У адвоката уже не было на лице никаких признаков гнева, и он стоял посреди кабинета со стаканом воды в руках, просительно глядел на Гордеева и точно ждал, когда художник кончит говорить. Из двери в зал, стараясь оставаться в тени и улыбаясь, смотрела красивая, молодая женщина, в пышном капоте с голыми до локтей руками, а в дверях прихожей испуганно суетилась горничная в чепце.
-- Извините пожалуйста, -- тихонько говорил Гордеев, -- мы сию минуту уйдем. Я служу в акцизном управлении. Моя фамилия Гордеев, а мой товарищ -- Ключарев, может быть, слышали, известный художник. Очень интеллигентный человек. Все это не больше, как недоразумение. Дома каменные. Уверяю вас.
-- А равнодушие, а эгоизм, а вечное трусливое оглядывание назад, -- странно высоким голосом, ничего не видя и не слыша, вопрошал кого-то художник, -- за целую жизнь ни разу не подумать о том, что будет через сто, через двести лет, какие народятся поэты и музыканты, каких вершин достигнет человеческий гений... У-у, проклятые! Отрясаю прах от ног своих.
И, оттолкнув прислугу, он опрометью бросился из квартиры. Подхватив в руки пальто, свою фуражку и шляпу Ключарева, Гордеев виновато закивал головой, крикнул еще раз: "извините ради Бога" и побежал с лестницы вдогонку.
Было не больше часу ночи, но закат уже превратился в рассвет, и город с его чистыми линиями, прозрачным воздухом, нежными, невинными тонами был похож на спящую девушку в розовых одеждах. По близости в саду играла музыки, и навстречу Гордееву и Ключареву то и дело попадались женщины с пытливым злым выражением глаз и губами, выкрашенными лиловой краской. Отчетливо слышался аккомпанемент вальса, и казалось, что спящему городу снится веселый бал. И невольно хотелось идти по тротуару, поднимаясь и опускаясь на носках.
Художник быстро успокаивался, се жадностью вдыхал воздух и говорил:
-- С чего это я распетушился? В сущности этот адвокат, вероятно, не хуже и не лучше 99-ти буржуа из ста, и обрушиваться на одного за всех было с моей стороны по меньшей мере несправедливо. Еще большой вопрос, подойди мы к нему не наскоком, а как-нибудь иначе, может быть, он бы и не рассердился. Черт знает, какая меня муха укусила. Уж очень гнусная у него квартира -- шаблонная, как публичный дом. А все-таки я не раскаиваюсь, что мы с тобой учинили поход на самую неприкосновенную из собственностей -- жилище. Даже весело стало... Забавные в конце концов существа эти людишки, когда на них нападешь врасплох... Вот идет старичок в перчатках и цилиндре. Как ты думаешь, кто он такой -- ростовщик, антикварий, действительный статский советник или все эти прелести взятые вместе?..
-- Здравствуй, дедушка! -- сказал, останавливаясь, Ключарев, -- хорошая штука жизнь. Ведь правда, как ты думаешь?
Старик молчал, шел вперед, стучал высокими каблуками, и художник заметил, что его маленькая, затянутая в перчатку рука судорожно охватила набалдашник палки, а быстрый взгляд скользнул по приплюснутой шляпе и форменной фуражке незнакомцев.
-- Отчего ты молчишь? -- продолжал Ключарев, идя с ним рядом, -- ты бы мог много рассказать интересного нам, а мы тебе. Например, часто ли ты вспоминаешь свою юность, поцелуи первой любовницы, и что ты думаешь о смерти?
-- Идите своей дорогой, -- неожиданно, не поворачивая головы, сказал старик деревянным голосом, -- не то я возьму и кликну городового.
-- Пойдем, -- тянул Гордеев приятеля за рукав, -- неужели так интересно разговаривать с глухонемыми...
-- Пойдем пожалуй, -- весело и грустно произнес Ключарев, и вдруг снова остановился.
Молодая женщина в небрежно запахнутой кофточке, с серьезным, интеллигентным лицом и большими голубыми глазами лежала на широком подоконнике, и было видно, как одна из туфель, готовая упасть, свисала с обутой в ажурный чулок ноги.
-- Утро похоже на элегию, -- раскланиваясь сказал художник, -- и в ваших глазах отразились молитва и рассвет. Ради Бога не сердитесь, мы сейчас пройдем дальше, только позвольте запомнить ваше лицо.
-- Хи-хи-хи! Какие вы мудреные! -- визгливо засмеялась женщина.
-- Чем? -- холодея спросил художник.
-- Да уж не притворяйтесь, заходите, -- грубовато говорила она, -- только дайте побольше дворнику. Я вам отопру дверь.
-- Бежим, мы ошиблись! -- воскликнул художник, взмахивая руками, как крыльями, я потащил Гордеева за собой.
-- Черт знает что! -- говорил он, быстро идя по набережной канала и чуть не плача, -- ошибка за ошибкой, пошлость за пошлостью, а главное совсем не то, не те слова, не те интонации, глупая претенциозная ложь и полное неумение подойти к человеку с самым важным и нужным... Ну хорошо, хорошо! -- внезапно раздражаясь сказал он, заметив, что у Гордеева делается надутое лицо, -- еще одна попытка, и вези меня ужинать куда хочешь.
