– Папа обещал…
– Папа всегда обещает, – перебил я. – Мама, ты можешь идти. У тебя ведь перерыв на работе заканчивается.
– Антоша, – мама подошла, села на табуретку рядом с кроватью и потрепала меня за волосы. Мне стало как-то смурно от этого.
– Мама, – сказал я и замолчал. Губы затряслись, и я втянул их в себя, чтобы не тряслись. Вообще-то мне уже двенадцать, а в таком возрасте у мужчины не должны трястись губы. По крайней мере, мне так кажется. И комок в горле тоже не по возрасту. Особенно некстати, когда ты пришпилен к кровати иголкой, как какой-нибудь жук. Чтобы тебя разглядывали все – мама, например, твои трясущиеся губы, – а ты не мог бы пошевелиться.
– Я пойду, – тихо сказала она, отвернувшись. Она шмыгнула носом. Ей-то чего плакать? Это я в больнице лежу. Может, у нее насморк?
– У меня насморк, – сказала мама и шмыгнула еще раз. – Пока, Антоша. Завтра не смогу прийти, только послезавтра.
– Ладно. Хорошо.
Она встала и ушла.
7
Я лежал лицом к стене. Потрогал стену – немного шершавая. Окно бросило свой клетчатый отпечаток на пол. Ночь лунная. Я разглядывал этот отпечаток, чтобы поскорее уснуть, пока мне не надоело.
Вспомнил, как гулял сегодня. На этот раз я не встретил того пацана. Может, его уже выписали или просто в палате сидел? От нечего делать осмотрел гномскую дверь. Ничего интересного. Тем более со мной была медсестра. Ходила за мной тенью, молчала. Разглядывала кусты.
На ужин приносили кашу и котлету. Не люблю кашу и котлету. Но пришлось есть – молчаливая медсестра молча настаивала. Вообще-то, она не всегда молчит. Но обычно – да. И непонятно, добрая она или злая.
У меня рядом с кроватью есть кнопка вызова. Чтобы эта медсестра прибежала ко мне в палату, если что. Я нажал сегодня, она пришла, спросила: «Чего?», я сказал: «Ничего», и она ушла. Так и не понял, зачем нужна эта кнопка.
За стеной вздохнули. За сегодня – первый раз, а я уже свыкся с этими вздохами, будто лежу тут не знаю сколько. Вот еще один.
– Антоша… – раздался шепот. Я думал, мне показалось. Зачем там кому-то шептать мое имя? И не просто кому-то – я же знаю кому – психичке, которая постоянно вздыхает и орет. Хотя как орет, я не слышал ни разу.
– Антоша, – повторил голос чуть громче. Я уставился в розеточные дырки-глаза. Они равнодушно смотрели на меня.
Прошло минут десять, я не слышал больше вздохов и своего имени. Уснула. Или затаилась. Я смотрел в потолок. Тишина натянулась где-то между мной и потолком – как канат, когда играют в перетягивание каната. Я смотрел на эту тишину. Мне казалось, если ее отпустит неведомый кто-то, кто ее держит, она упадет на меня и накроет, как одеяло.
– Антоша, – позвали снова как-то безнадежно и очень тихо, я едва расслышал. Я представил себе, как уродина лежит, скорчившись, на своей кровати, подставив губы близко-близко к розетке, и произносит мое имя раз за разом. Я осторожно, чтобы не нашуметь, перевернулся на живот и накрыл голову подушкой. Не хочу слышать. Не хочу, чтобы меня там кто-то звал среди ночи. Почему я не могу уснуть?
Стало душно под подушкой. Я расслышал что-то вроде «привет». Или мне показалось? Я вытащил голову, замер в неудобной позе, пролежал так, наверное, полчаса или больше. Но розетка не произнесла больше ни звука.
8
Стены, стены, стены… Дома тоже есть стены, но их не замечаешь. Они прячутся за картинами, обоями, коврами, светильниками, а здесь они голые. Молчаливо обступают со всех сторон, не стесняясь своей наготы. В палате – они, в коридорах – они, даже когда идешь гулять, они спускаются вместе с тобой по лестнице, такие же неприкрыто белые, как и везде. Преследуют. Я вышел во двор и долго смотрел на траву. Зеленая. Снова вспомнил футбол. Мечтал о мяче, пока ножка костыля не провалилась в мягкую землю. Пришлось ее выдернуть и перестать мечтать о мяче.
В конце дорожки не скамейке сидел тот пацан, и с ним еще один. Я решил подойти.
– Привет, – сказал я ему.
Он глянул на меня как-то вскользь и буркнул:
– Привет, инвалид.
– Я не инвалид.
– А палки тогда зачем?
– Нога болит.
– Инвалид. Не зря тебя рядом с психичкой поселили.
– А его рядом с психичкой поселили? – спросил второй, белобрысый, пацан. Они переглянулись между собой со странными лицами, встали со скамейки и пошли. Первый, когда они отошли на несколько шагов, обернулся и залыбился, глядя на меня. Я сел на скамейку.
Нога у меня не болит. Просто не работает. Это из-за гриппа, которым я переболел недавно. Врач сказал, что это осложнение. Это слово я впервые узнал из книжки, когда мне было девять. Книжка называлась как-то «многочисленно» – «Адам, еще кто-то, еще кто-то и вроде бы еще кто-то». Название я не запомнил. Но там было про маму, которая рожает, и у нее осложнение. Из-за этого все стояли на ушах в книге, переживали. Я тогда понял: осложнение – это что-то мрачное. Или грустное. Так и есть.
