Оставшись один, Юлий даже и не посмотрел на бумаги. Он подсел опять к своему маленькому столику и стал выщипывать недовыщипанные волоски из бороды. Покончив с этим, он снял туфли и стал натягивать сапоги.
Каждое утро по предписанию врача он должен был выпить стакан содовой воды. Она стояла у него постоянно разведенной им самим в бутылке из-под шампанского. Он потянул руку к бутылке, чтобы налить. Взгляд его упал на этикетку: Champagne Louis Roederer, Reims. Реймс. Франция. Юлий на мгновение остановился как вкопанный. Рука его так и застыла на бутылке. Не налив себе соды, он бросился к «делу» и стал перечитывать в нем свои «нота бене». Не дочитал. Захлопнул листы бумаги. Отошел к окну и стал насвистывать что-то сумбурное. Потом резким движением обернулся и нажал на столе кнопку звонка.
Опять в дверях показался тот, кто был с докладом о деле.
— Никак не могу найти всего нижегородского дела. Оно разр…
— Не надо, ничего не надо, — стремительно прервал его Юлий. — Я и так знаю, в чем тут дело. Знаете ли что: это вовсе никакой там немецкий монархический заговор, а штучки французские… Вы посмотрите… — и Юлий стал перелистывать страницу за страницей дело, цитируя оттуда некоторые места.
— Конечно, — заключил он, — явные ощутительные доказательства в деле найти трудно. Но я в этом абсолютно уверен. Теперь это для меня до того ясно, что мне кажется, что от этих бумаг я ощущаю запах Парижа. Уверяю вас, что это так. Попробуйте в вашем следствии пойти по этой линии, и у вас окажется, что лежащее перед нами дело — не что иное, как слабый оборвыш большущей провокации англо-французской!
Докладчик от усердия — plus royaliste que le roi même[7] — с живостью отозвался:
— Разумеется, это так! И как только мне с самого начала не пришла эта догадка в голову! И вы напрасно ослабляете свою позицию, говоря, что тут нет доказательств. Как это нет! А художник-то, бывший эсер, приехал из Парижа. Да еще и не один, а вместе с женой, ф р а н ц у ж е н к о й, которая, говорят, прекрасно владеет русским языком. Она установила прочные связи с некоторыми сотрудниками различных наших учреждений. И вот она, сама сотрудница одного из наших учреждений, бросает и своего мужа-художника и уходит со службы из учреждения — по-видимому собираясь удрать к себе во Францию — и, что главнее всего, все эти ее операции совпадают с исчезновением инспиратора донесения, соседа художника, некоего Макаренко. Какие же еще вам нужны доказательства: совершенно ясно, что все эти люди — агенты Парижа!
— Кто?
— Шпионы…
— Но позвольте-ка, из дела вовсе не видно, что кто-нибудь из них шпионил.
— Гм… то есть…
— Ну да, какое же тут шпионство может быть? Я не чувствую в этом деле запаха шпионажа.
— Да… воз-мож-но… Собственно, пожалуй, шпионства тут нет…
— Как вы, однако, однако, охотно соглашаетесь! А что же тут, по-вашему?
— Черт… его… не знаю.
— А сравните-ка это дело с делом, имеющимся у нас: о компрометации советских работников, английское дело. Ведь и здесь то же самое. Вы помните, что нам удалось установить, что по директивам Лондона сейчас началась широкая кампания по скомпрометированию отдельных больших работников Советской власти, дабы тем самым подготовить почву к каким-то более активным шагам, разрыхлив предварительно авторитет лучших наших товарищей. Я не сомневаюсь в систематичности этой злой кампании. И то дело и это далеко не случайности. Тут, несомненно, работает целая организация, раскинувшая широкую сеть на нашей территории. Агенты подлавливают таких типов вроде этого несчастного художника. Такой тип в их руках может быть прекраснейшим орудием и по своему прошлому, и по настоящему, и по своим связям в советском мире. А главное — это то, что он может быть совершенно слепым орудием.
— Да. А агент, видимо, его жена.
Юлий инстинктивно поморщился, как морщится утонченный любитель и знаток музыки от фальшивой ноты.
— Ну, что вы, что вы! Как вы все это хотите прямо. Это не так. Не причесывайте, пожалуйста, фактов по-своему: она тут уж ровнехонько ни при чем.
Такое возражение раздражило вошедшего: что ни скажи этому Юлию, все оказывается не ладно. Внутренне негодующий на это человек относил подобные возражения Юлия к его капризному и неуравновешенному характеру. Вспомнил тут же укор, который ему Юлий давеча бросил: «Уж очень вы охотно соглашаетесь». Решил на этом пункте не соглашаться.
— А зачем же она тогда ехала в Россию? — спросил он.
— Как, неужели самый факт ее поездки к нам для вас уже довод против нее? Не поздравляю вас со способностями следователя!
Такое грубоватое, несвойственное в обычное время для Юлия замечание раздражило еще более докладчика. А фальшивый тон, который пришлось ему взять в отношении Юлия, еще больше выводил его из служебного равновесия.
— А я вам докажу, что это так. Мы ее арестуем, и вот увидите, что она заговорит на допросе, — как-то дерзко сказал докладчик.
