«Ну я тебе!» — рассердился Саня, у которого настроение и без того было скверное. И хотя с детства Елена Николаевна наставляла сына, что никогда ничего не надо делать под горячую руку, Саня не сдержался…
— Садитесь, — кивнул он. — Вахрушев, к доске.
Второгодник нехотя вылез из-за парты и побрел между рядов. Он выслушал вопрос, взял указку и высокомерно взглянул на учителя…
— Ну? Я слушаю…
Вахрушев молчал.
Молчал и учитель географии. Молчал и все больше заводился. А Вахрушев и не замечал этого его опасного настроения.
— Говорить, что ли? — с ухмылкой спросил он.
— Говори.
Вахрушев ткнул указкой в Африку и сказал, что это Антарктида.
— Хрюшка, кончай придуриваться! — негодующе возроптали одноклассники в предчувствии новой двойки, а может, даже и единицы.
Но Вахрушев, конечно, не послушался и придуриваться продолжал: показал на Атлантический океан, заявив при этом, что Антарктиду омывает Аральское море…
— Правильно, — кивнул Александр, Арсеньевич. — Молодец.
Неожиданная эта похвала Вахрушева озадачила: он сбился и замолчал.
— А дальше? — заинтересованно спросил Александр Арсеньевич. Внутри у него все кипело.
— Да не знаю я… — буркнул Вахрушев. — Вы мне лучше сразу пару ставьте.
— Доскребешься, Хрюкодав! — с угрозой пробормотали в среднем ряду.
— Дай дневник, — велел Александр Арсеньевич и с мстительным удовольствием поставил второгоднику «пять».
— Чего это?.. — заморгал Вахрушев редкими рыжими ресницами.
— А ничего! — отвечал Александр Арсеньевич грозно. — Я тоже вредничать умею, запомни! — и на глазах у замершего от изумления пятого «Д» занес неправедную пятерку в журнал.
— Санечка, к телефону, — позвала Елена Николаевна.
— Это вы?.. — неуверенно спросили в трубке.
— Это я… — подтвердил Саня, и они, как всегда, принялись молчать…
Наконец Юля отважилась и спросила:
— Простите, пожалуйста, а вы не знаете, откуда эта строчка: «Паситесь, мирные народы»?..
Саня знал: ведь мама ему с детства прививала любовь к русской литературе.
— А что там дальше? — как-то напряженно поинтересовалась Юля.
— А вам зачем?
— Очень надо.
Саня сбегал за огромным старинным томом Пушкина:
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды,
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич…
— Спасибо! — трагическим голосом поблагодарила его Юля. И, помолчав, добавила: — Мы так и знали!.. Он опять нас оскорбил!
Кто эти «мы», которых опять оскорбил «он», сомневаться не приходилось. Оскорблен был, конечно же, десятый «А». А оскорбитель был Матвей Иванович, Аристотель, — кто же еще!.. Все другие учителя предпочитали с десятым «А» не ссориться — себе дороже. Десятый «А» был дружен, своеволен и злопамятен. Давным-давно, когда десятый «А» был еще пятым «А», кто-то из учителей пожаловался на педсовете:
«Это не дети, а сплошные древние греки какие-то! Работать с ними невозможно!»
Жалоба не лишена была оснований. Классным руководителем в пятом «А» был Аристотель, историк, влюбленный в Древнюю Грецию. О ней он мог говорить часами (и, без сомнения, это делал), а пятый «А», конечно же, слушал развесив уши… Последствиями этого сверхпрограммного изучения античной истории были многочисленные и разнообразные хулиганские действия Аристотелевых учеников. Как-то само собой произошло, что пятый «А» разделился. На первом ряду собрались поклонники Спарты. На втором приверженцы афинской демократии. А на третьем утвердились скифы. Хитрые персы отсиживались на «Камчатке». Ряды воевали. Греко-персидские войны переходили в Первую Пелопоннесскую войну, которая, естественно, приводила ко Второй. Военные действия успешно развивались на переменах, захватывая порой и часть уроков. Главное сражение чаще всего происходило после занятий, в раздевалке. В результате Дария и Перикла влекли к директору, а второстепенные исторические лица отделывались замечанием в дневнике. Время от времени племена и народы объединялись для восстания против Аристотеля, тирана и деспота. Аристотель был могуч, Аристотель был несокрушим! Разгневавшись и разгромив Афинский морской союз, он твердой рукой наводил порядок на Пелопоннесе, а хитрые персы сдавались добровольно, лицемерно утверждая, что они больше так не будут… Пятый и шестой класс прошли в непрестанных войнах и бунтах. В седьмом ряды смешались: юная цивилизация взрослела, набиралась опыта, менялись ее представления о мире и о себе, рушились верные мужские дружбы до гроба, начиналось что-то непонятное… Дарий неизвестно за что поставил синяк Киру и пересел к Андромахе. Сократ забросил философию, отставил в сторону чашу с цикутой и стал носить портфель Оли Ивановой из седьмого «В». Унылый маленький толстячок, которого дразнили Гекатомбой, вдруг вытянулся, научился играть на гитаре и превратился в грозного трудновоспитуемого подростка Шамина… После восьмого ряды поредели: хитрые персы ушли в ПТУ, Дарий поступил в суворовское, Кир — в художественное… Однако воинственный дух остался: десятый «А» решительно боролся за свои права и терпеть не мог, чтоб его поучали. Педагогический коллектив с этим смирился. Только Аристотель не желал по достоинству оценить своих воспитанников — говорил им колкости, делал всякие неуместные замечания… В общем, совершенно не считался с тем, что они уже взрослые, и продолжал угнетать.