Я сложил костыли по бокам от себя. По одному из них полз огромный муравей. Я засмотрелся. Тело у муравья состоит из трех черных кружков, разных по размеру. Напоминает капли застывшего мазута. А ноги – как тоненькие проволочки. На уроке «Окружающий мир» нам рассказывали, что муравей самый сильный, поднимает предметы в несколько раз больше, чем он сам. С такими-то проволочными ногами! Я взглянул на свою правую ногу. Она ведь совсем не тонкая. Неужели муравей сильнее меня?
– Здравствуй, Антон.
Я повернул голову, хотя голос узнал и так.
– Привет.
– Как ты?
– Лучше.
– Правда?
– Лучше, чем ты.
Отец рассмеялся каким-то натянутым смехом. Я раньше за ним такого не замечал.
– Шутишь.
– Нет, – ответил я и снова посмотрел на свой костыль в поисках муравья, но его уже не было. Убежал.
– Как твое здоровье?
– Как твоя рыжая дочь?
– Антон! Я о тебе спрашиваю, о Наташе еще успеем поговорить.
– Я не хочу говорить о Наташе.
– Вот и расскажи, как ты тут.
Я молча показал на костыль.
– Понимаю, – отец сложил руки замком, оперся локтями о колени. – Тебе нужно держаться. Только так можно выздороветь.
– Я держусь. Главным образом за костыль, – сказал я и рассмеялся отвратительным громким смехом. Самому противно. Кажется, меня услышали даже в дальнем конце двора. По крайней мере, мне показалось, что несколько медсестер, потерянно блуждавших возле больницы, обернулись.
Отец положил свою крупную руку мне на локоть. Я хотел отдернуть руку, но не отдернул, и мы так посидели чуть-чуть.
– Я живу рядом с психической уродиной, – почему-то снова громко сказал я и даже по-дурацки заулыбался. – Она вздыхает по ночам. А еще нам дают кашу три раза в день. У них много крупы, да? Они не знают, куда ее девать, да?
На глаза навернулись слезы. Отец взял мой костыль, который лежал между нами, хотел, видимо, переложить и, может, пододвинуться ко мне поближе. Может быть, даже обнять. Но вдруг уставился на него, как будто впервые увидел, погрустнел, посмотрел на меня, потом снова на костыль. Я отвернулся, а он так и остался сидеть на прежнем месте с костылем в руках. Как будто ему совестно было выпустить его из рук.
– Мог бы и не приходить. Тебя никто не заставлял, – сказал я. – Я тут нормально. Даже гуляю вот.
– Меня никто не заставлял.
– Вот и не приходил бы.
– Ты не хочешь?
Я отвернулся еще сильнее, хотя дальше уже некуда было. Я уже смотрел себе через плечо. Там было дерево. По листу полз точно такой же муравей, как и по костылю несколько минут назад. Интересно, это тот же муравей или просто похожий?
– Антон, я приду еще. Прийти?
– Папа…
– Я приду.
Папа встал. Осторожно, как что-то хрупкое или живое, облокотил мой костыль о скамейку.
– Ну, пока, – сказал он. Я видел его руки перед собой. Пальцы сжимались и разжимались. Я не поднял глаза.
– Пока.
Папа ушел, я смотрел ему вслед. Он прослеживался между ветками этого дерева с муравьем, пока не исчез за одним из листьев. Я приподнял этот лист пальцем, но папы там не было.
9
Я сорвал тот лист. Сейчас он лежал в моей тумбочке вместе с шоколадкой. Просто для того, чтобы было что-то зеленое в комнате, а не только белое. Только поэтому.
Зашла медсестра. Сегодня это была другая женщина. У нее сердито поджаты губы. Она вкатила капельницу, жестом приказала мне ложиться. Я лег. Вену она нашла сразу. Наверное, потому что она уже помечена красной жирной точкой. Воткнула иглу. Я уже привык к этому и даже не жмурился, а хладнокровно смотрел, как меня протыкают. Даже с каким-то злорадством. Или равнодушием. Не могу определить точно.
Привычно обратился взглядом к потолку. Надо было запрятать лист под подушкой. До тумбочки я теперь не дотянусь, а смотреть на лист было бы приятнее, чем на потолок. Или хотя бы чередовать: лист – потолок – лист – потолок.
Можно еще считать от одного до ста, а потом в обратном порядке. Я пробовал, первые разы это было даже интересно.
Из розетки послышался стон. Затем еще один, погромче.
– Опять эта дура, – процедила себе под нос медсестра, пододвинула капельницу еще ближе к моей кровати и поспешно вышла.
За стеной зашуршали, зашебуршились, послышались громкие всхлипывания, шаги. Короткий вскрик и протяжный стон. Еще шаги, еще шебуршание. Затем все стихло. Я лежал в каком-то оцепенении, боясь пошевелиться. Комнату заливал веселый дневной свет, бросая на стены большие солнечные квадраты.
10
Я лег, вытянул руки на одеяле и разглядывал плафон. Он круглый с блестящей каемкой по краю. Как пуговица на полотне-потолке. Я его замечаю, только когда лежу вот так и пытаюсь заснуть. Хотел достать из тумбочки лист и положить рядом с подушкой, но передумал.
– Антоша.
Я подскочил от неожиданности. Только что было совсем тихо, и вот на тебе. Опять.
– Антоша, – повторил голос за стеной.