-- Да ведь, кажется, уже довольно попыток, -- ворчливо произнес Гордеев, -- шляемся часа три, не отдыхая. Просто на тебя подействовала белая ночь. И нечего приставать к людям. Извини меня, но это уже упрямство.
Они давно шли не под руку, как раньше, а на большом расстоянии друг от друга. Художник смотрел на белеющее утреннее небо, на безмятежно-спокойные очертания карнизов и труб, и почему-то ему становилось стыдно сегодняшних речей, патетических восклицаний, и у него было такое чувство, как будто бесчисленное множество произнесенных им за целый вечер слов, застряло у него в ушах. И он уже не знал, искренно ли он говорил о тоске, о свободе, о влечении человека к человеку, не знал, любит ли он или ненавидит людей, и то, что он уже не мог объяснить себе собственных поступков, вызывало в нем странную бешеную досаду. Начинался какой-то белый, утренний кошмар, и, несмотря на чистоту воздуха, Ключареву хотелось разорвать на себе воротничок и галстук, хотелось останавливать каждого встречного ни с того ни с сего, назло самому себе, сумрачно-надутому Гордееву, спокойному утреннему небу, спящим окнам домов.
Подкатили к подъезду на извозчике двое мужчин -- штатский, в белой соломенной шляпе, с отвернутым воротником пальто и гвардейский офицер в кителе и с хлыстом в руке. Штатский выскочил, дернул ручку звонка и скоро скрылся в распахнувшуюся дверь, а офицер все не мог найти нужную монету в кошельке.
-- Здравствуй, -- коротко произнес художник, подходя к офицеру и протягивая руку, -- хорошо ли ты провел вечер?
-- Виноват, -- отодвигаясь сказал офицер, -- вы, кажется, обознались, мы незнакомы.
-- Нет, я не обознался, -- спокойно возразил художник, -- мы знакомы.
-- Но я вас вижу в первый раз...
-- И я тебя вижу в первый раз, но это ровно ничего не доказывает. Мы живем в одном государстве, прочитали несколько десятков одинаковых книг, можем назвать друг другу сколько угодно одинаково близких имен, начиная с Сократа, и Иисуса Христа и кончая Пушкиным и Толстым, наконец, говорим на одном и том же языке. Чего же тебе еще?
-- Гм, -- сказал офицер, надменно улыбаясь, помахивая хлыстом и медля войти в подъезд, -- ор-ригинально. Это все, что вы имели сообщить?
-- Нет, я имею сообщить гораздо больше. Поедем вместе куда-нибудь. Эго мой товарищ Гордеев. Отличный малый.
-- Очень приятно, -- сказал офицер, презрительно косясь на форменную фуражку Гордеева и не подавая руки.
-- Послушай, Глеб, -- раздалось из подъезда, -- скоро ли ты? Что ты там застрял в самом деле?
-- Да вот тут какие-то господа, не пьяные и не сумасшедшие, а Бог их знает...
Хлопнула дверь, и Ключарев с Гордеевым остались одни. Художник трясся от злости, махал кулаками у себя под самым носом я кричал:
-- Проклятая, бездарная, набитая претензиями башка! Круглый, безмозглый шар, рождающий банальные, затасканные, кастрированная слова, бессильные пробудить в человеке даже простое любопытство. Где они эти могучие трубные звуки, способные остановить целую толпу господ в цилиндрах, публичных женщин, офицеров, выживших из ума стариков. Боже мой! Я слышал их два часа тому назад, они звучали в душе, они сияли в закатном пламени этажей, неслись из раскрытых окон. Где же они? Неужели их поглотила проклятая ночь с ее колдовскими, лживыми огнями...
-- Остановитесь! -- заорал он во все горло, увидав высокого юношу в желтом пальто и студенческой фуражке, спешившего куда-то под руку с молоденькой девушкой в скромном черном платье, -- остановитесь, вам говорят!
Студент оставил девушку и повернул назад.
-- Что случилось? -- спросил он в тревоге,
-- Я умираю с голоду, -- смеясь и плача говорил Ключарев бешеным, дребезжащим голосом, -- дайте десять копеек...
Студент вынул деньги и дал.
-- Зачем же так кричать, -- сказал он деликатно и строго, -- можно было попросить иначе.
И равнодушно повернувшись спиной, пошел дальше, соединился с девушкой под руку и ускорил шаги.
-- Десять копеек, нищие, свобода, -- монотонно говорил художник, сидя на тумбе и махая рукою сверху вниз, -- можно было попросить иначе... чужие квартиры, революция отношений между чужими... Разве швейцар не говорил вам, что я принимаю только по утрам? Горение бензина в автомобиле. Извините, мы незнакомы... Десять копеек. Оч-чень, оч-чень вам благодарен... Жизнь, шалишь, не маскарад. Совсем даже не маскарад. Т. е., я вам скажу, да-ле-ко не маскарад... Ужин, что такое ужин? Да, отвяжись ты, ради Бога, -- не желаю я никуда ехать... Десять копеек... В ваших глазах отразился рассвет...
Гордеев посмотрел на часы, увидал, что стрелка близится к трем, подозвал извозчика, силою стащил художника с тумбы и повез его ужинать в дорогой ресторан.
----------------------------------------------------
Впервые: журнал "Современный мир", 1906, No11.
Исходник здесь:Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.