На пути по целине, прямиком через веселый лес, лежало пять километров полян, оврагов, холмов. Ежедневно, утром и вечером.
И вот дело пойдет, бывало, к весне. Утра станут пронзительно звонки и чисты. Лыжи зашипят под ногой, разламывая тонкую корочку предвесеннего наста. А сам лес, как песня. Ходит в вышине ветер, сосны гудят. Внизу синица «пенькает», пестрый дятел пускает трель. Елка, погнутая в осеннюю бурю, скрипит в лад с гудом вершин. Даже тетеря — вспугни ее — сядет на березу, закокает, и все к месту, все входит в лесную песню.
Володя, бывало, рассказывал об этом за вечерним чаем. Тогда-то и зародился великий родительский спор о Володином призвании.
Петр Сергеевич пороется на полке, сунет сыну книгу, богато украшенную цветными иллюстрациями. Леса, цветы и птицы так и пестрили перед глазами Володи.
Полина Владимировна щурилась:
— Петя, не забивай ребенку голову! Он будет артистом... Его место на сцене. И оставь, Петя, свои уроки ботаники. Это вовсе ни к чему не ведет. Довольно того, что я по твоей милости...
Тут мама резко вставала, а папа, виновато пыхтя, уносил книгу.
Володе было жалко ярких картинок, но он сердито— по-маминому — поглядывал на отца. Конечно, Володя будет артистом! Чего же папа еще спорит, когда надо радоваться?!
Да-а... Папы давно нет. Пока он был жив, сын так и не смог поступить в музыкальное училище до окончания восьмилетки, а вернее, до отцовской смерти. Спасибо маме — устроила. Правда, поздновато, но Владимир добился своего. Вот только кругом завистники. Дорога в искусство нелегка.
Глава третья
Владимир вздрогнул: кто-то тронул его за плечо. Мелькнула мысль: «Сама вышла, Дарюш... Она всегда была понятлива...» Но тут послышался густой хрипловатый бас:
— Закурить не найдем, молодой человек?
За спиной стоял парень, высокий, угловатый, с длинными руками и тонкими, неприятно прямыми ногами. Он опирался на маленький блестящий багор с коротким ратовищем. Ноги в резиновых сапогах с такими широкими раструбами голенищ, будто он надел их специально на смех людям. Костистое большеносое лицо парня ничего не выражало, точно он и не спрашивал только что закурить, а так просто подошел да и стоит тут от нечего делать.
Пока Владимир разглядывал его, досадуя на свою ошибку, но злясь не на себя, а на Дашу, парень снова повторил вопрос своим глуховатым баском:
— Замахрить-то, говорю, не сообразим? — И добавил, как бы оправдываясь: — Гнус... проклятый одолевает бесподобно!
Признаться, Владимир даже взгрустнул при виде своего почти пустого портсигара, однако он — хотя и не без труда — поборол себя и протянул папиросы. Парень склонился и кой-как поймал красноватыми длинными пальцами папироску.
— Свои-то все уже сегодня выдымил. Гнус, — еще раз присказал он.
Владимир, сожалея, посмотрел: в портсигаре сиротливо раскатились по сторонам две последние папиросы. Парень достал спички из заднего кармана узких брюк (на нем все было тесное, узкое, точно он нарочно оделся так), закурил и с видом человека, которому давно знакомо все на этом берегу, уселся на соседний пень рядом с Владимиром. Острые колени парня поднялись едва ли не вровень с подбородком. И стало вдруг видно, что это уже не парень и не молодой, а скорее пожилой человек. Редкая, но курчавая русая бородка, как пеплом, припорошена сединой.
Неверный свет ночи скрывал до этого и дряблость щек. Теперь же сразу стали видны все морщины. Лишь бородка несколько скрашивала лицо.
Некоторое время молчали. Владимир с горечью посмотрел на Дашино окно и недовольно покосился на гостя.
— Что вы тут с дрючком этим по ночам делаете?
Он еще днем видел сплавщиков у реки с такими же дрючками, только у тех были дрючки подлиннее.
Человек затянулся, но не заглотнул дым, а, отгоняя комаров, клубом выдохнул его перед собою. Он не удивился новому названию багра и коротко ответил:
— Сну нету. Беда с подобными ночами!
— А как же будете работать днем?
— Приобык уж. Да найду время, сосну маленько днем-то.
Гость сбил Владимира с мысли о Даше, о прошлом. Раздражение росло. Ему вдруг показалось, что этот человек все знает. Знает, зачем Владимир сидит здесь, знает, кто он такой. Вполне возможно, что его подослали. Эта уборщица (так почему-то в мыслях стал он именовать Алевтину Ивановну) вроде чего-то недоговаривает. В самом деле: пришел, сел, сидит. Нахал!
— К чему бы это? — вдруг недоуменно спросил человек, обращаясь скорее в пространство, чем к собеседнику.
«Не сумасшедший ли?» — осторожно посмотрел на него Владимир и спросил:
— Что?
— Да вот это... Белая ночь. Вовсе она ни к чему. Только сну нету от этого мерцания.
Владимир будто впервые осмотрелся вокруг. «Мерцания» он не увидел. По-прежнему текли мимо бревна. Они утекали и утекали в прозрачную белесую даль. Казалось, никогда не будет конца этому потоку.
И опять, едва Владимир остановил взгляд на кромке противоположного берега, поток вдруг остановился, и с тою же быстротой начала двигаться на берегу темно-зеленая полоса леса.
