– А убежать не вариант? Ты ж пацан, а он – взрослый дядька, у которого неизвестно какая пакость может быть на уме!
– Бегаю я не очень хорошо, – без тени сочувствия к себе ответил Понедельник. – К тому же мне было любопытно. Я в этом городе живу только с конца августа и уже несколько раз замечал, что какие-то люди ходят за мной время от времени, провожают до школы, после занятий ждут. В конце концов я пообещал себе, что обязательно выясню, в чем тут дело.
Редкий подумал, что среди упомянутых людей наверняка были и его друзья из «Апофетов» – а возможно, только они, – поэтому решил срочно сменить тему. Сказал ворчливо:
– И после этого ты шляешься в безлюдных местах? Блеск! Ты хоть родителей посвятил, что такие дела творятся?
Он надеялся, что этот вопрос выведет парня на откровенность и между ними завяжется доверительный разговор, но ошибся. Понедельник-Платон просто прошел мимо него бочком – ему трудно давался спуск – и равнодушно-вежливо произнес:
– Да, вы правы, я буду осторожней. Не дело играть с огнем. До свидания!
И в размеренном темпе зашагал по аллее, повторяющей очертания озерного берега. Редкий едва не застонал от разочарования – как хорошо все начиналось, был шанс завести знакомство. Но теперь все. Бежать следом значило напугать мальчишку, и в следующий раз он насторожится, заметив Эдика рядом. Получалось, Редкий только что провалил контакт.
«Не сложилось номер раз», – подбодрил он себя цитатой из старого фильма. И завертел головой в поисках того, что могло спасти дело. В кустах, ближайших к мостику, Редкому вдруг почудилось какое-то шевеление. Порыв ветра с той стороны вместо свежести принес сладковатую вонь мокрой шерсти. Эдуард не считал себя трусом или паникером, но сейчас ощущение всплывшего из глубин памяти ужаса на миг почти парализовало его. Защекотала висок струйка пота, онемели пальцы, закололо под мышками.
Он крался по мостику приставным шагом, не сводя глаз с кустов, пока не ощутил под ногами пружинящую землю дорожки. Потом рванул следом за мальчиком, едва удерживая себя, чтобы не перейти на бег. Уговаривал себя, что хочет проследить, чтобы Платон благополучно вышел из парка, а на самом деле просто не хотел оставаться один на один с кошмаром десятилетней давности.
Вдруг он кое-что вспомнил – то, что не удавалось вспомнить годами, как ни бился. Иногда вроде как всплывало, особенно по ночам, и исчезало прежде, чем он успевал включить диктофон. Теперь же в голове четко зазвучала та запредельная, жутковатая мелодия, которую он услышал ночью на берегу вот этого озера. Да так отчетливо, что Эдик сумел просвистеть ее, потом еще и еще раз.
Приступ паники исчез мгновенно и без следа, теперь он просто стоял на дорожке, насвистывал мелодию и рвал из кармана мобильник, торопясь записать. Он даже про Платона забыл и не сразу осознал, что тот стоит рядом, тяжело дышит и смотрит ему в лицо неотрывно, взволнованно.
– Эта мелодия… вы ее знаете, откуда?!
– Слышал где-то… пришло вдруг в голову, – забормотал Редкий, в спешке нажимая не на те кнопки. – Погоди, записать хочу.
– Где? Где слышали?
– Ты чего так раскипятился-то? – спохватился Эдуард. – Может, я ее сам сочинил, не знаю. Сейчас, только запишу, чего добру пропадать.
Мобильник преподнес ему сюрприз – взял и отключился, мстя за пропущенный сеанс подзарядки. Редкий досадливо застонал, Воронцов не сводил с него глаз.
– Не переживайте. Я помню эту мелодию, могу вам скинуть потом. Только не вы ее сочинили.
– Может, и не я, – согласился Эдуард, прикидывая, что из этого может выйти. Вдруг контакт все же установлен?
Но тут Платон ошарашил его новой репликой:
– Я вас узнал, сразу же. Вы однажды подходили к забору нашего детдома и смотрели сквозь ограду на ребят.
– А, возможно… – Эдик спешно сделал вид, будто копается в памяти. – В Сиверском дело было, верно? Тогда мы с женой хотели усыновить ребенка, но не срослось как-то. Но, парень, это много лет назад было, как ты можешь помнить?
– У меня фотографическая память, – пробормотал Воронцов, явно думая о другом. – Я всех помню, кого хоть раз видел. Могу узнать человека, даже если он изменился, например, из ребенка стал взрослым. По мимике, жестам.
– Понял, здорово. А мелодия тут при чем?
– Вы мне скажите. Вы хотели, чтобы я ее услышал? Знали, что я так отреагирую?
– Клянусь, нет! – взметнул ладони Редкий. – Совершенно случайно все вышло. Вдруг, понимаешь, всплыла в голове.
Они стояли друг против друга, каждый напряженно продумывал следующий вопрос, когда грубоватый окрик с соседней аллеи заставил обоих вздрогнуть:
– Граждане, не стоим на месте, не стоим! Движемся, движемся на выход! Парк закрывается через десять минут!
Эдуард первым зашагал в сторону ближайших ворот, уверенный, что Понедельник теперь уж не сорвется с крючка. Так и вышло: парень бросился за ним вдогонку. Догнал, пошел рядом. Проговорил, от волнения глотая звуки:
– Мне очень важно знать… Я помню эту мелодию с детства, я искал ее, но так и не нашел никогда, нигде.
