди со слезами на глазах, оплакивающие прежние счастливые дни; тощие — кожа да кости — уличные собаки, безземельные крестьяне, праздно шатающиеся безработные, горожане, неграмотные мусульмане в штанах и все войны, закончившиеся поражением. В другую часть книги мы поместили мои воспоминания, несколько ярких, поучительных и счастливых сцен из моей жизни с родителями и братьями в школьные годы в Венеции: мол, так живут те, кто нас победит, и нам необходимо что-то предпринять, чтобы опередить их! В заключительной главе книги, переписанной нашим другом каллиграфом-левшой, мы поместили очень нравившееся Ходже стихотворение, которое можно было считать вступлением к загадкам и тайнам, скрытым в наших головах, уподобленных битком набитому шкафу. Тонкая туманность этого стихотворения грустно завершала лучшую из написанных нами с Ходжой книг. Через месяц после того, как Ходжа преподнес книгу падишаху, он получил приказ приступить к изготовлению нового невиданного оружия. Мы были поражены и так и не смогли решить, какую роль сыграла книга в нашем успехе.