– Но ты хоть когда-нибудь слышал его голос?!
– Ага, – ухмыльнулся Платон. – Только это был не голос. А примерно вот что.
Парень вскинул голову и вдруг издал леденящий душу клекот наподобие орлиного. Если Редкий не вскрикнул, то только потому, что уже слышал подобное из этих же уст десять лет назад. Но из-за кустов, тянущихся вдоль аллеи, раздалось испуганное ойканье, и две девушки пулей пронеслись к парковым воротам. Чуть не снесли турникет, попытавшись выйти одновременно с двух сторон. На их сперва вопли, а потом смех снова выскочил уже окончательно взбешенный охранник.
– Этот звук что-то значил? – спросил Эдуард.
– Первое предупреждение, если я что-то делал неправильно. – Платон не задумывался, он знал ответы, видимо, часто размышлял о своих диковинных детских воспоминаниях. – Если я, к примеру, пытался его коснуться или касался случайно. Или не хотел есть, не садился вовремя за стол. У меня, думаю, часто болела нога, и тогда я становился капризным, не хотел вставать с пола. На самом деле я этого не помню, но могу додумать, потому что и в детдоме такое случалось. Покидая комнату, обычно выл, возможно, так он переговаривался с напарником.
– И что, какой-то тупой психолог мог вообразить, что это тебе просто привиделось в бреду?! – заорал, не сдержавшись, Редкий. – Да такое… такое даже придумать невозможно! Я имею в виду, ребенку-то.
– А мне кажется, именно так он и думал, – задумчиво проговорил Воронцов. – Ведь мне понадобилась пара лет, пока учился говорить, вживался в новую реальность. Психолог считал, что я так заполнил пустоту, потому что не мог примириться с провалами в памяти. Я, как любой мальчишка, к тому времени гордился тем, чем восхищались все вокруг: своей памятью. А тут вдруг оказывается, что не помню больше половины собственной жизни. Ну и закидал пробел наскоро образами из книжек, из фильмов и разговоров со сверстниками. А уж когда чудовищ упомянул – ну тут психолог все насчет меня понял.
Эдик попытался сохранить невозмутимый вид, откашлялся и спросил:
– Ну а чудовища тут при чем?
– При том, что, помимо бесед, были рисунки. Меня просили рисовать все, что в голову придет. И я изобразил того, кто стоял за моей спиной, таким, каким его себе воображал. Мохнатым чудищем. А когда психолог попросил уточнить, я сказал, что у него были лапы – ведь он касался меня.
– А они у него действительно были?
– Ну сейчас я смягчил бы формулировку и попытался пояснить, что, скорее, на нем было нечто вроде шубы с зашитыми рукавами. И что-то твердое было в них вшито, железные шары или камешки, потому что били больно. Но когтей не было.
Платон вдруг резко тормознул, оперся рукой о высокую спинку скамейки.
– Нога разболелась? – сочувственно спросил Редкий.
Парень покачал головой с несколько напряженной улыбкой – было видно, что ему неприятны напоминания о физическом недостатке.
– Нет. Просто я живу вот в этом доме.
Он подбородком указал на парадный фасад выходящего на пешеходку респектабельного желтого трехэтажного дома с вереницей витрин на первом этаже. Эдик его адрес знал, но слишком увлекся беседой, да и отпустить парня был пока не готов.
– Слушай, а ты не сказал насчет той мелодии, которую я вдруг вспомнил, – заговорил он торопливо. – Почему так отреагировал? Ты ее когда слышал?
Воронцов обратил к нему усталое, измученное воспоминаниями лицо. Ответил просто:
– Всегда. Разве я не сказал вам? В той комнате она звучала постоянно, и когда я был один, и когда приходили те существа. Днем и ночью. Думаю, я так привык, что не замечал ее. Но потом она исчезла, и я словно оглох.
Редкий отчетливо вспомнил, как метался испуганный малыш на его руках, как прижимал ладони к ушам и вертел головой в поисках хоть чего-то привычного для него.
– И больше ты ничего не слышал все то время, пока с тобой творились все эти дела?
Понедельник покачал головой:
– Нет, только мелодия, то громче, то тише. И звуки, которые издавал тот, кто приходил ко мне. А когда я оставался один, то часто ложился на пол и тоже выл, так громко, как только мог. И иногда мне казалось, я слышу что-то… будто вою не только я, но и кто-то еще за стенами. Но это могло быть эхо или мое воображение. А потом мелодия звучала громче, и я уже не мог ничего расслышать… Послушайте, вы постараетесь вспомнить?
– Что? А, да, постараюсь.
– И позвоните мне?
– Конечно, – встрепенулся Редкий, неловко вытянул мобильник – руки стали влажными и мелко тряслись. Вспомнил, что тот отключен, попросил: – Ты мой пока запиши и сразу звякни, у меня зафиксируется. А я точно вспомню, уже что-то начинаю вспоминать. Мне кажется, это как-то связано с городским парком.
– Мне тоже кажется, что этот парк как-то связан со мной! – воскликнул Платон, и бледное лицо его разом вспыхнуло. – Я прихожу туда раз за разом, иногда даже школу пропускаю, но никак, никак не могу ухватить за хвост какое-то воспоминание… Это очень важно для меня, важнее всего на свете: понять, что со мной происходило в детстве. Что случилось с моими родителями? Кто выл там, за стенами? Но я обязательно вспомню.