– Так ты детдомовский? – с ноткой сочувствия, но словно бы походя уточнил Редкий.
– Ага.
– Но сейчас ты явно не в Сиверском обитаешь. Отыскались родители или тебя усыновили?
Парень думал о своем и ответил через паузу, когда Эдик и не ждал уже.
– Нет, ни то и ни другое. Просто нашлись опекуны, которые устроили и директора нашего дома, и меня. Они имели возможность определить меня в здешнюю гимназию, и это хорошо: здесь очень сильные физика и алгебра. В прежней школе я давно уже на уроках другое для себя решал. Так что я им благодарен.
– Про настоящих родителей знаешь что-нибудь? – Редкий интуитивно избрал себе роль бесцеремонного, но сердечного собеседника.
Платон помотал головой:
– Совсем ничего – скорее всего, и не узнаю уже никогда. Я найденыш. Раньше думал, что мне просто так говорят, чтобы неудобных вопросов не задавал. Но, прежде чем я покинул детдом, директор показал мне мои документы – о моих родных там ничего. Только то, что меня нашли примерно шестилетним, даже не написано, где именно.
– Сочувствую, – сдавленным голосом произнес Эдуард и покосился назад, где еще можно было разглядеть темную полоску кустов на фоне озерной глади. – А погоди-ка: если у тебя такая невероятная память, то ты же должен помнить себя до шести, верно? Даже я моментами помню.
– А я вот нет, – ровным голосом ответил Воронцов. – Дело в том, что я не умел говорить, вообще ни слова, меня воспитатели учили с нуля. А не было речи – не было и мышления. Остались какие-то картинки, это да. Но психолог в детском доме всегда уверял, что они ничего общего не имеют с действительностью.
– Это почему так? – напрягся Редкий. – Вроде в такой непонятной ситуации он должен был за любую соломинку хвататься, разве нет?
Они уже шли по широкой гравийной дорожке к выходу, и силуэт охранника маячил впереди немым укором.
– Они странные, – после паузы признался Платон. – Мои воспоминания. Невозможные. Психолог считал, что я пережил сильный стресс или же долго и сильно болел, был в бреду. Именно тогда утратил речь – ну не мог же я в самом деле не знать ни слова! А реальные воспоминания сменились фальшивыми, бредовыми.
Эдуард едва сдерживал участившееся дыхание, специально прибавил ходу, чтобы заглушить его шорохом мокрых камешков под ногами. Но и близость к оживленному проспекту пугала скорым расставанием. А ему просто необходимо было узнать, что именно этого парнишку заставляли считать бредом. В этом мог быть ключ ко всему. Как можно небрежнее спросил:
– А что там было, в том бреду, ты все еще помнишь?
На этот раз Понедельник долго молчал. Они уже почти дошли до выхода из парка, охранник нырнул в свою будочку, и Редкий протянул руку, чтобы придержать своего спутника. Платон шарахнулся в сторону, но остановился и посмотрел на Эдика вроде как смущенно. Тот сделал вид, что в ожидании ответа не заметил неловкого момента, – он и прежде знал, что парень никому не разрешает себя касаться. Впереди на проспекте громыхали машины, но тут вязкая тишина и желтое марево фонарей еще удерживали их в зыбком плену на границе яви и сна. Платон негромко заговорил:
– Там был свет, всегда яркий свет. Нет, почти всегда. Комната без окон, квадратная, маленькая. Матрас на полу, стол со стулом, детский горшок. Пол блестящий, по нему рассыпаются блики от лампы. И еще пол очень теплый, на нем уютнее всего. Может, поэтому я помню, что сижу на нем и вожусь с какой-то игрушкой. Но иногда свет гаснет, и тогда – полная, абсолютная тьма. Не помню откуда, но я знаю, что должен непременно впотьмах добраться до табуретки и сесть на нее. Я успеваю спрятать игрушку за матрасом, иначе ее могут раздавить. Потом сажусь за стол и складываю руки перед собой.
– Тебе страшно? – свистящим шепотом спросил Эдуард.
Платон качнул головой:
– Нет, совсем нет. Так случается по несколько раз в день, я привык, для меня это норма. Кто-то входит в дверь, приносит еду на подносе. Я должен все съесть сразу, чтобы он забрал поднос с собой. Он стоит за моей спиной, наблюдает. Есть кто-то еще, он выносит горшок, протирает пол. Но тот, кто принес еду, занят только мной. Я должен есть аккуратно, обязательно ложкой, контролировать себя. Следить, чтобы ничего не упало мимо тарелки на стол или мне на колени. Я этого не вижу в темноте, но он – видит. Наказывает, если что-то делаю не так.
– Как наказывает? – еле выговорил Редкий. Пучина томительного ужаса, уже пережитого сегодня у мостика, снова навалилась на него.
– Бьет, – прозвучал короткий ответ. – Не слишком больно, но по особой системе. Если удар в спину – я плохо сидел, если по левой руке – что-то уронил, нужно отыскать и положить в рот. По правой – нужно отложить ложку и запить.
– Ты говоришь – «он». Почему?
Понедельник пожал плечами:
– Просто так удобнее. На самом деле я понятия не имею, кто там был. Тогда, понятное дело, и не задумывался об этом.