— Нет, нет, это ерунда. Вы, пожалуйста, не делайте таких шагов. По материалу, который мы имеем, — она просто мечтательница. Кроме того — человек, вполне преданный нам. Пусть она пришла к нам под влиянием своих фантазий, не все ли это равно, если она работает с нами не за страх, а за совесть? С людьми, верными нам, так, как вы предлагаете — обходиться нельзя.
— Конечно, вы начальник и можете приказывать. Я же прошу на мою ответственность произвести арест хоть для опыта. Мы ее и держать долго не будем.
— Вздор, вздор. Вы ее не арестовывайте, а найдите-ка лучше Макаренко, ибо он — настоящий агент и есть. Через него мы и впрямь могли бы разыскать тот центр, который, по-видимому, существует у нас под носом.
— В таком случае я прошу меня простить, — докладчик низко поклонился, — я совершил преступление: еще третьего дня дал приказ разыскать и арестовать француженку. Мне казалось, что она знает именно, где Макаренко. Может быть, она с ним в связи.
— Ну, так вы, по своему обыкновению, в самый интересный момент спятили с ума.
Юлий потерял присущую ему способность быть в обращении всегда простым, но деликатным.
— Приказываю вам немедленно по выходе из моего кабинета освободить ее, если она арестована, а если еще нет, то приостановить ваше распоряжение. Немедленно. И лучше будет, если времени терять не будете.
Докладчик вышел, поклонившись Юлию как-то боком.
Юлий пробежал еще несколько подобных дел: их у него было изрядное количество в ящиках письменного стола и в шкафах по стенам. Потом торопливо собрался и вышел, чтоб поспеть на заседание.
Курьер, дремавший не от усталости, а от темноты коридора, в котором сидел на стуле, озабоченно вскочил навстречу Юлию.
— А чайку-то, товарищ? Я приготовил вам.
— Мне не до чаю, мил человек. Я и соды-то не успел выпить. — Махнул курьеру рукой и побежал дальше.
— Ишь ты, господи, и чем они только живы, — проворчал курьер, зевнув в кулак.
Не доезжая одной мордовской деревни, где небольшая экспедиция, в которой была и Соланж, должна была остановиться на ночлег, Соланж и ее спутники заметили на горизонте широкое облако пыли. Не воскресшие ли это орды Батыя опять устремились на запад? Или это просто ураган, смерч?
Когда волна пыли стала ближе, Соланж различила среди пыли лица и ноги людей. Несомненно, то было шествие каких-то орд. Еще ближе — и вот уже видно, что орда эта босая или в лаптях и впереди этой орды тощий скот: лошади, коровы, овцы. Скот стал бросаться в сторону по дороге, по мере того как экспедиция, в которой находилась Соланж, приближалась. Народ тоже сторонился и жался к краю дороги. Народ был тут разный: и старые, и молодые, и женщины, молодые и старые, и дети, и грудные ребята. В этой орде одних только взрослых было на глаз человек пятьдесят. Старший по экспедиции приостановил свой тарантас. Спрыгнул, подошел к людям.
— Откуда вы?
— С Урала, — ответило несколько нестройных и хриплых от пыли голосов.
— Куда ж вы идете?
— К себе, до дому.
— Вы не украинцы ли?
— Они самые, — ответил крепкий, низенький и плечистый мужик.
— Так как же вы здесь или на Урале…
— Сами-то мы конотопские, да вот в прошлом году пришли сюда как бы поселиться на земле. А земля-то вот, вишь ты, не родит. Отказала. Мы и вертаемся обратно до Конотопу.
— Э, милые, а не поздно ли вы хватились: а если на вашей земле в Конотопе-то теперь другие кто сидят?
Коренастый мужик примолк. А старик с бельмом на глазу вместо него ответил:
— Что же, тогда продадим там скот, да и опять к Уралу.
Соланж прислушивалась к странному разговору. И спросила у своего соседа по тарантасу, где же этот Конотоп.
Она видела, как их старший по экспедиции долго разговаривал с кочевниками, как он что-то записывал, что-то толковал им. Кочевники согласно мотали головами, гикали на разбегающийся скот. И в конце концов разъехались: экспедиция по борьбе с голодом в одну сторону, а бегущие от голода — в другую.
Были сумерки, когда экспедиция прибыла на ночевку в мордовскую деревню.
Остановилась экспедиция в пустой избе, где вымерла от голода вся семья: вчера схоронили последнего старого деда, патриарха вымершей семьи, он сдался голоду последним.
Ламп в селе не было. Экспедиция освещалась особым видом лампадок: выдолбленная сырая картошка, в ней лампадное масло, в масле фитилек. При тусклом свете этой лампады Соланж заметила простое убранство избы: стол и две скамьи по стенам. В переднем углу вместо образа — деревянный идол с раскоряченными ногами и совиными глазами, направленными на дрожащий огонек лампадки.
На утро была назначена раздача зерна и муки. А пока в избу приходили крестьяне с рассказами об умерших и съеденных.
Ночью, когда все затихло, когда в небе мигали высокие звезды, когда в мордовской избе лампада была потушена и все спали и лишь идол деревянный бодрствовал, Соланж, несмотря на утомление, не могла сомкнуть глаз. Она лежала на полатях и слушала, как поет сверчок. И вдруг сердце француженки колыхнулось. Что такое? Неужели опять посетило ее то состояние предчувствия чего-то неясного, что жило в ней еще, когда она училась в Париже? Ах, как далек, как неизъяснимо далек теперь этот Париж: нельзя даже быть уверенной, существует ли он!