— Я сегодня говорил с Юго-Западным и Западным фронтами. Помощь нам обеспечена, что касается Москвы, то какое сомнение: Совет солдатских депутатов на нашей стороне — раз, партия социалистов-революционеров уже подняла и широко раскинула свою агитационную кампанию — два. Давеча я был в казармах, и нам аплодировали — три. Конечно, есть элементы…
Элементы…
С этого слова и разгорались споры. Элементы-то и беспокоили все собрание. Если бы не было этих элементов, нечего было бы и обсуждать и призывать на помощь фронт.
Приводилось много примеров того, как элементы приводили в смущение самые, казалось бы, надежные части.
Вообще — элементы…
Для большей уверенности штаб Московского военного округа, то есть 22 штаб-офицера, собравшиеся здесь, звонили в Моссовет и вызывали представителей социалистов-революционеров, которые обычно тоже обсуждали и приглашали для большей достоверности своих суждений представителей штаба.
22 штаб-офицера курили, гремели шпорами, в полевых книжках писали рапорта о настроении своих частей и, подходя к зеркалу, крутили усы.
Наконец кем-то было внесено предложение: образовать Совет офицерских депутатов. Что, в самом деле, апеллировать к Совету солдатских депутатов? Довольно. Пора свой совет учинить. В нем будут свои социалисты-революционеры. Зато уже в нем наверняка не будет элементов…
При этой мысли собрание оживилось и шумело.
А на пятом этаже «Метрополя» в маленькой каморке было совсем, совсем тихо. Там у окна за круглым столом сидело трое: один толстый и лысый. Под стулом у него стоял цилиндр. Другой белый, кудрявый, высокий, с большими белыми глазами, с усами а-ля Вильгельм, с прямым пробором посредине умной головы. Под стулом у него лежал портфель, шляпа и в ней коричневые перчатки. Третий был военный, командующий Московским округом. Большой лоб его, раздавивший под собой маленькие глазки, зеленоватые, то и дело морщился от неприятных дум.
— Так вот. Старая промышленная Русь отдает вам все, лишь бы…
Военный человек хотел сказать «постараюсь». Но подумал: ведь это же совершается подкуп. Хотя подкуп ли это? Разве Минина и Пожарского подкупали?
— Постараюсь, — ответил он.
Высокий белый, с пробором посредине головы, наклонился, достал портфель. Из портфеля вынул картонный конверт, туго набитый, и положил его на стол, слегка двинув его в сторону военного.
— Мы не жалеем для защиты родины, — сказал толстый и лысый. — Не пожалейте и вы.
— Разве опасность так непосредственна?
— Вы ли у нас или мы у вас должны это спрашивать? — удивился толстый.
А тонкий белый, еще раз блеснув массивным перстнем, пододвинул тугой картонный конверт в сторону военного.
— Это на обмундирование и военные припасы, — опять сказал толстый.
В окно было видно, как наступал вечер осенний, сырой. Тяжелое, густое мреживо обнимало Москву. Она походила на корабль, отчаливший от родных берегов и уходящий в неизвестные далекие туманы.
Что-то тикнуло за окном. Так, словно кто-то копейку бросил в медную кружку.
— Это выстрел, — пояснил высокий, белый.
Он встал, показал военному свой пробор до затылка и стал надевать перчатки.
За ним заторопился толстый. За толстым военный. Ни в одном из его карманов не помещался картонный конверт. Пришлось завернуть его в газету «Солдат-гражданин». И все, по одному, как незнакомые, вышли.
То действительно был выстрел. Первый выстрел, которым был убит солдат на Красной площади у начала Никольской улицы.
С этого выстрела началось.
К Московскому Совету пошли полки, батальоны, командиры, отряды, роты, батареи, броневики, автотранспорт, мотоциклы, обозы, батареи, походные кухни, пулеметы, бомбометы, полевые телефоны. Все солдаты Москвы. Вся артиллерия Москвы, все солдаты, пришедшие с фронта. Все припасы и снаряжения, доставленные с фронта. На защиту штаба остались офицеры и юнкера. Один из 22 штаб-офицеров, что совещались, застрелился. Некоторые юнкера перебегали на сторону огромной восставшей Москвы.
Все планы революционной тройки оказались перед лицом действительного восстания такими же маленькими, как бумажный план Москвы, приложенный к путеводителю перед самой огромной Москвой.
Вся болтовня штаб-офицеров оказалась жестоко-предательской для них же.
Картонный конверт, туго набитый, был переслан на Дон Каледину. Но не помог и там. Стомиллионная масса рабочих и крестьян рванулась к коммунизму стихийно, как водопад с высокой скалы.
Солдаты без командиров
Ночь. Московские улицы без горящих фонарей похожи на темные лабиринты.
Рядом со мной светился огонек папироски моего товарища; мы, забившись по углам, сидели в открытом автомобиле. Машина вздрагивала и щупала одним своим огненным глазом московские мостовые, другой ее глаз — фонарь — смотрел вперед потухшим стеклом, как бельмом.
Машина вздрагивала, щупала улицы, пыхтела и не могла разбудить ни единой души из тех, кто спал в домах. Мне вспомнились римские катакомбы, где по стенам темных подземных коридоров прикреплены к полкам скелеты. Вот и московские обыватели… Впрочем, завтра мы разбудим их. Завтра разбудим их, и для этого сегодня… сегодня вызовем огромную силу.
