Вернее сразу, и молодой, и старый. На висках кое-где серебряный волос.
Та, которая мало понимала, была дамою тоже средних лет. Слегка однобокая. Жиденькая кучка волос на макушке.
Оба стояли друг против друга. Мимо них туда и сюда беспрерывно вереницею устремлялся поток людей. О чем-то спорили. Бросали на лету упреки в буржуазности. Потрясали кулаками. Говорили о десяти министрах-капиталистах. Между пюпитров совещались лидеры партий. А на все это с высоты председательского места смотрел человек с усталыми глазами, с кавказским лицом. Седой. В очках. В черном глухом сюртуке, похожем на рясу викарного дьякона.
— А он понимает? — спросила однобокая дама, указав на председателя.
— Он? Или он ничего не понимает, или если понимает, то гораздо больше, чем все другие, — говоривший обвел рукою пустеющий зал заседания.
В нем только отдельными островками происходили споры и совещания. А вся масса уплыла вниз кушать суп.
— Пойдемте и мы в столовую, а то кончится перерыв и мы не успеем пообедать, — сказал он.
— Идемте. Идемте, — ответила она.
На мгновенье слегка оживилась. И тут же возненавидела свое оживление. А потом удивилась, почему между ним и ею нет настоящего радостного оживления.
Обедали друг против друга. Говорили о положении на местах, о крестьянстве, о роли интеллигенции, о свободе слова. И все-таки оба оставались, как два сухаря: от соприкосновения в разговоре только крошились словами, а толку никакого.
И радости никакой. А ведь перед ним известная террористка — Катюша Зефирова.
А он — гениальный русский революционер и славный Миша.
Они сидели друг против друга. Крошились словами. Ели суп для делегатов Всероссийского съезда Советов.
А радости никакой.
Радость пролетала где-то мимо них.
Изыскания Миши по вопросу о минеральных породах подходили к концу.
И вдруг — обыск. Сначала испуг. Потом оскорбление. И опять испуг. Но не от обыска. От лица комиссара. К нему на обыск явился, словно восставший из мертвых, высокий человек, как будто деревянный и складной. Лицо такое же рябое и широкое. В морщинах. Как глобус в меридианах.
Этот высокий комиссар извинялся:
— Простите, гражданин… Извините. — Не хватало у него слов. И за недостатком их он всячески коверкал в воздухе свои длинные узловатые пальцы. — Между прочим, гражданин, мы не к вам, а к гражданке Зефировой. Извините, товарищ, мы того… разыскиваем ее, — разнообразно тыкал руками в воздухе, то отстегивал, то застегивал портфель — толкнул Мишу плечом. — Мы тут переписку посмотрим.
— Будьте повежливее. Имейте в виду, что и я и она — мы социалисты.
— А мы. А?
Внимательно взглянул Миша на него и испытал необыкновенный страх от сходства этого комиссара с тем высоким человеком, что остался много лет тому назад в тюремном дворе на перекладине.
Не вытерпел Миша. Вопрос подступил ему к самому горлу. И когда уходил комиссар, спросил его Миша:
— А вы никогда не читали… — сам стал пугаться своего вопроса, — что-нибудь, — хотел отвернуться от вопроса… а вопрос его в тыл, — вроде Канта.
— Фабриканта? Я у него работал.
Бросил комиссар косой взгляд на Мишу и вышел вон.
Катюша Зефирова опять уехала в Женеву. Написала мемуары о счастливом бегстве от большевиков.
А Миша — другое. Перед ним стоял высокий комиссар и тот, другой, высокий… и оба были одно. И поэтому все, что случилось за последние годы, преломилось в понятиях Миши по-особенному. Стало это загадкой. И почувствовал Миша опять себя гимназистом. Потому что опять на него надвинулись, вспучились громадой бесконечные вопросы. Опять темными тучами нависли события. А впереди их все тот же высокий человек. Предтеча нового.
И посмеялся тут над собой Миша. Потому что не тогда, а только теперь «настала пора, и проснулся народ»… Поспешил он тогда. И поэтому теперь для него кругом загадка.
Взглянул удивленным глазом назад и вперед. А перед ним на столе лежали исписанные листы бумаги о минеральных породах. К ним привела его холодная сибирская Лена.
Миша взял чистый лист и написал письмо Катюше:
«Нет, к вам приехать не могу. Может быть, мне очень (до восторга) нравится пальма. Но сосна… Пусть она колется (до ужаса колется), но она из т о г о же земного тепла, что и я. Я ее чувствую (сосну, Россию). Может быть, не понимаю (напрасно вы уверяли меня, что я гений: я самый простой человек). Пусть не понимаю, но останусь с ней и в ней».
Написал письмо. И улеглись все чувства. Вопросы поблекли. Тогда давно, когда тюремный надзиратель наводил дула на лица людей, они опускались в окнах. Вот также и Миша теперь взял и опустился к исписанным листам бумаги о минеральных породах.
Будто все вопросы, весь бунт души были нужны только для письма Катюше, в Женеву.
Первая концессия
Вблизи одного заброшенного города, вероятно, того самого, где совершал свои похождения Чичиков, иностранцы задумали строить большой завод на участке земли, который они купили у крестьянского общества.
