А утром вдруг исчезли
Все кочки и канавы,
Все ямки и бугры.
Вокруг все белым стало,
Вокруг все чистым стало,
Укутаны и прибраны
Озябшие дворы.
В то утро перестало
Давить печали бремя.
Забылись все обиды,
Раздоры и вранье.
Великий лекарь – время,
Покой – за годы премия.
К чему воспоминания,
Раз каждому – свое?
Но скоро в день прекрасный
Снега растопит солнце.
Придет в тот день несчастный
Печальное письмо.
А значит – все напрасно.
Нет ничего напрасней
Надежд на то, что время
Излечит все само.
Через две минуты пятьдесят секунд (как обещал профессор) тишина сменилась настоящими аплодисментами.
Лола ушла вместе со своим хитрым папой, оба довольные и счастливые, вместе с красным чудо-кубиком.
А суд приступил к прениям сторон, которые закончились почти мгновенно. Ибо прокурор Густова очень кратко повторила известные всем вещи и попросила семь лет лишения свободы для поэта и по пять для его почитателей.
Шеметова тоже выступила очень кратко, напирая на незаурядную мотивацию поэтов-разбойников, а главное, на их нынешнюю абсолютную социальную безопасность: в течение процесса Великий не раз говорил, что этот этап его творческой карьеры закончен навсегда. В связи со сказанным, она попросила у суда не давать подзащитным реальные сроки лишения свободы.
«Если бы этот лопух еще покаялся по-человечески», – размечталась Ольга. Впрочем, пока что они вдвоем так и не сумели уговорить его сделать это. Более того, он и от последнего слова отказывался. Это было крайне неверно: отказаться от последнего шанса эмоционально повлиять на судью, человека, который принимает столь важное для тебя решение…
Единственно, на что была надежда: Олег вчера, во время свидания в СИЗО, полчаса пугал парня ужасами тюрьмы, реальными и вымышленными. Он буквально криком орал на дурака, рассказывая ему, как его будут возить по этапам, как он будет терять здоровье без витаминов, как на него не по-хорошему могут смотреть арестанты, десять лет не видевшие женщин. В общем, много чего рассказывал и, кажется, сам испугался своих рассказов.
Глаза Семена лишь разгорались, а к концу взволнованной речи Багрова он вообще начал что-то строчить в свой блокнот, с которым не расставался.
Уходя, он дал обещание все-таки от последнего слова не отказываться.
И на том спасибо.
Вот и настал волнующий миг.
Федеральный судья Пономарева предоставила последнее слово подсудимому Вилкину. Остальные подсудимые от своих выступлений отказались, объяснив, что Семен все скажет за них.
И Семен сказал.
Такого последнего слова наверняка не слышал ни один суд современной России.
Он спокойно взял микрофон, поблагодарил собравшихся в зале и членов суда за внимание, которое те проявили к его творчеству.
А потом, без бумажек и подсказок, по памяти и, как всегда, без искусственных, фальшивых интонаций, произнес следующее:
Я к вам пишу, чего же боле?
И начал этот разговор,
Чтоб сообщить по доброй воле —
Мне безразличен приговор!
Отнюдь не из моей гордыни.
И вовсе не из гнева к вам.
Но если есть во мне святыни —
Я их поэзии отдам.
Когда смотрю на ваши лица
(он печально посмотрел в зал на потерпевших)
То понимаю, что не прав.
Я утащил два метра ситца,
Права на собственность поправ.
Я в интернет-кафе устроил
Нечаянный большой фейерверк.
Мне жаль, что он вам денег стоил.
И жаль, что быстро так померк.
Я в прачечной нахулиганил,
И булочной ущерб нанес.
Хоть ничего не прикарманил
И на продажу не унес.
Вы уж простите охламона
За дерзость вызова и слов.
Но ваши метры и батоны
Мне помогли создать любовь.
(женщины из булочной в этом месте не выдержали и зааплодировали; судья не стала их останавливать.)
И пусть она лишь на бумаге,
А то и вовсе в грезах пусть —
Вы помогли ее отваге,
Презрев бессилие и грусть.
(здесь Семен, видимо, имел в виду собственные депрессивные эпизоды, когда ему не писалось)
Спасибо вам, мои родные!
Я за ущерб готов сидеть.
Когда ж покину стены злые —
То снова буду людям петь!
Налетов глупых уж не будет —
Чужое мы не станем брать.
Спасибо за терпенье, люди, —
Теперь свое хотим отдать.
И вам спасибо, хоть в процессе
(он всем своим небольшим телом повернулся к судье и прокурору)
Решетка разделяет нас,
(поэт дотронулся до решетки, отделявшей скамью подсудимых от зала)
Я вижу, ваши интересы —
Честь и закон. Здесь и сейчас.