Мой сосед молчал и беспрерывно курил… Мы миновали Разгуляй.
— А что мы будем говорить солдатам?
— Не знаю: что скажется.
Машина два раза фыркнула и остановилась у казармы на Немецкой улице.
Часовой в длиннополой шубе спал, привалившись к закрытым воротам.
— Товарищ, открой ворота… Слышь, что ли!
Часовой проснулся, долго искал винтовку, вспомнил, что она в караульной будке, взял ее.
— А вам чего? — подошел он к нам, держа негнущимися рукавицами винтовку.
— Мы от Военно-революционного комитета, — сказал я.
Часовой промычал что-то непонятное.
— Так вот, мы должны говорить с товарищами солдатами.
— А вы кто? — опять спросил часовой.
— Большевики, понимаешь?
Часовой молча отошел от нас и, не говоря ни слова, стал, гремя ключами и замком, отпирать ворота.
Мы въехали во двор казармы. Часовой вскочил было на ступеньку автомобиля, заглянув нам в лица, потом, не торопясь, пошел закрывать ворота.
— Погодите, — сказал часовой.
— Товарищ, а нам надо бы с полковым комитетом поговорить.
— Не арестует ли он нас? — шепнул мне товарищ.
— Все может быть, — ответил я.
Мы постояли на темном дворе, пока часовой возился с воротами. Потом он опять, не говоря ни слова, повел нас в казарму. Мы прошли несколько огромных сводчатых комнат, где на нарах тесно, жарко спали солдаты. Один в дальнем углу бредил, выкрикивая какие-то слова команды. Эти огромные комнаты со спящими людьми вызвали опасение: а вдруг мы опоздали или пришли не по адресу? Ведь солдаты могут нам сказать, что они собраны в казармы с тем, чтобы пролить кровь там, на фронте, а не здесь, в глубоком тылу.
Такие идеи на митингах внушали солдатам эсеры.
Часовой подошел к двум спящим молодым солдатам.
— Эй, товарищ, вставай: тут от большевиков пришли.
— С комитету? — вдруг рванулся молодой солдат, вскочил и сел на нары.
Мы объяснили, кто мы такие. Он, как был, полуодетый, отправился с нами в маленькую белую комнату, в ней глаза слепил резкий свет большой лампы, привинченной к потолку. Молодой солдат, белокурый парень, сел за стол, обмакнул неумело перо в чернильницу и спросил наши фамилии.
Мы возмутились:
— Товарищ, какие тут записи? Будите товарищей солдат — и к Московскому совету!
Другой молодой солдат — широколицый, низенького роста, только что вошедший вслед за нами в комнату, — сразу нас понял:
— С боевыми патронами? — спросил он.
Получив от нас краткий ответ, он, не говоря первому ни слова, поддергивая на ходу незастегнутые штаны, побежал в солдатские дортуары, крича:
— Товарищи, вставайте на защиту Совета! Товарищи! Эй, Семенов, чего еще?..
Голос его, удаляясь, стал тонуть в неопределенном гуле голосов пробуждающихся солдат. Часовой пошел на свое место, а тот, который хотел было записать наши фамилии, сидел с растерянным видом, протирал глаза и пытался, должно быть, точнее себе уяснить, сон это все или не сон.
— Вы эсер? — спросил я его.
— Я к левому течению…
Мы не дослушали и перестали интересоваться тем, что он скажет, так как в комнату хлынул поток солдат, заспанных, полуодетых, босых. Они толкались, почесывались. Заполнили всю комнату, весь коридор, а дальше в сводчатых низких дортуарах виднелись все прибывающие головы, плечи, руки.
Я начал свою речь, призывая солдат выйти сегодня на заре к Московскому Совету для борьбы с теми, кто пытался в Москве защищать правительство, свергнутое в Петрограде. Вдруг я заметил, что мой приятель нырнул куда-то в солдатскую толпу и исчез в ней. Оглянувшись, я увидел, что стоявший сзади меня молодой солдат, хотевший было нас записать, тоже куда-то пропал. К столу подошел высокий солдат в серой папахе. Он был уже с винтовкой в руках. Дослушав мою речь, он, потрясая в воздухе винтовкой, заговорил сам.
Говоривший солдат лицом походил на Ивана Грозного. Глаза его горели вдохновением и призывом.
— Товарищи, идемте, — говорил он, — но офицеров с собой не берите: они предадут.
Я слышал, как где-то загремели затворы винтовок и кто-то хриплым, заспанным голосом крикнул:
— Довольно, товарищи, довольно! Мы тебя, Егоров, слышали, знаем. Довольно разоряться — выступать, вот и все!
— Выступать! — загремели голоса. — Отсчитывай!
Вышли во двор. И все сразу двинулись опять к своим нарам обратно, чтобы одеться, чтобы будить других. Слышалось:
— Выходи. С боевыми патронами!.. Вставай!..
Вместе с одевшимися солдатами я пошел во двор.
В выходной двери я нос к носу столкнулся с моим приятелем, который, волнуясь, держал за руку того молодого, который нас хотел записать.
Оказалось, что этот молодой эсер отправился испортить замок помещения, где хранились боевые патроны, чтобы нельзя было его отпереть.