— Молодец! — похвалила мамка. — Ты выпей молочко-то сама да иди поиграй пока с подружками, а я к Марии Кондратьевне обегаю. Лихо-то какое, господи, убивается она, сердешная, да все молча, да все молча... Кирьку убили... Что деется, что деется-то, господи... — Не сдержалась мамка, села на лавку да ну реветь: — И-и Павлуша пропал без вести-и... Солнышко мое разъединственное и то закатилось... Да где же ты теперь лежишь, да под каким кустом-вербой, да родной ли ветер над тобой гуляет?..
— Мам, а разве дядя Паша нам родня?
— Ой, родня, доченька, ой, родня! — причитала мамка. — Без слез и не расскажешь... Молодость-то у нас была золотая да горячая... Да вот видишь как, — мамка попритихла. — Да вот... а потом всю жизнь соседями с Павлушей прожили. Только кланялись да улыбались... Кланялись да улыбались... Как же я ей скажу теперь, как в глаза-то посмотрю ей? Любила-то я его как, господи-и!.. Приросла я к нему на всю жизнь, а отвянуть-то никак и не сумела... Ну, ты иди, иди... поиграй, — выпроваживала она Лидку, а сама терла глаза кулаком — ...Ах, господи, что же теперь-то?..
Лидка, конечно, не выскочила из избы тотчас же, а стояла как мышь у порога и таращилась на мамку — не заболела ли? Ишь, заговариваться уж начала — шепчет что-то и шепчет да головой качает. Кирьку убили... Как это убили? Ведь он же ее, Лидку, сколько раз катал на велосипеде... Никого не катал, а ее катал. Бегала за ним Лидка, как собачонка. Он на вечерки — она за ним, он в кусты черемухи целоваться с Сенькой рыжей — она за ним. «Ну, гниденыш, — смеялся Кирька, — бить я тебя скоро буду... Сгинь домой!» Вот — убили... Кто ж ее теперь на велосипеде прокатит? Кто на плечо посадит?.. Нет, это все враки. Кирька вернется, не может он не вернуться. Лучше-то его никто не играл на баяне, когда были проводы возле военкомата...
Чтобы не сердить мамку и не видеть ее печали, Лидка шмыгнула за дверь. А там уж вот он, Колька, из-за угла свистит:
— Ты это где? Мы тебя ждем, ждем...
— Так светло же еще...
— Ну и что что светло. Приготовиться надо.
— А где Вовка, Маня, Фишка?
— В черемухе.
— Айда.
С опаской, будто за ними следили из всех щелей, пробрались в черемушник. Маня, Фишка и Вовка сидели, как цыпушки на седале, на старой, поникшей до земли ветке черемухи.
— Ура-а! — закричала Маня.
— Ну, сдурела девка, — сказал Колька. — Вовк, щипани ее, может, замолчит.
— Маня, ура кричать нельзя, — строго сказала Лидка. — Мы тут уракаемся, а у Марии Кондратьевны Кирю убили...
— Мы, мы... наверное, зря. Володя говорит, что мы пойдем на молокозавод... Это, это ведь нехорошо замок-то ломать.
— Ничего, Фиша, замки мы не ломаем... Ну, а если и мы с голоду помрем?..
— И не воровство это. Вон на колхозном поле поймали двух мальчишек с турнепсинами, так Мария Кондратьевна не велела их бить. Она говорит, что это не воровство, а необходимость выжить. И еще она говорит, что и вправду нельзя воровать, то есть нельзя ничего брать без спросу. Только ведь проси не проси — кто ж даст. А турнепс все равно телятам зимой скормят. Так зимой-то у нас у самих картошка будет.
— Мы же у бедных ничего не берем, — поддержал Лидку Колька. — А потом, мы сегодня немножко, только поесть...
На этом все согласились и замолчали.
6
Луна светит ярко, настырно. Обалдело кричат лягушки, цвиркают кузнечики. В черемухе поют соловьи.
Они впятером крадутся к забору маслозавода. Подлазят под оторванные доски и по-пластунски ползут сквозь редкие репейники по мягкой, лиственной ветоши, мимо пристроек и складов, мимо сторожки бабки-травознайки, ползут молча. Но вот хныкнула Маня, и на нее зашикали.
— Ты что нас выдаешь?
— Так я укололась, — виновато шепчет Маня.
— Терпи или ползи назад, — зло говорит ей Колька. — Я вон в коровью лепешку вполз и то молчу.
— Так страшно назад-то, — шепчет Маня.
— Тогда молчи, — приказывает нетерпеливый Колька и тут же задевает обо что-то железное двухлитровым бидончиком. Звук слабый, но ребятам кажется, что все его слышат.
— Т-с-с, — шипит Лидка. — Лежать!
— Я нечаянно, — оправдывается Колька.
— За нечаянно бьют отчаянно! — мстит Маня.
Лежат чуть дыша, долго, пока не начинает звенеть в ушах. Снова ползут, крадутся. Перебегают из зарослей травы к стенкам деревянных пристроек и наконец ныряют под замшелый скат крыши склада, где под двумя замками хранятся ящики с маслом, брынзой и фляги со сгущенкой. Крыша трухлявая. Колька легко отдирает две доски и первым просовывается в жуткую темноту чердака.
— Лид, зажги спичку, — тихо просит Фишка.
— А если увидят?
— Так тут темно, буканушка счас как схватит! — тянет Маня, держась за подол Лидки.
— Никаких буканушек давно нет, они только до революции были, — говорит Лидка, поеживаясь. — Постоим немного, глаза привыкнут, и сразу найдем лаз... Пошли! — И она осторожно ступает в темноту. Ступать мягко — потолок засыпан землей.