В далеком просвете зеленого коридора между берегами, на повороте, клубится над рекою туман. Позади, на холмах, меж невыкорчеванных пней, в глубоком покое стоят щитовые финские домики. Чудная ночь прошивает каждую улицу поселка, каждый просвет между домами, все вырисовывается четко; грани коньков у крыш видны даже лучше, чем при дневном свете.
В самом деле, разве это ночь? Разве можно спать в такую ночь? Да и то верно: к чему она? Прав этот чудак, прав. Была бы ночь черна, Владимиру легче было бы и с Дашей. Он тогда, пожалуй, еще постучался бы.
Человек уже докурил папиросу и сидел, положив бородку на багор, кинутый себе в колени.
— Наваждение, — подытожил он свои раздумья. — Совсем бесподобно! Но и неплохо, с другой стороны. Лесок плавить способно.
— Вы что, сплавщик? — спросил Владимир.
— Не-е, у брата я. Вроде в гостях, а вроде и по делу. Одежонки-то с собой, в лесу чтоб бродить, не захватил. Потянет меня ночью к речке, так я братнюю сгребу — и айда. — Он вздохнул. — Какое там сплавщик! Был конь, да изъездился.
— Сколько ж вам лет?
— Годы-то невелики, пятьдесят два всего.
— Война?
Владимир окинул глазами нескладную худую фигуру: руки, ноги на месте. «Легкие прострелены», — почему-то решил он.
— Война-то война, да не одна она, — вздохнул гость.
Смешно расспрашивать незнакомого человека. Так вот: ни с того, ни с сего. Да и зачем? Только бы он ушел скорее. Не мешал бы. Наверное, Даша уже одумалась и ждет. Не может того быть, чтобы ей не захотелось узнать, с чем он пришел к ней! А тут изволь беседовать.
Когда к Владимиру подошел странный гость, Даша ужаснулась, но совсем не по той причине, о которой думал Владимир.
«Боже мой! Все будто сговорились!» — воскликнула она.
Она говорила себе, что не хочет думать ни о Владимире, ни о его собеседнике, что у нее просто бессонница и стоит только лечь, как сон придет сам собой.
Даша рассуждала так, а сама с большим трудом сдерживала себя, чтобы не глядеть в окно.
В памяти всплыл прохладный вечерний борок, что стоял у озера на ее родине.
Да, они были в тот вечер, уже уходящий в ночь, в сосновом борке по-над озером. Борок — «Храм счастья», «Священная роща», «Оазис любви» — каких только названий не надавал ему Владимир! Они претили немножко своей шутливой пышностью, но это говорил Володя, и Даше было хорошо.
Он пришел на свидание чем-то взбудораженный и внутренне как бы отдаленный от нее. Такое с ним бывало уже не раз.
Будто невидимая холодная стена опускалась между ними, и тогда сквозь нее пытались пройти и не проходили искренние слова. Они затаивались глубоко около сердца. И появлялись вопросы, вроде: «Ты не скучал обо мне?» или «Какой чудесный вечер, правда?»
Даше было привычно брать на себя вину за ничем не вызванное с ее стороны отчуждение. Она робко гладила его щеку, стараясь пройтись пальцами по нежной коже около мочки уха — так он любил, — и молча жалась к нему. Холодная стена рушилась, единственные для них двоих слова находились.
И так делалось хорошо, словно совершалось таинство. Дороже этих минут Даша, кажется, ничего не знала.
В тот раз Даше надо было сказать ему кое-что важное. Но у него был «минор», как любил он говорить в такие минуты. Он ничего не заметил, и у нее пропало желание говорить о том, заветном. Она спросила:
— Володя, ты еще не видел сегодня маму?
Он только утром приехал из города.
— Маму? Нет.
— А ты не заметил, что мама обо всем догадывается?
— Неужели догадывается? — Он в изумлении посмотрел на Дашу, думая, очевидно, о чем-то своем.
— Да. Мне кажется, она меня насквозь видит. — Даше все еще хотелось пробиться к сердцу Владимира, чтобы он начал понимать ее.
— Ну, что она такое, твоя мама? Ты все преувеличиваешь!
— Она о нас... вместе думает. Вчера посмотрела на меня за ужином и спрашивает: «Где же вы, — говорит, — жить думаете, Дашенька?» Ты понимаешь? Мне хоть сквозь землю! Еще ничего, говорю, не знаем. «Что же он, — говорит, — твой-то, думает? — Это она про тебя. — Я согласна, мол, живите хоть у меня здесь. А дальше сами увидите».
— Где это здесь? — Владимир неприязненно сморщился, но глядел так, будто он ничего не понимает. — Где «здесь»?
— У нас, конечно!
— Дарюш, послушай, что я скажу... Садись вот сюда. — Он потащил ее за руку к берегу.
Нет, он совсем думает о другом. И дело тут не в его «миноре». Он просто далеко от нее. Как он не понимает, что с ней? Как он может не понимать, думать о своем, о другом, не о ней, не о них двоих?
Обида поднялась к горлу. Хотелось крикнуть, да только сглотнула судорожно. Но он и этого не заметил.
— Даша... Ты только послушай, что я скажу... Ты понимаешь, как я рад?! Да-ар-юш...
Владимир сжал ее плечи, стал целовать в щеки, в шею, в губы. Он и теперь еще не замечал, что она не отвечает ему.