– Антоша, вот Витя к тебе пришел.
Как будто я не вижу. Хотелось провалиться сквозь землю прямо здесь, вместе с этими «приветом», «Антошей», коляской и диким взглядом Витьки. Я отвел глаза и рассматривал траву. Ничего особенного, просто трава. Но можно ее порассматривать, когда хочешь провалиться сквозь землю.
– Вы поговорите пока, – и мама отошла в сторону, стала прогуливаться по дорожкам больничного парка.
– Вот, решил прокатиться, – криво усмехнулся я. Лучше бы молчал.
– И как? – поддержал жалкую беседу мой друг. Вообще-то мы с ним одного роста, но сейчас он возвышался надо мной, спрятав руки в карманы.
– Нормально.
– Ты теперь всегда так…
– Нет, – перебил его я. Как он мог подумать? Хотя… а что бы подумал я сам? – Только пока в больнице.
Витька выдохнул так, как будто копил воздух ради этой минуты неделю, а то и больше.
– Просто пока мы тут стояли, приходил врач и рассказывал твоей маме про какой-то кризис, – затараторил он облегченно.
– Кризис в стране?
– Да в какой стране? Кризис твоей болезни.
– А что это?
– А я знаю? Вот я и подумал, что, наверное, это плохой кризис, когда увидел тебя в коляске.
– Нет, нет, коляска не навсегда.
Мы помолчали. Витька бросил несколько быстрых взглядов на меня. Наверное, ему тоже было неловко, что он стал на десять голов выше меня.
– Как в школе?
– Да как всегда, – обрадовался знакомой теме Витька. – Русичка прессует, математичка болеет, ее заменяет другая, ты ее не знаешь. Она еще хуже.
– Чем наша математичка?
– Да даже чем русичка.
– А Пашка?
– Пашка? Да нормально он, – Витька пнул траву.
– Поссорились, что ли?
– Да.
– Из-за чего?
– Да так.
Вот тебе раз. Раньше секретов друг от друга у нас не было. Да и вообще, Витька как-то поменялся. Может, выше стал? Сидя я не мог об этом судить.
– Не хочешь говорить, не надо, – почти обиделся я. Хотя внутри было какое-то смутное ощущение, что теперь Витька имеет право скрывать от меня что-то или не скрывать. На его усмотрение. Он стал как-то дальше, что ли. И мы как будто не разговариваем сейчас, а переписываемся: я ему фразу – он мне, и так далее.
– Да мелочи.
– Из-за девчонки, что ли? – округлил я глаза. Раз мелочи, то, наверное, из-за девчонки. Ничего себе.
– Забей.
– Ну, а вообще как?
– Нормально.
Витька ботинком перекатывал камешек с места на место, я только сейчас заметил, что он это делает на протяжении всего разговора, чтобы на меня не смотреть. Пришел, наверное, только потому, что надо. Надо же навестить бедного больного друга? Надо. Я смотрел на этот камешек под его ботинком и закипал. Друг, называется.
– Ну и катись отсюда, – процедил я. Хотя катиться-то полагалось скорее мне. С моей коляской.
– Ты чего? – Витька наконец оторвал взгляд от камешка и переместил его на мое лицо.
– Ничего.
– Тоша…
– Просто ты мне ничего не рассказываешь, а пришел только из чувства долга! Стоишь, мнешься, не знаешь, что сказать.
– А ты бы знал, что сказать мне, если бы я в коляске сидел с унылым лицом, а ты стоял рядом на собственных ногах?!
– Не знаю.
– Вот именно!
– У меня унылое лицо?
– Да!
– Ну и пошел ты.
– Ну и катись!
И я покатился. Сам не заметил, как принялся вертеть колеса самостоятельно, никто меня не вез. Марианна углядела это и быстрым шагом направилась следом. Мама тоже не отставала. По крайней мере, я так подумал, когда зацепил их взглядом. Но потом я развернул коляску, и они остались где- то позади. Марианна догнала меня уже у дверей больницы. В палате добавилась и мама.
– Зачем ты его привела?
– Но, Антоша, он сам захотел тебя навестить.
– Чтобы увидеть, что я инвалид?
– Ты не инвалид.
Марианна проворно откатила кресло в угол и вышла.
– А почему я в инвалидном кресле?!
– Ты прекрасно знаешь, что это временно, Антоша.
– А кризис? Врач говорил про кризис. Это, скажешь, хорошо? Кризис не бывает хорошим. Когда кризис, продукты дорожают.
Мама слегка улыбнулась и отвернулась. Видимо, чтобы скрыть улыбку. Что тут смешного?
– Кризис – это не обязательно, когда продукты дорожают.
– Я просто сказал, что это плохо! А ты смеешься надо мной!
– Я не смеюсь над тобой, Антоша. И кризис – это не плохо. Кризис болезни – это резкое улучшение. Не всегда улучшение, конечно, но резкое.
Я как-то разом сдулся, притих. Не всегда улучшение?
– А у меня?
– У тебя улучшение, – улыбнулась мама. – Врач сказал. Только это значит, что теперь нужно еще больше стараться, чтобы выздороветь. И не бояться коляски, она пока что тебе нужна.
– Конечно, я буду стараться, – злость как рукой сняло. Врач сказал – улучшение. В порыве радости я даже с какой-то нежностью посмотрел на коляску. Она – герой больничного тыла – скромно притулилась в углу. Мне разом стало и легко, и иголкой укололо чувство вины – зачем я тогда накричал на Витьку, раз я здоров?