Купить у крестьян землю и было самым трудным делом. Переговоры приходилось вести и в отдельности с каждым и с целым обществом, на сходе. Нужно было усиживать самовары до седьмого пота, пить водку, как квас, «бить по рукам» и ударять пола в полу. Все эти операции по поручению предприятия проделывал один из директоров его, по имени Эмедей. Он волей-неволей стал понимать русский язык и немного начинал говорить на нем.
Крестьяне переименовали его в «Самадей», да еще прибавили и отчество от себя: «Иваныч». Получился Самадей Иванович. А что касается русского языка этого Самадея Ивановича, то при окончательном заключении сделки один из крестьян, старик, сказал ему:
— Видим мы, Самадей Иваныч, что умный ты человек, а почему же по-нашему не можешь все-таки говорить?
Впрочем, крестьяне относились хорошо к Самадею Ивановичу: приглашали его на свои праздники, родины, крестины, свадьбы.
А тем временем неподалеку от деревни вырастал железный скелет завода и начал даже обрастать понемногу красным кирпичом.
Когда началась война, немцев стали высылать. Но Самадей Иванович был не немец, и его оставили в покое. Среди замутившегося русского моря Самадей Иванович, вероятно, чувствовал себя, как Ной среди стихии потопа.
Проходил один год, и другой, и третий…
В один майский ясный день в деревню приехал молодой бойкий матрос. Он собрал крестьянский сход и произнес лихую речь по поводу того, что теперь надо отбирать землю от помещиков и буржуев.
Через несколько дней под его руководством крестьяне приступили к порубке казенного леса и к овладению помещичьей усадьбой.
Но как же быть с землей, что под заводом? Крестьяне обратились к матросу.
Матрос ответил:
— Чья земля под заводом, буржуйская?
— Вестимо! — отвечали сипловатые крестьянские голоса.
— Значит, отбирать! Чего же вы сумлеваетесь?!
Однако крестьяне заколебались и решили вызвать на сход для объяснений Самадея Ивановича.
Иностранный директор недостроенного завода пришел на сход с трубкой в зубах и с европейской свободной уверенностью в движениях.
По его адресу матрос произнес длинную и сокрушительную речь и закончил призывом лишить эксплуататоров земли.
Но странно: в присутствии иностранца крестьяне не высказали особенного восторга по поводу речи. Словно руки и языки их кто-то связал. Впрочем, некоторые слабо поддакнули матросу. А стоявшие поближе к иностранцу сказали:
— А ну-ко, какое твое слово будет, Самадей Иванович?
Иностранец не то чтобы взял слово, а просто смиренно, негромко проговорил, не входя на трибуну (трибуной было толстенное бревно, уже два года лежавшее при дороге):
— Товарищи, я ведь вас не грабил и не эксплуатировал, а землю купил за наличный расчет.
— Ну, и что же? — раздался голос из толпы.
— А помещик у вас покупал землю?
— Вестимо, нет!
— Мы с вами по рукам били? — спрашивал иностранец.
— Били, — отвечал сход.
— Пола в полу руки клали?
— Клали.
— Сделку водкой и чаем вспрыскивали?
— Вспрыскивали, — соглашались мужики.
— Целовались?
— Целовались.
— А деньги с меня получили сполна?
— Сполна, Самадей Иванович, чистоганом, сполна. Это правда.
— Как же вы теперь хотите от меня отбирать ту землю, которую сами же мне продали добровольно?
Крестьяне потупились и легонько загудели, как самовар, поставленный на сырых углях. На трибуну вышел старик.
— Товарищи, а ведь Самадей-то Иванович говорит правду. Дело это было годов пять али четыре тому назад. Помним, все мы помним… Сами мы ее, землю-то, ему продавали.
Крестьянские головы закачались, как сосны под ветром. Матрос опять говорил. На этот раз о социализме. Крестьяне гудели и не соглашались. Матрос охрип. А сход постановил: землю, что была куплена под завод, не отбирать.
Матрос подчинился большинству. За это он приобрел большой авторитет и вскоре стал председателем в волости.
Когда матрос стал властью, к нему пришел Самадей Иванович за удостоверением для безопасности, на всякий случай.
— Вот что, товарищ, — ты меня извини; ты хоть мне и не товарищ, но у нас теперь положение такое, и я должен называть тебя товарищем — удостоверение я тебе дам, но только, если придут белые, на ихнюю сторону склоняться никак не моги, потому тогда мы порешим вашу землю.
И выдал удостоверение:
«…предъявитель сего комиссар и директор генерального иностранного консульства по постройке завода…»
Деревенские узоры
Учитель Крутогоров жил в селе Лапинском и учил детей чтению, письму и арифметике. Учитель Крутогоров имел грустные серые глаза, доброе сердце и золотые очки на толстом носу, который страдал от хронического насморка. Любил учитель Крутогоров ватрушки, вареники и теплые валенки зимой. Летом же любил ходить босиком, но считал это неприличным. Все были с ним дружны, и он любил всех, а особенно русского писателя Льва Толстого.