Абсолютно бездарен.
Ничего уже
не продам.
Не творю дифирамбов,
Ни хореем, ни ямбом.
Не пишу эпиграмм
для дам.
Я на этом базаре
Сроду не был в ударе.
Не к прилавку
пришелся тут.
…Выйдет злой,
тонкобровый,
Молвит слово сурово.
И меня, словно пыль,
сметут.
Дальше читать отказался. Без объяснения причин. Сидел молча, не особо вслушиваясь в голоса обсуждающих его стихи людей. Зая тоже не слушала критиков. Ее стихи зацепили, как и почти все Семино творчество. Но она не могла не заметить: тема ухода вдохновения, прекращения песни становилась доминирующей в его творчестве. Заю это изрядно пугало. Изрезанное запястье поэта она не забудет никогда.
Потом слушали двух других авторов: молодую девчонку и дядьку с седой косичкой. Сема не слушал. Он вроде был здесь, с ними, а вроде и нет. Луна отражалась в его остановившихся зрачках.
О чем он думает?
Она встретилась глазами с Циркулем. Тот тоже переживал за Семена. Странная у них сложилась компашка. Стихи как центр притяжения. «А больше в жизни ничего и нет», – вдруг подумалось Зае.
После стихов планировали поездку в Одинцово, на квартиру одного из ребят. Там собирались продолжить вечер, добавив в него некую толику развлечений. Сема сначала был не против, а тут вдруг отказался.
Так и есть, поняла Зая. Его опять обуял страх потерять талант. Что ж, собиралась на эмоциональный грабеж завтра, а получается, надо идти уже сегодня. Впрочем, Семина поэзия явно стоила риска.
До Бауманской доехали на метро, от Партизанской всего три остановки. Вышли наверх и двинулись к дому. Семен, понурив голову, шел между Циркулем и Заей.
– Слышь, кончай кукситься, – сказала Зая поэту. – Сегодня на дело пойдем.
– Да? – оживился он. – Когда? – Ради впечатлений Великий был готов брать банк прямо сейчас.
– Как стемнеет, – голосом опытной атаманши сказала восемнадцатилетняя Зая.
Пока что пошли попить кофе в заведение Циркуля. Заведение крошечное, в пять столиков. Там была хорошая смена: веселые узбечки, довольные жизнью и Москвой. А еще не было управляющего, уехал пораньше.
Азиаточки налили три чашки кофе, кокетливо посматривая на Семена. Зая почти не ревновала: максимум, что те могут ему дать, – свое тело. Зая же давала ему возможность творить.
Нет, они определенно симпатизировали Семе: заведение еще и не думало закрываться, а им принесли пирожные. Видать, талант и в самом деле притягивает.
– Наедайтесь, – засмеялась одна из них. – Завтра камеры поставят.
– А я буду дальше за 200 рублей в день ходить? – расстроился Циркуль.
– Нет, тебя кормить можно, – успокоили его девчонки. А вот чужих пустить больше не рискнут.
Еще с полчаса посидели в кофейне. Потом пошли в магазин, купили продуктов. До темноты ждать еще пару часов, здесь больше решили не крутиться.
Объект для атаки наметили заранее. Булочная, рядом с кофейней Циркуля. Совсем маленькая.
И входить они будут не через витрину, а через заднюю дверь: Зае удалось подсмотреть, что за ней уже были обычные, фанерные двери.
Дома сиделось как-то нервозно. Телевизор включили – не пошло. Выключили. Есть тоже никто не захотел, хотя принесли и картошку, и колбасу, и хлеб, и помидоры с огурцами. Ощущался нервяк какой-то. Если честно – страшновато. Но, собственно, в этом и был смысл их криминальных приключений.
Страх – это эмоции. А эмоции – это стихи. Можно довести ряд до логического завершения, что стихи – это жизнь. Да есть ли смысл повторять очевидное?
Еле досидели до темноты. Первую звезду, все равно не видимую в городе, ждали, как после большого поста. Наконец собрались и вышли. Двигались молча. Зая с удовлетворением отметила, что поэт начал расслабляться. Точнее, не так. Он очевидно волновался по поводу предстоящего налета. Однако главный, съедающий его страх потихоньку отпускал.
Дошли до места предполагаемого преступления. Осмотрелись вокруг. Здесь не было ни души, кофейня уже закрылась. Хотя, например, на параллельной улице и голоса слышались, и фары постоянно мелькали.
– Действуй, – приказала Зая Циркулю.
Тот вытащил свою фомку и как заправский медвежатник открыл хиловатую дверь. Вторую, фанерную, выбила могучим плечом Зая.
Сразу пахнуло хлебом и сладостями.
– У нас три минуты! – предупредила атаманша, уставившись на светящиеся стрелки своих часов. – Свет не включать, руками ничего не трогать.
Циркуль с лету нарушил предписание, схватил с прилавка свежий мягкий батон и откусил от него здоровенную горбушку. Вроде только что есть не хотел. Наверное, нервы. Зая тоже не выдержала и взяла шоколадку.
