– Вкусный? – я представил себе торт. Да! Правда, у меня в тумбочке есть шоколадка, но это не то.
– Я не знаю. Я помню свечки. И мама. Она порезала торт.
Я молчал. Пытался представить ее маму, которая режет торт. Не знаю зачем. И у меня не получилось. Я не смог представить ни маму, ни торт. Я вспомнил мечущуюся стриженную макушку, уворачивающуюся от медсестры. Макушка носилась от одной стены к другой, пытаясь убежать в этой замкнутой белой комнате. Пока комната не стала совсем белой и совсем замкнутой.
– А ты ел торт?
– Ел, конечно.
– Вкусно? – я буквально чувствовал, как она наклонилась к розетке с открытым ртом и дышала ей в дырочки, думая о торте. Ужасное, наверное, зрелище. Я передернул плечами и попытался представить лучше торт. Большой, сладкий, со свечами.
– Да. Я люблю «Наполеон» и еще «Сметанный».
– А ты их оба ел? – голос казался восторженным.
– Я много тортов ел. Сто или больше, я не знаю.
– Сто?
– Или больше, – уточнил я. Мне показалось или я сделал это хвастливо? Показалось, наверное.
Я повернулся к розетке и смотрел в нее, как в лицо.
– Еще хороший йогуртный торт, – разговорился я. Представил себе розовую поверхность этого торта – с бисквитами и сливками.
– А расскажи, – с придыханием сказала она.
– Он сладкий, а сверху на нем ягоды выложены. Клубника. Она порезана на дольки и выложена на взбитых сливках.
– А вкусно?
– Да.
– Мне мама торт резала.
– Да, ты говорила.
– Она сказала задуть свечи, и я задула, – Дылда глупо рассмеялась. Что смешного? Задула – и задула. Она еще похихикала немного. Вот дура, подумал я, но промолчал. – Антоша. Почитай мне книжку, п-пожалуйста, – снова попросила она через пару минут, насладившись моим молчанием.
Пристала же ко мне с этой книгой! Мама ее подговорила, что ли? Нет, конечно. Мама и не знает о ее существовании.
Что там за книга хоть? Я потянулся к тумбочке. Читать ей не буду, еще чего. Просто посмотрю название. Щелкнул кнопкой на прикроватной лампе. «Сон о белых горах». О белых?! Издевается Татьяна Михайловна, что ли? Недостаточно мне белого в этой комнате? Я наугад открыл: «Мысль и память Акима были четкими. Он все делал, как в больнице: расстелил на столе марлю, прокипятил на печке шприц, осторожно обрезал махонькой круглой пилкой сосок ампулы, всю жидкость, до капелюшечки, вытянул из нее и даже солидно кашлянул: „Ссяс мы сделаем укольчик. Маленько потерпите“. Замешательство получилось – куда его ставить, укольчик-то?»
Больница, укольчик. Лежать в больнице и читать про больницу. Вот еще! Тут еще эта Дылда – просит ей почитать. Вот весело ей будет слушать про уколы, которых она панически боится. Я даже недобро усмехнулся при этой мысли.
– Там про больницу и уколы, – сказал я. – В книге.
Дылда помолчала немного, вздохнула:
– Ладно.
– Что ладно? – не понял я.
– Читай.
– Не собираюсь я читать.
– Не будешь? – уныло переспросила она.
– Нет! Я вообще знаешь что сделаю с этой книгой? – почему-то рассердился я. Нельзя было принести мне книгу про футбол или какую-нибудь фантастику? А то про больницу! И не собираюсь я ничего читать этой розетке!
– Что сделаешь? – испуганно прошептала розетка.
– Выброшу, – я размахнулся и швырнул книгу. Она четко долетела до противоположной стены, ударилась корешком, шмякнулась на пол и затихла там.
– Что ты сделал? – еще более испуганно прошептал голос.
– Кинул об стену.
– Кинул книжку?
– Да.
– Она ударилась?
– Да.
Дылда всхлипнула. Опять начинается. Она всхлипнула еще раз и начала тихонько подстанывать.
– Чего ты ревешь? – нервно спросил я. Еще не хватало, чтобы она опять разоралась. Опять прибегут медсестры, опять суматошные шаги, сдавленные голоса. Опять тихий звук ключа в замке, когда все будет кончено…
Я повернулся к розетке и в самое ее, розеточное, лицо прошипел:
– Замолчи.
Дылда всхлипнула еще два раза.
– Замолчи! – повторил я.
– Книжку жалко. Она ударилась. Ей больно.
Вот дура.
– Ей не больно! Она не живая, – зло сказал я и отвернулся от розетки. Дура.
Книга так и лежала на полу, неудобно распластавшись и примяв страницы. Мне плевать на нее, пусть лежит. Будь моя воля, я бы дальше закинул. В окно мог бы выбросить. Просто вставать ради этого лень. И окно еще открывать. Вот еще. А так – мог.
А нечего мне навязывать книги! Я их не люблю и уж точно не буду читать вслух какую-то дурацкую книгу про больницу какой-то дурацкой больной психичке.
– Она умерла? – спросила та за стеной. Кто умерла? Книга? Даже не собираюсь отвечать на этот бред.
– Она умерла? – повторила Дылда жалобно.
Дура.
– Антоша.
– Да не может она умереть! Это книга – книги не умирают! Они не живые! – вскрикнул я, но тут же осекся и прислушался. Вдруг эти медсестры не только к психичке прибегают с уколами, вдруг ко мне тоже прибегут и будут гоняться за мной тут?
Но ничего не произошло, в коридоре тихо. За стеной тоже стало кристально тихо. Мой крик как будто очистил больницу от всех других звуков.