Я рад, что нет в вас зла горенья.
Спасибо, что взялись понять.
Я не прошу у вас прощенья.
Прошу стихи мои читать.
Ну а еще прошу не трогать
Моих единственных друзей.
Я виноват один пред Богом.
Они – лишь тень судьбы моей.
Пусть Зая с Циркулем спокойно
Уйдут, без шухера, домой.
(как видим, в камере СИЗО лексика поэта заметно пополнилась)
Я отсижу за них достойно
И к ним вернусь с благой душой.
И знайте: для меня не сложно
Есть черный хлеб да воду пить.
Поэта посадить возможно.
А вот стихи – не посадить!
Аплодисменты начались уже где-то в середине, стихая лишь для того, чтобы дать поэту произнести следующую строфу.
Он закончил свое уникальное последнее слово, сел на скамью рядом с товарищами, а аплодисменты все гремели.
Зая откровенно плакала, растирая слезы пухлыми ладонями. Была бы косметика – стала бы вся черная. Но косметики не было. Девушка никоим образом не собиралась притворяться в этом мире.
Циркуль тоже был впечатлен. Только что он услышал литературное произведение, в котором напрямую упоминалась его дотоле никому не известная личность. И упоминалась в лестном контексте!
Судья ушла в совещательную комнату.
Из зала никто не расходился.
Наконец Пономарева вышла и огласила приговор.
Если кратко, то он гласил: Вилкину – семь лет, Коношеевой и Петренко – по пять. Всем – условно, с целью, как было указано в приговоре, «предоставления возможности вышеупомянутым гражданам развивать свои творческие способности».
«Хорошая тетка Пономарева!» – восхитилась не ожидавшая такой щедрости Шеметова. Надеялась, конечно, но если честно, не ожидала.
Подсудимых освободили из-под стражи прямо в зале суда.
Поэта Вилкина, плача, обнимала сухонькая мама.
Заю тоже целовала и обнимала мать. Даже к Циркулю наконец подошли строгие родители. Может, сочли, что теперь он не опасен для их карьеры?
А потом Семен, Зая и Циркуль, взявшись, как маленькие, за руки, направились к выходу.
Избежав тюрьмы, они не собирались расставаться.
Проходя мимо Шеметовой и Багрова, Семен поблагодарил их. Затем высвободил руки и, вынув из кармана блокнот, выдрал из него одну страницу.
– Это вам, – сказал он обоим.
Адвокаты посмотрели на листок. Там оказался следующий текст:
Полвека – и бизонов выбили.
Киты в бессрочный отпуск выбыли.
Поэтов тьму во тьму отбросили
Со всеми главными вопросами.
Отбор естественный свирепствует.
На свалку, кто не соответствует.
Отсюда все мои мечтания.
Не слишком новые, не тайные.
Хочу чтоб строчки наши – помнили.
И не собраниями полными,
А ощущениями прежними.
И ощущениями свежими.
И верю: что-нибудь запомнится
По кабинетам да по горницам.
А те, что нас совсем забудут, —
Они еще не скоро будут.
Так вот что писал Семен, когда Багров столь смачно пугал его в следственной комнате «Матросской тишины»!
Вот уж действительно: где витает душа поэта – тайна сия велика есть…
Глава 17
Валентина Федотова, продавщица из «неонки», наверное, ошиблась, записывая тем вечером данные свидетеля.
Который раз набирала указанный в бумажке домашний телефон Ольга, перебрала все возможные сочетания кодов – ничего не получалось, абонент не отвечал. То же самое происходило и с сотовым номером. Его владелец постоянно находился вне зоны действия сети.
В какой-то момент Шеметовой стало казаться, что супераргумент, который провидение и Багров вручили в руки защиты, – обычный фэйк. Однако прилетев наконец в Белогорск (процесс возобновлялся уже послезавтра), Ольга была полна решимости найти таинственного свидетеля.
Зашла на всякий случай в «неонку». И здесь надежда снова переполнила Ольгу. Потому что Валентина Федотова, в ответ на скрытый упрек, сообщила, что Генка только что вернулся с женой и дочкой из отпуска. А в его деревне телефонов отродясь не водилось.
И еще раз продавщица потребовала, чтобы ее имя нигде и никогда не было упомянуто. Шеметова твердо пообещала ей полную анонимность.
Ольга и прилетела-то раньше, потому что надеялась все-таки отыскать таинственного свидетеля. Даже Багров смирился, решив, что крашеная тетка из магазина специально дала ему неверный номер, лишь бы адвокат отвязался. Он, кстати, прилетал ночным рейсом, накануне дня возобновления процесса, чтобы успеть к началу.