И тут включилась сирена сигнализации. Почему-то с запозданием. Налетчики чуть не обделались со страху и, не разбирая дороги, кинулись к выходу.
На улице было по-прежнему пусто, менты пока не подъехали. Через пятьдесят метров свернули в темную подворотню, вышли через нее на соседнюю оживленную улицу. Здесь перешли на спокойный шаг.
– Ни за что руками не хватались? – спросила Зая.
– Думаешь, из-за батона станут искать отпечатки пальцев? – вопросом ответил Циркуль.
Семен же по-прежнему молчал. Бросив на него быстрый, но внимательный взгляд, Зая с огорчением поняла – осечка.
Испуг был, особенно когда сирена включилась. А вдохновения как не было, так и не стало.
– Спокойно, – сказала она себе и друзьям. – Идем на второй заход.
Запасной целью был магазин тканей. Скорее даже ателье экономкласса. Здесь не столько шили одежду, сколько подторговывали дешевыми материалами и ремонтировали старое. Зая очень рассчитывала, что небогатый хозяин деньги на сигнализацию тратить не стал. Тем не менее она опять установила лимит четыре минуты. На все.
Магазинчик тоже был на тихой улочке, только с другой стороны от оживленной автомобильно-пешеходной дороги. Вход в него был с торца старого кирпичного здания. Тоже со ступеньками, как во время их первого налета. Только по ступенькам теперь надо было подниматься, а не спускаться.
Циркуль становился все профессиональнее: этот замок он снес в две секунды. И он же ломиком отворил дверь, и Зае не пришлось использовать свои роскошные физические возможности.
Они вбежали внутрь зала, если так можно назвать помещение в двадцать квадратных метров. Здесь даже ресепшн отсутствовал. Зато имелась вешалка для готовых изделий. Ребят она не заинтересовала.
Зая смотрела то на Сему, то на часы.
Минута прошла.
Он вроде повеселел.
Включил свою «светомузыку» на планшете. Яркий диод вытаскивал из тьмы разноцветные тряпки.
Зае вдруг тоже стало весело. Она схватила большой, двухметровый, кусок дешевого светлого ситца, расписанного яркими красными вишенками. Натянула на себя, как Карлсон, когда тот пугал на крыше воров. Теперь преступниками были они сами.
А пугали ее Семины дурацкие страхи.
– У-у-у! – завыла-застонала Зая, подражая живущему на крыше привидению. А Семен вдруг радостно рассмеялся! Картинка и в самом деле была исключительно придурковатая: в ярком бело-голубом свете планшетного фонарика искрился и переливался симпатичный бегемот из анекдота. Ну тот, который вывалялся в муке и стал пельменем.
В данном случае вареником, потому что с вишнями.
– Ура! – сказала Зая. – Сваливаем! – Она сбросила с себя ситец и швырнула его на пол. Народ дружненько выскочил из ателье. Зая с Лешкой пустые. Семен же – с поднятым на бегу куском ситца.
Через четверть часа они уже были дома. Девушка кинулась готовить еду: Лешка наверняка и сам бы нашел что поесть, а за Семеном следовало следить в оба. Циркуль включил телик, а поэт уединился во второй комнатушке.
Когда жаренка была готова, и сковорода, источая картофельно-колбасный дух, стояла на столе, из своего укрытия вышел Семен.
– Прочесть? – спросил он.
Есть хотелось чертовски. От запаха слюнки текли. Однако поэзия важнее.
– Конечно, – ответили обитатели коммуны в один голос.
И на этот раз стих не был идейно печальным. Хотя тоже не без возможности жизненной неудачи:
Стихи пишу нечасто.
Но разве может частым
Быть счастье?
Пришло – машинка злая
За мной не поспевает[2].
Я знаю, это частно.
Но разве может частным
Быть счастье?
Вот жаль оно уходит,
Развеяв пыль мелодий…
И пусть проблемно – лестно.
Да я не рвусь в известность.
Там – тесно.
На умное мычанье —
Молчаньем отвечаю.
Потом смотрю на строчки.
И, если все – источно,
То – точка.
А нет – порву. И взвизгнув,
Осколки-буквы брызнут.
Произведение Зае очень понравилось. И важно, что оно не было таким мрачным, как большая часть Семиной поэзии.
Она забрала из рук Великого листок с текстом (еще одна польза от машинки – файлы имеют привычку поедаться вирусами) и сунула его себе в карман. Когда-нибудь место такого листка будет в музее. А сохранит его для человечества она, Александра Коношеева, в просторечии – Зая.
Вообще же, оставлять написанные стихи у Семы было никак нельзя: настроение могло качнуться, а только что созданный шедевр мог мгновенно стать мелкими обрывками.
Потом все набросились на не успевшую остыть картошку с колбасой: аппетит у двадцатилетних никто не отменял. Разве что поэзия могла чуть отодвинуть счастье насыщения.
– Хороший сегодня был денек! – подвела итог Зая. Она собиралась еще посмотреть видик.
– Хороший, – согласился Циркуль, перебирая диски с фильмами.