– Думаешь, сможешь? – спросил Эдик.
– Я не могу не мочь, – ответил Понедельник так просто, словно речь шла о чем-то заурядном.
Пробормотал слова прощания и, больше не глядя на Эдуарда, похромал к своему подъезду.
Глава 11Природный магнетизм
Отец довел Вику до квартиры, как будто боялся, что, оставшись без надзора, она снова пустится в бега. Девочка, может, и обиделась бы на такое недоверие, – ведь пообещала, а когда она нарушала свои обещания? – но отец заботливо обнимал ее за плечи, иногда шутливо подталкивал в спину, а она так истосковалась по родительской ласке. Он самолично отпер тугой замок двери, помог Вике снять куртку, а потом шепнул на ухо:
– Зайди к маме, если она не спит. Я ей уже звонил, но так будет лучше… все равно ведь она увидит. – Он сокрушенно оглядел разбитое лицо дочери, которое только что тщательно обработал у себя в кабинете. – И, как договорились, ни слова о нашем разговоре, да, милая?
– Конечно. – Виктория кивнула и шмыгнула носом. Кажется, она еще и простудилась, ко всем своим бедам.
– А потом – бегом в постель и спать или хотя бы мирно смотреть фильмы! Никаких уроков и чтения. Через пару часов приду и заново все обработаю.
– Хорошо, пап.
Бесшумно затворив за отцом дверь, она сперва зашла в свою комнату, переоделась в футболку и домашние хлопковые брюки. Лицо не скрыть, но пусть хоть про коленки мама ничего не узнает.
Потом подобралась к дверям родительской комнаты, постояла, послушала. Лучше бы, конечно, мать спала… но нет, шелестит чем-то, придется войти. Она осторожно приоткрыла дверцу:
– Мамуль, не спишь? Можно к тебе?
– Входи, – холодно отозвалась мать.
Она полулежала по центру широкой кровати, опираясь спиной о две большие подушки. На матери был теплый байковый халат, ноги прикрыты одеялом. А поверх одеяла лежал – Вика удивленно вытянула шею – закрытый альбом для рисования с яркой обложкой: кисточка и многоцветная палитра. Женщина при появлении девочки почти сразу сунула его под одеяло, потом спокойно и неторопливо оглядела дочь. От ее колючего взгляда Вика невольно съежилась.
– Виктория, что произошло? – раздраженным голосом задала вопрос мать. – Скажи, пожалуйста, с какой радости ты вскакиваешь посреди ночи и, не поев, убегаешь из дома? Что это за новые привычки?
– Это утро было, не ночь! – горячо возразила девочка. – Я просто вышла в школу… ну с запасом.
– С запасом, ага, – поморщилась мать. – Ты вышла из дома раньше отца, а до гимназии так и не добралась. Как понимать такое поведение?
– Просто у меня очень сильно болела голова, – проникновенным голосом соврала Вика. – Я вертелась, вертелась в постели, а потом подумала, что, может, мне станет легче на улице.
– Стало? – Голос матери теперь напоминал треск льда, столько холода в нем было.
– Что?
– Стало, спрашиваю, легче, после того как тебя на этой самой улице отлупил какой-то урод? И это ты еще легко отделалась. Виктория, если еще раз случится нечто подобное, я приму меры, обещаю, хотя у нас в семье не принято наказывать. Впрочем, на этот раз ты уже получила свое. Так что иди к себе и думай над своим поведением. И в следующий раз не забывай, что твой отец – доктор и ты всегда можешь к нему обратиться. Нужно было просто зайти домой и разбудить его, а не разыгрывать из себя бедную родственницу.
– Хорошо, мам.
Эту жесткую отповедь Вика слушала, разглядывая кошачьи мордочки на своих тапках. Еще вчера в такой ситуации она бы уже тайком смаргивала слезы, но теперь отец, спасибо ему, приоткрыл завесу над грустной семейной тайной. Отныне она жалела мать, а не себя. А та все не могла уняться:
– Я давно это за тобой замечаю, Виктория: тебе нравится изображать из себя этакую нелюбимую дочь, которая лишний раз рот открыть не смеет, по одной половице ходит. Смотри, заиграешься.
– Нет, мам, я не…
– Все, иди уже… в ванную или в свою комнату, сделай что-нибудь с лицом, сил нет любоваться на этот ужас!
Последнюю фразу женщина произнесла как, словно у нее перехватило горло. Значит, все-таки переживает, что с Викой случилась неприятность? Девочка с надеждой вскинула голову на мать: та, прикрыв рот ладонью, давила зевок. Ей было скучно, скучно, вот и все! Развернувшись, Вика почти выбежала из спальни. Но уже в своей комнате она сделала парочку глубоких вдохов и строго сказала сама себе:
– Теперь я знаю, что мама нездорова. Я не должна на нее обижаться.
Но все равно было больно.
Поначалу она задремала – отец заодно с процедурами вколол ей под шумок что-то успокоительное, – но быстро проснулась и долго лежала без сна, изредка шмыгая носом. Потом встала, включила ноут и с надеждой заглянула в электронный дневник. Ура, появились задания по всем предметам, можно было отвлечься от тяжелых мыслей и заняться делом. Вика уселась за уроки и сразу ощутила себя в своей тарелке.