— Зачем тебе это нужно? — с неодобрением спросил Исаков-старший.
— Но ведь ты сам всегда говорил, что человек должен быть порядочным…
— Во-первых, до определенного предела, — нахмурился Исаков-старший, за которым порядочность больше похожа на глупость…
— Ты мне раньше этого не говорил… — удивленно перебил Исаков-младший.
— Раньше ты был ребенком, и из-за этих твоих дурацких разговоров у тебя не было неприятностей. Не было именно в силу того, что ты — ребенок и никто к твоим словам всерьез не относился. А теперь ты вырос, и это надо учитывать.
— Значит, говорить то, что хочешь, можно только тогда, когда к твоим словам всерьез не относятся?
— Не иронизируй, — поморщился Исаков-старший. — Дело серьезное. Честно говоря, я давно уже не одобряю твое пристрастие к ораторской деятельности. К чему это? Что это может изменить? Чего ты хочешь?
— Справедливости!
Исаков-старший хмыкнул.
— Ты ведь неглупый человек, Боря. Пора бы уже понять, что жизнь штука сложная, и движут ею вовсе не законы добра и справедливости. Есть законы посерьезней…
— Ты мне раньше этого не говорил… — упрямо повторил Исаков-младший уже с отчаянием.
Ему хотелось, чтобы отец и теперь не говорил ему этого, потому что ему стало вдруг тоскливо и неуютно: изменилось все как-то вокруг… Дома, что ли, скособочились на родной улице или небо стало ниже в мире, где, оказывается, не в добре и справедливости было дело… И это отец ему говорил, самый главный человек, самый умный, все на свете знающий и понимающий…
— Как ты можешь? — растерянно сказал Исаков-младший. — Что ты говоришь?! Ты — человек искусства!.. Ты что, меня разыгрываешь?
Ах, как славно было бы, если бы отец вдруг рассмеялся и сказал: «Конечно! А ты что, поверил?»
— Искусство! — усмехнулся Исаков-старший. — Ты книжек начитался, Боря. Искусство — это искусство, а жизнь — это жизнь, их ни в коем случае не надо путать, ты что, еще не понял?
— Но ты же всегда…
— Оставь! — сморщился, как от зубной боли, Исаков-старший. — Да, говорил! Потому что всему свое время. Моральные законы надо усвоить, чтобы потом через них перешагивать. Я надеялся, что, усвоив, ты сам поймешь что к чему… А ты еще не дорос, оказывается! Поверь, мне больно разбивать твои иллюзии, но пора уже. Донкихотство твое нелепо и опасно. И слава богу, что у вас есть такой умный завуч! Подумай о характеристике, тебе через два года поступать. Или ты хочешь стать неудачником?
— Плевал я! — крикнул Исаков-младший.
— Это что-то новенькое… — насторожился Исаков-старший. — Ты, кажется, собирался стать кинорежиссером. Что, передумал?
— А для этого обязательно сначала стать подлецом? — запальчиво спросил Исаков-младший.
Ему хотелось, чтоб отец обиделся, опомнился, закричал, что не надо гипербол, он совсем не то имел в виду…
— Если тебя интересует мое мнение, — сухо сказал Исаков-старший, — то лучше уж быть подлецом, чем неудачником. Запомни: подлец — понятие относительное, а неудачник — всегда неудачник…
— А ты?.. — с отчаянием спросил Исаков-младший, начиная кого-то ненавидеть. — Ты… удачлив?
Исаков-старший остановился посреди улицы, будто на стену наткнулся, и взглянул сыну в лицо.
— Да… — медленно сказал он. — И от моих удач тебе тоже кое-что перепадает… Ты не замечал?
Исакову-младшему в мгновение стало жарко. «Вот он какой!.. — со стыдом подумал он, слушая про джинсы, кожаный пиджак, замшевую куртку, два магнитофона, транзистор и часы „Сейко“. — Вот он какой, все подсчитал…» — и сказал:
— Мне от тебя ничего не надо!
— На два тона ниже, — посоветовал Исаков-старший. — Соседям вовсе не обязательно вникать в суть наших разногласий…
Они уже входили в подъезд.
— Романтик! Давай-давай, попробуй пожить в соответствии со своими высокими идеалами! Кончишь школу, поступишь в какой-нибудь затрапезный институт! Или сразу — в ПТУ! Это даже сейчас можно, давай! В армию сходи, кстати! Поживи, как все, идеалист паршивый!
— И поживу!
— Поживи-поживи! Я думал, ты умнее!
— Значит, ошибался, — огрызнулся Исаков-младший.
— Бывает, — зло кивнул Исаков-старший. — Только надолго ли тебя хватит?
— Не волнуйся, — не глядя на отца, пробормотал Исаков-младший. — Меня на всю жизнь хватит!
Вот что произошло вчера вечером…
— В ПТУ я вчера был… — хмуро сказал Боря. — Там набор уже кончен… А домой все равно не вернусь…
— Знаешь что, — отозвался Саня, — а ты живи у нас…
Сразу после первого урока к Александру Арсеньевичу подошла англичанка, преподававшая в его классе. Он улыбнулся ей как можно обаятельней, потому что догадался: жаловаться будет. Англичанка от улыбки, однако, не смягчилась и посмотрела на Александра Арсеньевича так, будто подозревала, что он заодно со своими учениками.
— Ваш класс совершенно распоясался!
Саня уже постиг, что в таких случаях лучше не перебивать, а внимательно слушать все, что скажут, и при этом выражать на лице полнейшее согласие и даже некоторое возмущение своими учениками. Этому его научил Аристотель, хотя сам данной тактики не придерживался и за учеников своих заступался.
