— Ну? — напряженно спросил Адыев, потому что Саня замолчал.
— Всё… — развел руками Саня. — Отец шел из школы и увидел меня. Чердак после этого заколотили наглухо, а пожарной лестницы у нас не было.
— А потом? С другого дома?!
Саня усмехнулся:
— Пока собирался — вырос…
— Быстрей надо было собираться, — разочарованно буркнул Васильев.
— Вот сам бы взял да прыгнул! — накинулись на него девочки. — А Сан Сенича нечего подучивать! Ой, Сан Сенич, хорошо, что Сень Саныч вовремя пришел, а то бы вы убились!
— А может, и полетел бы… — задумчиво сказал Лешка.
Юля же осторожно, так, чтобы никто не увидел, показала Сане кулак, что означало: я тебе полетаю!
И вдруг совсем рядом снова треснула ветка…
— Точно, кто-то там есть… — прошептал Адыев. — Вов!
— Пошли, — кивнул Васильев, стряхивая с плеча Рыжего.
— Ой, мальчики, не ходите!
— Тихо, спугнете! — зашипел Васильев.
Кукарека тоже поднялся, а вслед за ним и остальные мальчишки. Но только они шагнули от костра, в лесу, во тьме, кто-то побежал, шурша листьями.
— Стой! — завопил Васильев. — Держи! — И все понеслись следом.
Саня вскочил, настороженно слушая, как ученики яростно гонятся за кем-то по темному лесу. Догнали, произошла свалка, и того, кто убегал, потащили к палаткам. Пойманный упирался изо всех сил, старался вырваться.
— Еще и кусается, гад! — возмутился Васильев, и к костру был выволочен растерзанный, взъерошенный второгодник Вахрушев. Он угрюмо сверкал желтыми глазами.
— Сан Сенич, ясно теперь, кто тогда за нами следил под дождем! — торжествующе крикнул Васильев.
— Отпустите его, — вмешалась Юля, — медведя, что ли, поймали?
— Митька, ты чего прячешься? — засмеялся Саня. — Медведь-шатун, садись чай пить… Дома-то потеряют…
— Не потеряют… — едва слышно ответил Вахрушев.
— А чего это ты, Хрюкало, за нами таскаешься? — недовольно спросил Васильев. — Следишь?
— Нужны вы мне!
— Ну и иди отсюда!
— Конечно! — рассердились девочки. — Приперся да еще грубит!
— А пошли вы! — сказал Вахрушев, развернулся и снова ушел в лес.
— Митька! — позвал Саня. — Не уходи!
Но Вахрушев уже ушел, только шелестели чуть слышно его шаги во тьме.
— Катись-катись, Наф-Наф! — сердито кричал в лес Адыев.
— А ну-ка, замолчи! — сказал Саня резко, и все удивленно уставились на него: никогда он так не разговаривал. — Вот, значит, как?! — оглядывая мальчиков и девочек, спросил Саня, и голос у него был чужой, незнакомый. — Вот вы какие! Хорошие, вам никого не надо, да?
— А зачем он нам? — единодушно зашумели мальчики и девочки. — Он не в кружке.
— Сан Сенич, он плохой, чего он к нам привязался?!
— Живо! — приказал Саня. — Идите, найдите и позовите обратно!
Но мальчики и девочки стояли, упрямились.
— Нужно нам это Хрюкало…
А Юля вдруг поднялась и пошла в лес.
— Подожди, — сказал Саня, — я с тобой. — Он смотрел на Васильева: — Хрюкало, Хрюшка, Хрюк, Наф-Наф… Как еще?
— А чего? Его все так зовут!
— Я спрашиваю: как еще? Вспоминайте.
— Хрюзантема! — стали вспоминать. — Хрюкадав, Хаврон…
— Всё?
— Не, еще Хрюк-бряк!
— Хрюшкин!
— Всё теперь?
— Вроде всё…
— Так вот, — тихо сказал Саня, — если я еще раз… Если хоть один-единственный раз я еще это услышу…
И опять где-то рядом затрещало — там опять побежали прочь, дальше, дальше по темному пустому лесу.
— Видите, видите! — сердито крикнул Васильев. — Опять он подслушивал!
Саня не ответил, пошел в темноту.
— Дай руку, — сказал он Юле, — упадешь…
Они нашли второгодника Вахрушева в светлеющем березняке. Он ничком лежал на сухой траве и плакал взахлеб. Юля опустилась рядом с ним на колени, погладила безутешного гордого Митьку по рыжим вихрам.
— Не плачь, рыжик, терпи… Они не злые, они просто глупые еще… Это, может, пройдет…
— Как же… — не поверил он.
— «Белая лошадь — горе не мое…» — сказал Саня. — Слышишь? Повторяй: «Белая лошадь — горе не мое! Уходи, горе, за сине море, за темный лес, за светлый огонь, меня не тронь!»
— А чье? — затихнув, шепотом спросил Вахрушев Митька.
К костру они не вернулись. Саня собрал ветки и запалил маленький огонь рядом с затихшим Вахрушевым. Так они и сидели втроем. Потом пришел Кукарека, хмурый, виноватый, и молча сел рядом.
А потом во тьме зашуршали листья под ногами остальных.
…— И не проси! — мотнул головой Аристотель. — Переживают они, видите ли!.. Ишь заступник какой! Это Петухова с тобой работу провела. Думаешь, я не понимаю!..
Был вечер, Аристотель пришел в гости, они сидели за столом, и разговор, который, как всегда, начинался так: «Всё, сегодня ни слова о школе», как всегда, свернул все-таки к школе, к работе, которая и не думала кончаться по звонку с последнего урока.
