— Юля, немедленно идите домой!
Но она не уходила, и Саня в отчаянии крикнул снова:
— Юлька, уходи, я кому сказал?!
— Уходи! — повторил кто-то эхом.
И Юля вдруг пропала.
Били Саню умело. Он в меру сил старался отвечать, пока не почувствовал вдруг, что перед глазами у него все плывет и ноги не держат. В голове гудело, он собрал последние силы и ударил кого-то, стремительно на него надвигающегося…
— Спасибо, дорогой! — сказал голос Михо.
Саня мотнул головой, чтоб стряхнуть туман и шум.
— Этого держи! — кричал Андрей Славику.
Славик «этого» задержал, но налетела Юля:
— Это Юрка, он наш!..
Саня оттолкнул Михо, обернулся и смутно различил в тяжелом розовом тумане знакомую фигуру. Трудный подросток Шамин стоял, сунув руки в карманы.
— Выручил, брат! — обнял Шамина Михо. — Затоптали б они его без тебя.
Шамин выдрался из объятий, не ответил.
— Сам-то как?
— Нормально, — ответил трудный подросток, сплевывая, и мрачно взглянул на Саню.
— Санчо, голова в порядке? — спрашивала Светка, тряся Саню за плечи.
— Все нормально… — едва выговорил Саня разбитыми губами. Чтобы не упасть, он привалился к стене.
— Горе луковое, больно?.. Мальчики, возьмите его, отнесите наверх… Он упадет сейчас…
— Сам! — выговорил Саня, мотая головой. — Юлька где?..
— Да здесь твоя Юлька, — успокоил Михо. — Давай-ка я тебя дотащу.
— Не троньте его! — сердито крикнула Юля и подскочила к Сане с явным намерением защитить его от друзей. — Его нельзя так… — и повернула к Сане светлое свое, все понимающее лицо. — Больно?..
Сане вдруг стало совсем не больно, он шагнул от стены, а Юлька уткнулась ему в плечо и заревела в голос, как маленькая…
Во тьме пустого двора, на скамейке под тополем, сидел, скорчившись, Шамин. Шамину было больно, и он изо всех сил сжимал зубы, чтобы эту непонятную боль сдержать. Он совсем не пострадал в драке, имевшей место несколько часов назад — он умел драться. Но все-таки было больно, так больно, что хоть в голос вой: «Я люблю тебя, я люблю!.. Я утром просыпаюсь и сразу — о тебе, о том, что увижу тебя, я днем за тобой по пятам, прячась за углами, я вечером: пусть ты мне приснишься, ты, ты, мне никто больше… а ты меня — нет…»
Что с ней делать, с этой любовью, лишней, бездомной, ненужной тебе, куда девать?..
Лолу бы Игнатьевну сюда, чтоб объяснила… Но Лола Игнатьевна спала, а трудный подросток, гроза окрестностей сидел и плакал во тьме под тополем…
— Интересно узнать, как ты в таком виде в школу пойдешь? — с некоторой долей сарказма поинтересовался наутро директор.
Учитель географии заглянул в зеркало. Вид у него, действительно, был мужественный. И даже слишком: распухшие губы, отчетливая ссадина на лбу, яростно-фиолетовый синяк под левым глазом…
— Болит? — сочувственно спросил Боря, наблюдая, как Елена Николаевна замазывает крем-пудрой Санин «фонарь».
Конечно, болело! Левый бок болел и правая коленка, но разве это имело сейчас хоть какое-нибудь значение! Настроение у Сани было удивительно славное, то есть он с утра пребывал в каком-то счастливом тумане, что Елену Николаевну очень беспокоило.
— Может, полежать тебе сегодня, Санечка?.. — сказала она.
Но сын рвался в школу.
Коллеги в учительской, увидев его, охнули.
— Сколько хулиганов развелось… — возмутилась Ася Павловна. — И откуда они только берутся?
— А вы, что ж, с ними… дрались?.. — не одобрила Саню Лола Игнатьевна.
Саня кивнул, но в подробности не вдавался. Учителя его жалели и вздыхали. Зато за пределами учительской, в коридорах и классах, о сочувствии не было и речи: там ожидали Саню слава, восхищение, почет! Самое же странное было то, что ученики каким-то образом уже знали, что вчера вечером учитель географии спас Петухову из десятого «А». Как эти сведения просочились в среду учащихся, было в высшей степени неясно, но последствия проявились немедленно: в Александра Арсеньевича с новой силой влюбились ученицы седьмых — десятых классов. На переменах они спускались на второй этаж, где у Александра Арсеньевича были уроки, и гуляли по коридору, глядя на него туманными, нездешними глазами. Александр же Арсеньевич ничего этого не замечал и, протолкавшись сквозь строй почитательниц, с неестественно равнодушным лицом направлялся по лестнице вверх. И где-нибудь между вторым и четвертым этажами непременно встречал Юлю, которая направлялась вниз, и лицо у нее было тоже неестественное… Они проходили, будто не замечая друг друга, но глаза их при этом сияли.
Последний урок был у Сани в родном шестом «Б». Начать его удалось не сразу, так как доблестные матросы встретили своего капитана вопросами, к изучаемой науке не имеющими ни малейшего отношения.
— Сильно больно?
— А сколько их было — семь или восемь?
— А вы нас каратэ научите?
Саня понял, что становится легендой, и попытался этому воспрепятствовать.
— Что за глупости? — решительно сказал он. — Вы о чем? Я просто упал.
— Ага! — понимающе согласился Васильев Вова. — И ударились глазом о тротуар, мы же понимаем!