Видно, я сильно разулыбался, поэтому мама сказала:
– Погоди, радоваться рано, для выздоровления еще очень много нужно сделать: и ногу разрабатывать упражнениями, и таблетки пить, и капельницы.
– Да буду я, буду, – отмахнулся я. Ничего не мог с собой поделать, улыбка вросла в мое лицо и не желала исчезать. Я даже хотел постучать в стену, Дылде, чтобы она тоже слышала, что я скоро выздоровлю.
– И это произойдет нескоро, – сказала мама.
– Почему нескоро? Ты же говоришь, резкое улучшение.
Умеет мама подбодрить.
– Кризис – это резкое изменение течения болезни, как выразился врач. Это значит, что теперь улучшение стало возможным.
– Ты можешь говорить по-человечески? – кажется, в моем настроении произошло резкое ухудшение.
– Теперь ты пойдешь на поправку, но на это уйдет время. Тебе нужно быть терпеливым. Я просто не хочу, чтобы ты снова разочаровался, – сказала мама и инстинктивно посмотрела на растерзанную мною книгу, которая лежала на тумбочке ровной стопочкой. А что, уложил я ее аккуратно!
– Я ее читаю, – буркнул я, проследив за ее взглядом.
– Вижу… Поэтому и говорю: тебе нужно много терпения, Антоша. Чтобы стать снова здоровым.
– Снова здорово, – опять пробурчал я.
– Эх, Антошка. Хороший мой, – мама погладила меня по волосам.
– Ну мама!
И как будто погладить по волосам ей было мало, она – это уж слишком! – еще и поцеловала меня в лоб! Я отвернулся к стене. Я уже взрослый для таких вещей.
– Спать хочу, – соврал я и закрыл глаза. Мама снова погладила меня по волосам.
– Ладно, спи.
И вышла из палаты.
28
– Пятьдесят седьмая.
Я открыл эту страницу. Странно, что она запомнила. И принялся читать. Я уже привык читать книгу Дылде вслух. Ей нравилось, хоть, как я думаю, она половину и не понимала.
Дошел до того места, которое видел, когда падал с кровати: как девушка провела ладонью по щеке Акима, а он поцеловал ее в ладонь. «Не заводи ты меня, не мучай и сам не мучайся! Слышу ведь, слышу, ворочаешься на холодном полу, не маленькая, не девочка… – читал я, а сам краснел. – Погибать, так вместе. Погибать, так… О-о, господи!..»
И что-то мне подсказывало, что речь не о войне, в которой обычно погибают нормальные люди. Мне стало стыдно и как-то еще, я не понял. Я замолк и посмотрел на розетку. А она понимает, о чем здесь написано?
– Антоша. Почему не читаешь?
– А ты понимаешь, о чем тут? – спросил я и почувствовал, как горят уши. Пусть лучше не понимает.
– Они… не знаю. Не понимаю.
Ну и ладно.
И это ей-то пятнадцать лет!
– Мне нравится, как ты читаешь. Я слушаю. Мне больше никто не читает. Только ты.
– Они здесь… целуются, – сказал я. Зачем я это говорю? Что-то сладкое разливалось во мне, хотелось поговорить на эту тему. Пусть даже с Дылдой, которая ничего не понимает.
– Целуются?
– Да. И обнимаются.
Мне стало совсем жарко. О таких вещах, наверное, не в больнице надо говорить, а где-нибудь в лагере, в палатке, при керосиновой лампе. В прошлом году в лагере, в палатке, мы с пацанами обсуждали игры. Кто до какого уровня дошел. Вот мелкие были!
– Целуются, – мечтательно повторила Дылда и вдруг глупо захихикала. Все-таки что-то понимает.
Мне стало как-то совсем стыдно, как будто мы с ней… В общем, я продолжил читать и читал уже без остановки. Дылда молчала и слушала. И только когда я выдохся, глаза слипались и я сложил листы и потянулся к кнопке, чтобы выключить лампу, она спросила:
– Антоша, а ты бы меня поцеловал?
Вот блин.
– Антоша, – позвала она, потому что я молчал.
Я вспомнил ее лицо в окне, лоб, прислоненный к стеклу, нитку слюны, свешивающуюся изо рта. Меня передернуло.
– Нет, – ответил я честно. Пусть лучше честно, чем врать про такое. Даже если сейчас заорет.
Дылда молчала. Я ждал, прислонив ухо к розетке. Вслушивался в ее дыхание.
– А я бы тебя да, – просто сказала она. И больше ничего не говорила. Мы лежали молча, пока не уснули. Не знаю, кто первый. Наверное, как всегда, я.
29
Вытащил кусок хлеба из кармана и подкатил к дыре в изгороди. Прилетели два воробья. Они уселись на изгородь и принялись крутить головами, рассматривая мой хлеб. Я положил хлеб на траву и стал ждать. Но черного носа не было.
– Эй, Соколов! Что такое? – ко мне неслась белая сестра, та, которая с поджатыми губами. Сейчас губы угловато изгибались, произнося слова. Она уже подошла вплотную ко мне, я глядел на нее снизу вверх. Видел низ подбородка и ноздри. – Говорила Марианне, не подкармливай псину! И ты туда же!
– А где он?
– Кто – он?
– Тобик.
– Сгинул, наверное, – сердито бросила она и рванула мою коляску на себя, я покачнулся. Белая сестра развернула коляску и покатила к дорожке.
– Чтобы больше такого не было! – рявкнула она за моей спиной. – По газонам нельзя кататься!