— А сколько ты с ними не разговариваешь? — заинтересованно спросил Арсений Александрович.
— Две недели.
— Ого! А я-то тебе деньги плачу за то, что ты их воспитываешь… Хорошо устроился!
— Я и воспитываю… — вздохнул Аристотель. — Я ведь, Сеня, не за себя — меня-то не больно обидишь. Но Александра Сергеевича не дам! Не позволю! «Сейчас так не пишут, кому это нужно»! — припомнил он и рассердился с новой силой.
— Больно строг! — усмехнулся директор. — Они молодые, глупые. Погоди, вырастут и поймут…
— Нет, пусть они сейчас поймут! Потом-то как раз поздно будет. «В гробу я видел это чудное мгновенье в белых тапочках»! — передразнил он Шамина. — И как я его тогда не убил, не понимаю. А нынче-то к вам шел, а он стоит у подъезда. С гитарой, как всегда… Сигаретку спрятал, уважил… А глаза тоскливые, дома, видно, опять худо… Но я не подошел, выдержал характер. Кивнул ему только так, очень холодно… Соскучился я по ним, мерзавцам… Концерты по ночам часто устраивает?
— Притих, — ответила Елена Николаевна. — Тихо поет…
— Открой-ка, Саня, форточку, я послушаю, чего он там тихо поет, — попросил Аристотель, а прислушавшись, ахнул и устремился на балкон.
Там внизу, в темном дворе, под тополем, скинхед и очень скверный ученик Шамин пел тихо:
Слыхали ль вы за рощей глас ночной
Певца любви, певца своей печали?
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук унылый и простой…
— Слыхали ль вы? — печально подпевали лысому негодяю его дружки, почти невидимые, только стальные заклепки на кожаных куртках поблескивали во тьме.
— Юрка! — позвал Аристотель, когда песня смолкла, и его мощный голос отчетливо прозвучал над притихшим двором.
— Чего? — отозвались из-под тополя.
— Поёшь?
— Пою.
— А что я тебе говорил?!
— Чего?
— Печалься, милый, пой. Пусть душа растет…
— В гробу я видел эту душу! — тоскливо отозвался Шамин. — В белых тапочках!
…По ночам приходили Сане в голову новые странные мысли. Мир, казавшийся прежде таким простым и ясным, вдруг затуманился, четкие незыблемые его границы дрогнули и растаяли, и в бликах света и тьмы различал уже Саня какие-то новые очертания другого мира… Может быть, не так ярки в нем были краски, не так ясно и безоблачно небо, а добро и зло существовали, так крепко переплетясь, что непросто их было отличить друг от друга, но что-то уже тянуло Саню туда, заставляло без печали проститься с прежней ясностью, с четко обозначенными «хороню» и «плохо»… И уже не казалось Сане, Александру Арсеньевичу, что быть взрослым — постыдно и скучно… Он уже догадывался, что взрослые — как дети. Разные. И так же, как дети, беззащитны. И так же мечтают, обижаются, плачут… Ведь взрослые — это выросшие дети. А дети — будущие взрослые. И жить им надо, взявшись за руки…
Так думал по ночам взрослеющий учитель географии, а по утрам его долго будила Елена Николаевна, но Александр Арсеньевич прятал голову под подушку, вставать не хотел.
В конце концов вынужден был вмешаться Арсений Александрович: утром он стащил с географа одеяло и грозно осведомился, собирается ли Александр Арсеньевич идти сегодня на работу. Позавтракать Саня не успел, всю дорогу бежал бегом и появился в классе за секунду до звонка. Но урок начать не успел: в коридоре затопали, кто-то спешил, мчался что было духу, рванул дверь…
— Митька убился! — крикнул Кукарека, встав на пороге.
У Александра Арсеньевича как-то скверно дрогнули коленки и голос сел.
— Какой Митька?.. — сипло спросил он.
В классе наступила гробовая тишина.
— Хрюшкин… — прошелестел Кукарека. — Вы же сами… не велели…
Вахрушев Митька прыгнул с третьего этажа. Сегодня, рано утром. Его увезли в больницу. Больше Кукарека ничего не знал.
— Он жив? — спрашивал Саня.
Они мчались по улице, впереди — Саня, а за ним — шестой «Б».
Кукарека не знал.
— А откуда ты вообще это знаешь?
— Колян сказал…
— Какой Колян?.. — ревя и шмыгая на бегу носом, крикнула толстая Мила.
— Обыкновенный, в одном доме с ним живет… Из седьмого «В»…
— Сан Сенич, это мы, это из-за нас он!.. — выкрикнул кто-то, и после этого все замолкли и побежали в молчании.
— Только родственников пущу! — заявила им санитарка.
— А мы родственники! — яростно закричал шестой «Б».
«Жив!..» — понял Саня и решительно сказал санитарке:
— Халат, быстро!
— Вы родственник?
— Разумеется! — рассердился Саня.
Митька лежал в коридоре, на кушетке, глаза закрыты, лицо серое.
— Ваш? — спросила у Сани пожилая женщина-врач и оглядела его неодобрительно.
— Мой.
— Чего же не смотрите?
Митька открыл глаза.
— Мить, ты как?..
— Все в порядке, — сердито сообщила женщина, — ушибами отделался. Это раз в жизни так везет.
— Что же ты делаешь, дурень, а?.. Ты зачем это?..
— Сами говорили… — прошептал Митька. — Я проверить хотел…
— Что? — спросил Саня и вдруг все понял. «Ох я кретин! — с отчаяньем подумал он. — Что я наделал!»