— Кто помнит, что я вам задавал? — стал строг учитель географии, он не желал поддерживать разговор на эту волнующую тему.
— Ну вот! — заныл шестой «Б». — Чуть что, так сразу — что задавал! Ну, Сан Сенич, ну расскажите, ну все равно же мы все уже знаем!
Это заявление Александра Арсеньевича сильно заинтриговало.
— Что именно?
— Всё! — зашумел класс и принялся наперебой выкрикивать:
— Как вы шли, а там к нашей Юльке приставали…
— А вы им говорите: «Считаю до трех»…
— Занимательно, — хмыкнул Александр Арсеньевич.
— Нет, не так! Вы им сказали: «Кто не успеет скрыться, пусть немедленно начинает копить деньги на гроб!»
— Так, а они что?
— А они не поверили, их же много было!
— А я?
— А вы тут их и раскидали в разные стороны! — восторженно сообщил шестой «Б». — Одного аж через забор!..
— Неужели?
— Да не отпирайтесь, Сан Сенич! А вы где каратэ научились?
— Понятно, — вздохнул Александр Арсеньевич. — И откуда такая информация?
— От верблюда! — сказал Васильев Вова.
Имя этого таинственного верблюда выяснилось сразу после уроков: на улице догнал Александра Арсеньевича Кукарека и, преданно заглянув в глаза, спросил:
— А когда вы на Юлинской женитесь, я вам кем буду?..
— Слушай, — растерянно сказал Александр Арсеньевич будущему шурину, я тебе уши сейчас оборву…
Но Кукарека не испугался и всю дорогу жаловался Сане на сестру:
— Она такая безответственная! Ей сегодня в университет, там у них это… Не помню, как называется, в общем, историей они там занимаются раз в неделю. Она туда сейчас уйдет, а дома есть нечего…
— Так возьми и приготовь.
— Не мужское это дело! — не согласился Кукарека. — И вообще я до вечера буду сидеть некормленый, а у нее душа не болит! Я бы на ней ни за что не женился!
— Зануда ты! — вздохнув, отозвался Саня. — Пошли, я тебя покормлю.
Кукарека на мгновение задумался, но, решив, вероятно, что меж родственниками это вполне допустимо, пошел.
Дверь им открыл Боря. Он был уныл и задумчив.
— Ты чего? — удивился Саня.
— Да так…
— Мальчики, живо руки мойте и за стол! — скомандовала Елена Николаевна. — Санечка, как ты себя чувствуешь?
— Отлично! — доложил Саня.
— Может быть, ты все-таки скажешь мне, что с тобой вчера произошло?..
— Ну, мама!
Кукарека преданно молчал, но вид имел таинственный, заговорщический. Саня показал ему кулак.
Сели за стол.
— И как это Юлька там работает?.. — ни к кому особенно не обращаясь, произнес Боря.
— Где? — с полным ртом спросил Кукарека.
— На почте, естественно.
— А чего, даже интересно! Ходишь везде, людей видишь!
Саня осторожно жевал правой стороной и слушал.
— Надоело? — сочувственно спросила Елена Николаевна. — Устал?
— Да нет, — вздохнул Боря. — Видите ли, дело не в этом, а в том, что я, кажется, начинаю презирать людей…
— Это за что же? — удивилась Елена Николаевна, а Кукарека замер, не донеся ложку до рта, и уставился на Борю непонимающе.
— Как можно так жить! — пожал плечами Боря. — Вы представляете, Елена Николаевна, эти женщины с почты… Они же совершенно бездуховные личности! И каждый день разговоры! Все одно и то же, одно и то же: о детях, о болезнях, о продуктах, о деньгах!
— Ох, Боренька, не презирай… Ты не понимаешь…
— Чего я не понимаю? — усмехнулся Боря. — Знаете, как они живут? Утром — на работу. Вечером — по магазинам. Потом готовят поесть. Потом просиживают перед телевизором — некоторые. А некоторые даже телевизор не смотрят, но, понимаете, не потому, что им эти примитивные программы скучны, нет, они бы хотели посмотреть, но им стирать надо, гладить и все такое… Потом — спят. Ложатся рано на том основании, что завтра рано вставать. Утром кормят мужа и детей и идут на работу. На работе опять разговоры эти… Им ведь и говорить-то не о чем больше, понимаете? А после работы опять все снова. Это — жизнь?! Зачем они живут?!
— Они детей растят, Боря…
— А зачем, Елена Николаевна? — с отчаянием спросил Боря. — Они не читают, не думают ни о чем, кроме мелочей своей жизни! И дети у них будут такие же ничтожные и жить будут так же! Им же ничего в жизни не надо, только поесть и выспаться! Быдло какое-то!
— А ты — дурак! — сказал вдруг Кукарека.
— Женя! — укоризненно взглянула на него Елена Николаевна, а потом повернулась к Боре: — Не торопись судить, приглядись… Людей надо любить и жалеть…
— Любить я таких не могу и не хочу, — ответил Боря. — А жалеть их, на мой взгляд, не стоит, они сами во всем виноваты. Кто им мешал читать? Почему они не стали поступать в институт?
Саня сидел, слушал, молчал. То, что говорил Боря, было ему понятно, то есть он был вполне согласен, что такая жизнь, темная, серая, идущая по какому-то заведенному кругу, ужасна… Он, Саня, так жить не смог бы… Но странно неприятны были ему Борины слова. Слова, которые он, если разобраться, считал справедливыми. Или нет?..