Все смелеют и вскоре находят люк, который почему-то не на замке.
Ломик не понадобился. Разгребли руками землю, подняли крышку. Из черной тьмы дохнуло холодом. Стало совсем жутко.
— А вдруг там крысы? — замерла Фишка.
— Ну врать-то, — отрезал Вовка.
— Колька, свети! — приказала Лидка, наклоняясь над открытым лазом.
Колька чиркнул спичкой и поджег щепку.
— Колька, ты длинный — прыгай, мы за тобой.
Вслед за Колькой спустились все и, поджимая ноги на льду, стали оглядывать привалившее богатство.
Кругом стояли фляги. Открыли одну — сгущенка. Сгущенка была очень холодной, к тому же и липкой — в горле першило.
— Колька, зачерпни в бидончик, — сказала Лидка, решив передохнуть. Она топталась с ноги на ногу и облизывала пальцы, жалея, что взяли малую посудину.
— Стынут, — захныкала теперь Фишка, — ноги...
Поев еще, Лидка выловила несколько засахарившихся кусков сгущенки в подол. Глядя на нее, девчонки сделали то же самое, а Колька снял еще майку и завернул в нее большой кус.
Вылезли, кое-как опустили крышку люка и снова загребли, заровняли землей. Выбрались из тьмы чердака под мирный свет луны. Задвинули доски крыши и побежали за Лидкой. А Лидка зачем-то рванула за зады маслозавода, к степному пустырю, к болотам.
Квакали лягушки. Хитро светила луна. Больно кололся высоченный чертополох, у девчонок сквозь подолы сочилась сгущенка, текла по ногам. Лидка подставляла ладошку под узел подола, ловила, а потом слизывала.
Из-под ног что-то такое разбегалось — не то мыши, не то полусонные птицы. Кусты травы топырились. Сердца колотились. Бежали не оглядываясь. Но погони не было, и вскоре, пробежав мимо ветряной мельницы с одним поникшим крылом (другие истопили зимой), оказались у булькающего, кряхтящего ночного болота с кочкастым берегом.
Лидка села, прижав к животу отощавший, липкий подол.
— Надо все съисть, а бидончик спрятать в тайник на завтра.
Колька, поставив рядом с Лидкой бидончик, вдруг выронил на землю узелок со сгущенкой, отбежал и присел. Кольку поносило. Пришел он молча, ничуть не стыдясь, снял обветшалые штаны и полез к воде в болото.
— Так не высохнут ведь, — посочувствовал Вовка.
— Высохнут! — буркнул Колька.
— Я тоже пойду мыться, — сказала Маня. — Ноги липнутся.
— А я боюсь, там тина и топко, — сказала Фишка.
— Тогда айдате на Курейку, — сказала Лидка. — Кольк, пошли на Курейку, Фишка боится лезть в болото.
— Счас догоню, — крикнул Колька. — Штаны вот выжму.
Теперь не бежали — шли. Озирались по сторонам и доедали из подолов сгущенку. Обходя маслозавод, прокрались по деревне.
На другом конце деревни играла гармошка. По широкой улице одиноко ходили девки — пели.
На речке тихо, сонно. Ребята встали на берегу под ивой и замерли.
— А если русалки? — испугался Колька.
— Ври. А еще малец, — протянула Лидка и вздрогнула.
К плотику, шевеля траву, кто-то плыл.
— Вон, плывет, — попятилась.
Колька рванул со всех ног от речки. За ним Маня и Вовка. Отбежали, встали. А Лидка с Фишкой вытянули шеи — кто-то вылезет на плотик?
— Это ондатра, — обрадовалась Фишка.
— Эй! Это онадатра! — крикнула Лидка. — Вертайтесь. Взошли на плотик. Разделись и стали полоскать одежду. Фишка села на край плотика и спустила ноги.
— А если цапнет? — спросил Колька.
— Кто?
— Ну, эта, как ее... надатра...
— Она не кусается, из нее шьют воротники и шубы, — сказала Фишка.
— Фиш, а что тогда шьют из рыбьей шкуры? — спросил Вовка.
— Ты думаешь, живут в воде только рыбы? В воде еще живут тюлени и котики, и нерпы — это в морях, а здесь в реках и озерах живут ондатры, водяные крысы, бобры...
— Вот это да! — протянул Вовка.
Лидка прополоскала платье и принялась умываться сама.
— Я хочу поплавать, — сказала Фишка и пошла на конец плотика.
— Тут полно травы, — сказала Маня, держась с краю, у берега. — А в траве живут русалки, водяные — схватят.
— Не схватят, водяных тоже в революцию выгнали, — сказала Лидка. — Я тоже буду плавать, — и шагнула за Фишкой. Но у самой куда-то катилось, падало сердце, слабли ноги. Видано ли — столько зверей живет в воде! Днем-то их не видать, а ночью, поди, охотятся на маленьких ребят. И цапают, утаскивают на дно, а потом выучивают на русалок или водяных. — Трусы вы и бояки, — подбадривая себя, выпалила Лидка, трогая ногой воду. — У-у, какая теплая-я! Только мамке не говорите, что я купалась. Она мне не велит купаться — я тонула.
— Ну вот, утонешь еще. Тоже выдумала — ночью купаться, — заворчал Колька.
— Не буду, — сказала Лидка и упала животом на воду. За ней упала Фишка.
— Ой, — взвизгнула Маня, — с ума вы посходили? Забрызгались.
— А я твоей мамке цветов запасла, — сказала Лидка, подплывая к Фишке. К Фишке-то она плыла специально — вдруг да и вправду кто-нибудь цапнет, тогда хоть можно будет ухватиться за Фишку — двоих-то не сразу осилят.