— Мы сегодня сразу поняли, что он нам что-то очень унизительное сказал, — нажаловалась Сане Юля. — Даже поняли, что это из Пушкина, искали-искали… Но никто не нашел — мы по первым строчкам искали… Но это ему так не пройдет!
— Да что случилось-то? — с интересом спросил Саня.
Юля помолчала, размышляя — сказать или нет.
— А вам правда интересно?
Сане было правда интересно. И тогда Юля с горечью поведала ему об очередной возмутительной и оскорбительной выходке Аристотеля…
— Варвары! — заявил он им. — Бездарности!
Они молчали, не понимая, в чем дело.
— Серые, жалкие люди! — продолжал оскорблять Аристотель и при этом потрясал перед носом недоумевающего десятого «А» какой-то оранжевой общей тетрадью… — Для вас, для вас он писал! Верил, что услышите. Для тебя, Шамин!..
— Очень надо, — хмуро отозвался Шамин, который сразу понял, из-за чего весь этот сыр-бор пылает. — Про меня этот Пушкин знать не знал, и я его зубрить не желаю. «Я помню чудное мгновенье…», подумаешь?! А я не помню. Нудно же это, сознавайтесь! Кто сейчас так чувствует? Все изменилось, жизнь совсем другая — какой еще «гений чистой красоты», кому это нужно? Сейчас люди совсем другие, им смешно это! А мы наизусть должны учить да еще делать вид, что балдеем! Да в гробу я видел это чудное мгновенье в белых тапочках!
Тут одноклассники на Шамина зашикали. Отчасти из-за того, что не все придерживались столь крайних взглядов, отчасти из-за Аристотеля, который слушал все это молча, но как-то настораживающе молча…
— То, что ты во дворе поешь под гитару, полагаю, более выражает чувства современников? — багрово краснея, поинтересовался Аристотель.
Десятый «А» знал, что когда классный руководитель краснеет вот этак, признак это очень дурной и сейчас он скажет что-нибудь ужасное. Знал это и Шамин, но упрямо ответил:
— А что — нет? Не так красиво, зато правда, как в жизни.
Аристотель долго и пристально смотрел на Шамина, будто видел его в последний раз и хотел запомнить, а Шамин в ответ независимо ухмылялся.
— Смейся-смейся, — пробормотал Аристотель с сердцем. — Придет твое время — поплачешь, помяни мое слово, современник…
— Вы мне что, угрожаете? — осведомился Шамин.
— Нужен ты мне… — махнул рукой Аристотель. — Идите. Не желаю с вами разговаривать, классный час окончен…
И добавил непонятное:
— Паситесь, мирные народы…
Десятый «А» выбрался из-за парт (десятый «А» был удивлен, что на сей раз отделался так легко) и пошел «пастись», унося в душе смутное, мучительное подозрение, что все-таки что-то ужасное было сказано, а они не заметили…
Теперь-то все стало ясно: он, значит, о них вон как думал! Он, значит, думал, что наследство десятого «А» из рода в роды — ярмо с гремушками да бич… Значит, пять лет они жили вместе, любили его, верили в него, а он… Он, оказывается, считает, что потерял он только время, благие мысли и труды…
— Юля, но ведь Шамин… — хотел заступиться за Аристотеля Саня, но Юля сразу рассердилась:
— Да при чем тут Юрка? Не в нем дело совсем! Я знаю, он вам не нравится, а он хороший! А ваш Аристотель, между прочим, самый настоящий предатель!..
Шамин в это время в окружении ровесников стоял на углу. Пел:
Натопи ты мне баньку по-белому,
Я от белого света отвык…
Ровесники подпевали трагическими голосами. Сане хорошо было слышно.
Саня уже спал, когда позвонила мать Исакова Бори. Трубку поднял Арсений Александрович, который еще не спал, но уже собирался.
— Алло, — сказал он, а потом сразу закричал: — Что? Когда?! Александр, проснись! Исаков пропал!..
Саня проснулся и, еще не понимая, кто пропал, куда пропал и зачем, шлепая босыми ногами, побрел к телефону. Выяснилось следующее: Исаков-младший, по всей видимости, пропал еще вчера вечером, но вчера вечером этого никто не заметил. Заметили нынче утром, когда пришли его будить. А его — нет…
— Я подумала — у вас сбор какой-нибудь утренний, вот он и ушел потихоньку. Днем из театра отец звонил в школу, выяснял, там ли он…
— Он был на занятиях, — подтвердил Саня.
— А дома не был… — сказала мама и заплакала. — Первый час уже, а его все нет и нет… Где он?..