— Урок невозможно вести! — жаловалась англичанка. — Мяукают, гавкают! Не класс, а зверинец. Исупов как с цепи сорвался, это же отпетый хулиган какой-то! Вы разберитесь, этого так оставлять нельзя!
Александр Арсеньевич выразил на лице своем все, что положено, и пошел разбираться.
Родной шестой «Б», вместо того чтобы носиться по коридору, толпился в классе.
— Доброе утро! — сурово сказал Александр Арсеньевич нарушителям. — Кто мяукал?
— Вот он… — Вова Васильев с готовностью вытащил из парты худого рыжего котенка.
Рыжий взглянул на учителя желтыми глазами и в подтверждение Вовиных слов горестно мяукнул.
— Я его у школы нашел…
— Миленький, правда? — зашумели девочки, потянувшись к рыжему. — Сан Сенич, глядите, какой хорошенький!
— Ну не хапайтесь, не хапайтесь! — загородил рыжего Адыев. — И так всего затискали!
— Он есть хочет! — жалостливо сказала толстая и добрая Курбатова.
— Вот и отдай ему свою колбасу!
— Я уже отдала, а он все равно хочет… Он на уроке всего два раза и мяукнул-то, а она сразу раскричалась!
— Не сразу, — уточнил Адыев. — В первый раз она только спросила, кто хулиганит. А Вовка говорит: «Я».
— А что мне было делать?
— Она Вовку выгнала, а он снова мяукнул! Ну, котенок, а не Вовка, Вовка уже за дверью был… Тут и началось…
— Ясно!.. — вздохнул Александр Арсеньевич. — А гавкал кто?
— Я! — уныло отозвался Исупов Леша.
— Зачем?
— Просто так! — ответил Лешка, стараясь, чтоб вышло грубо.
— Просто так делает один дурак! — наставительно объяснил ему Александр Арсеньевич. — Позавчера ты пел на уроке, вчера жег расческу, сегодня гавкал… Может быть, уже хватит?
Исупов Леша глубоко задумался.
— Нет, еще не хватит… — тоскливо отозвался он наконец.
После этого ответа Саня на Лешку обиделся с новой силой и решил больше с ним не разговаривать. И вообще не обращать внимания.
— Что с кошаком делать будете? — спросил он, не обращая больше на Исупова Лешу внимания. — Или все уроки мяукать намерены?
— Можно, я его домой отнесу?.. Мама сиамского хочет завести, да достать не может, я ее уговорю, что не надо сиамского, сиамские — они дураки такие…
— Сам дурак! — обиделся за сиамских кто-то из девочек.
— Они злющие! — пояснил Вова. — Я злых не люблю. Лучше мы этого заведем… Ну можно, Сан Сенич?..
— Иди. Но чтоб одна нога здесь, другая там…
Васильева Вову с котом словно ветром сдуло.
У Бедной Лизы разболелся зуб, и потому сочинение на волнующую тему «Кем я хочу стать?» в пятом «Д» пришлось проводить Александру Арсеньевичу: у него как раз «окно» было.
Александр Арсеньевич сидел на подоконнике и думал, что скоро зима, а пятый «Д» прилежно делился планами на будущее, время от времени незаконно справляясь у него, как пишется то или иное слово. Только у второгодника Вахрушева планов на будущее не было.
— Ты почему не пишешь, Вахрушев? — строго спросил Александр Арсеньевич.
— Да он никогда не пишет! — зашумел пятый «Д», отрываясь от работы. — Все равно пару получит, зачем ему!..
— Да о чем ему писать-то? — ехидно крикнул кто-то. — Он же дворником будет!..
Вахрушев в разговор о своем будущем не вмешивался. Сидел и молчал, как всегда.
— Между прочим, — нахмурившись, сказал Александр Арсеньевич, — многие великие люди учились в школе плохо.
Будущие топ-менеджеры, художники, депутаты, бизнесмены и артистки захохотали. У них было здоровое чувство юмора: второгодник Хрюшкин — великий человек! Разве не смешно?
Саня оглядел хохочущий пятый «Д» и очень рассердился.
— Не отвлекайтесь, — велел он, пошел и сел рядом с Вахрушевым. Тот обитал один на последней парте, у окна.
— Не обращай на них внимания, — сказал он шепотом. — Пиши! Назло пиши…
Вахрушев смотрел в сторону, молчал.
— Слышишь? Пиши, чтоб самому интересно было… Пиши что хочется!
— Как это? — сквозь зубы спросил Вахрушев.
— А так! Есть же у тебя самое главное, тайное желание…
Вахрушев пожал плечами, ответил угрюмо:
— Про то писать нельзя.
— Почему?
— Не положено.
— Ерунда! — сказал Саня. — На то и сочинение, чтоб писать не то, что положено, а то, что хочется. Ты представь, что было бы, если б все писали то, что положено!.. Со скуки умереть можно было бы! И книг хороших не было бы, если бы писатели писали, что положено…
— Я не писатель…
— Это еще неизвестно. Кто тебя знает — кто ты… Пиши!
На первой парте решительно подняли руку.
— А это только Вахрушеву можно писать что хочется? — с обидой спросила голубоглазая маленькая девочка. — Или всем остальным тоже?
— Всем! — сказал Александр Арсеньевич решительно.
Глаза у Сани слипались — ведь ночью он почти не спал. Но пришел из школы Арсений Александрович, озабоченно взглянул на сонно ужинающего Борю и увлек сына в ванную.