Я снова взглянул на книгу. Она растянулась на полу во весь свой переплет и лежала обездвиженно. И правда, как мертвая. Я приподнялся на локте и еще некоторое время смотрел на книгу.
Опустил ноги на пол. Холодный. Не стал надевать тапки. Взял костыли и, стараясь ими не брякать, доковылял до стены. Наклонился, поднял книгу. Примятый уголок обложки был немного оборван.
Я забрался в кровать, открыл книгу снова наугад: «– Не спа-ать! Не спа-а-ать!
Содрав лед с ресниц, Эля увидела Акима, опершегося руками о возок. Весь он в снегу, в куржаке, все на нем состылось, шуршало, дыхание рвалось, глаза в мерзлых щелях светились всполошенно, на щеках пятна млечного цвета. Эля никогда не видела обмороженных людей, но все равно испугалась – так, только так, бескровно, чужеродно может выглядеть отмирающее тело».
Прям книга о выживании.
Открыл титульный лист. Там был изображен какой-то дядечка, смотрящий в сторону. И подписано: Виктор Астафьев.
Положил книгу на тумбочку. Примятый край обложки оттопырился. Я пригладил его пальцем, но он не захотел приглаживаться. Я оставил его в покое. Книга разинула свой бумажный рот и так и застыла.
Я посмотрел на розетку. Выпучила на меня свои дырки. Молчит. Мне стало жаль, что я кричал на эту дурочку. И я не про розетку. Я про Дылду.
– Дылда.
Розетка молчала. Книга укоризненно лежала. Даже лампа на потолке, и та висела как-то осуждающе.
– Дылда.
Тихо.
– Дылда.
Снова тихо.
– Дылда, – без особой надежды повторил я. Нужна она мне больно… Уснула там, поди. И я ни при чем. Ну, крикнул, что с того?… Но что-то противное растекалось во мне. Кажется, я был бы рад сейчас, если бы она ответила. Кажется, так.
– Антоша.
– Да, я тут, – я пододвинулся к розетке ближе. От сердца отлегло, я даже улыбнулся. Вот болван.
– А мы?
– Что – мы?
– Мы живые?
– В смысле?
– Книги не живые. А мы – живые?
– Конечно.
– Почему?
– Что – почему? – опять она несет какую-то чушь, которую я не понимаю, и приходится переспрашивать, как будто я тупой.
– Как ты понял, что живой?
– Никак не понял. Я просто живой, – начал раздражаться я. Отодвинулся от розетки. – Родился, вырос.
Правда, пока не очень вырос.
– Я тоже живая?
– Да.
– А как ты понял?
Я промолчал. Как я понял? Голос слышу. Видел в окне стриженую макушку.
Послышался протяжный прерывистый вздох.
– Я никогда не ела клубничный торт.
Я лежал на спине и глядел на люстру. Она уже висела не так осуждающе, как пять минут назад. Она просто висела.
– Я только шоколадный ела, – горько сказала Дылда за стеной, как будто это трагедия – есть шоколадный торт. – Мне мама резала. Я свечи задула.
Опять она про эти свечи. Больше вспомнить нечего?
– Шоколадный тоже вкусный, – сказал я, лишь бы что-то сказать.
– Вкуснее клубничного? – последовал вопрос с надеждой в голосе.
Вообще-то нет, не вкуснее.
– Да, вкуснее, – сказал я. Врать нехорошо – так мама говорит. Папа тоже так говорил, пока не ушел в другую семью, к новой рыжей дочери. Папа. Обещал прийти, но прошла уже неделя. Я знаю, он много работает. Придет, наверное. Хотя какая разница?
Чтобы не думать, я перевернулся на другой бок. Почти помогло.
– Я не помню вкус торта, – снова послышался голос Дылды. – Даже шоколадный не помню.
«Как можно не помнить вкус торта?» – подумал я.
– Ты давно здесь? – спросил я.
– Да.
– Сколько?
– Не знаю. Я тут живу.
– Как это – живешь? В больнице? – не поверил я и даже приподнялся на локте. Как можно жить в больнице?
– Да. Я сначала жила в другой больнице. Потом тут. Я временно, – тихо проговорила Дылда. И тут вдруг бодро и как-то хвастливо заявила: – А я в окно смотрю иногда!
Нашла чем хвастаться…
– А еще у меня есть карандаш! Я его под подушкой прячу, – восхищенным шепотом добавила она.
Опять она про этот карандаш.
– А папа с мамой? – спросил я. Зачем я лезу? Мне-то что с того, что она тут живет? В больнице. С окном и карандашом.
– Папа приходит ко мне часто, правда! Он постоянно приходит! Мы гуляем! Там. По этой… Там. По парку, – затараторила Дылда, спотыкаясь через слово.
Еще бы добавила: «Честное слово!» Как мама, когда говорит, что скоро я смогу играть в футбол. Правда, правда!.. В общем, не очень-то я ей поверил.
– Ладно. Хорошо, – сказал я.
– Он хороший такой, – сказала Дылда взволнованно. – Приходит всегда.
Ага. Как мой.
– Ладно. Хорошо.
– Правда!
Я вспомнил только, как он уходил. Исчез в листве. В ярко-зеленой листве. А я остался в белых стенах.
Свет лампы вдруг стал резать мне глаза. Я потер их, не помогло. Чтобы занять себя хоть чем-нибудь, взял книгу с тумбочки, открыл начало. Начало расплывалось. Я поморгал. Снова потер глаза. Буквы приобрели четкие очертания, и я принялся читать вслух: «Как маленькая тропинка выходит в конце концов к широкой тропе, а то и к дороге, так и человек…»