ой улыбкой, выставил требования, чтобы наши части в городе не становились, указав на решенную общесоюзническим советом нейтрализацию железной дороги. Долго спорили, – мы не сдавались, Огата не хотел уступить, – наконец, пришли к соглашению: в городе станут штабы с охраной, а части расположатся в военном городке в восьми верстах и в окрестных деревнях.
Там далеко было не спокойно. Красные партизаны, соорганизованные Иркутским штабом и главковерхом товарищем Калашниковым, совершали на деревни нападения, набеги, установили своеобразную блокаду, прекратив подвоз к городу крестьянами продовольствия и фуража. Приходилось снаряжать целые экспедиции, усиленные фуражировки.
Ежедневно много войск отвлекалось на службу охранения и разведки; отдых в Верхнеудинском районе получался очень куцый, а о регулярных занятиях нечего было и думать.
В самом городе охрана неслась японскими солдатами исправно и неутомимо. Ходили патрули этих маленьких людей, так непривычных к морозам, завернутых в торчащий пушистый меховой воротник, в теплых шапках, в валеных сапогах. Трудно было объясняться им со случайными прохожими по ночам на улице, с нашими патрулями, вестовыми и с лицами командного состава. Пробовали установить общий пароль, пропуск и отзыв – ничего не вышло: слишком различен и труден для каждой стороны язык другой. Выйти из затруднений помогли чувства взаимной приязни. Наши скоро подметили, что японцы с особой симпатией относятся к нашей армии, к каппелевцам. Именем погибшего героя установился сам собою и пароль.
– «Капель-капель?» – спрашивал ночной японский патруль встречных офицеров и солдат.
– «Каппелевцы!» – раздавалось в ответ.
Приятной улыбкой скалились зубы маленького желтого солдата и вместе с морозным паром вылетала какая-то фраза, сопровождавшаяся похлопываньем по рукаву или ласковым смехом.
И расходились…
Было устроено несколько официальных обедов. Японцы дали первый в нашу честь, приветствовали, – как переводчик с чисто восточной пышностью перевел речь генерала Огата, – героев, сделавших небывалый в мире поход через ледяное море Сибири. Затем мы ответили японцам. Неприятно было только слышать, что в речах японских представителей звучала здесь какая-то неверная, смущавшая нас нотка о нейтралитете союзников, об их общих обязанностях перед чехословаками. Эти нотки начали проходить через все их заверения о дружбе к национальной России, о необходимости борьбы с большевиками, до полной победы над ними. Японцы, как люди очень компанейские, охотно пьют и любят выпить. К концу обеда обычно чувства шире, речи смелей; особенно у молодых офицеров. Эти определенно заявляли о своей готовности драться с нами вместе, плечо к плечу. Только бригадир Огата, даже и под парами, не забывал своего основного мотива, а несколько раз так договорился даже до пространного и несвязного лепета о «демократии и демократичности».
Все это было несомненно наносное, под влиянием союзного совдепа; отразилась также несколько и та двойственная игра, которую генерал Войцеховский вел с местными верхнеудинскими эс-эрами, этими темными дельцами местных кооперативов и земств. Характерно, что и внешность всех этих милостивых государей была какая-то темная, серая, полупочтенная: угловатые движения, длинные космы, косые воровские взгляды, речь или с еврейским, или польским акцентом. С их помощью вскоре выполз на свет и печальный герой красноярского предательства – генерал Пепеляев, революционный командарм 1-й Сибирской армии.
Сперва было доложено, как слух, что он скрывается в городе в штатском платье, прячась по квартирам верхнеудинских «общественных» деятелей. После проверки этого слуха я приказал доложить это генералу Войцеховскому, который здесь был старшим начальником и от которого потому зависел арест. Ответ от Войцеховского был получен, что он знает о пребывании Пепеляева в Верхнеудинске и будет сегодня же иметь с ним разговор. До этого он просил никаких мер не предпринимать.
Пепеляев появился в штабе командующего армией, держа себя неуверенно и даже робко, проговорили они около двух часов, после чего революционный герой вышел с бодрым и даже веселым видом; через день он появился снова, уже в форме русского генерала.
Считая совершенно вредным такое попустительство офицеру, виновному в государственном преступлении, в предательстве армии под Красноярском, многие офицеры частей, проведшие в рядах армии на фронте все эти пять лет, начали волноваться, ко мне поступали рапорты с выражением недовольства тем, что преступник остается на свободе.
Обо всем этом было снова доложено генералу Войцеховскому; тот, видимо, только для успокоения офицеров заявил, что весь этот вопрос откладывает до решения главнокомандующего атамана Семенова, до Читы.
– «Если Пепеляев не выедет к назначенному сроку в Читу, то приказываю его арестовать и отправить под конвоем», – получена была через два дня шифрованная телеграмма из Читы, куда переехал со штабом Войцеховский.
В назначенный день Пепеляев пробрался тайком в теплушку, полную его сторонниками, и отправился по вызову.
На этом сравнительно мелком эпизоде приходится так задержаться, чтобы яснее обрисовались многие стороны тогдашних настроений.
Части 3-й армии, сведенные к этому времени, по моему представлению, в отдельный корпус, были в очень тяжелом положении; более половины личного состава болело тифом, причем многие перенесли обе формы: сыпной и возвратный. Все были измучены и страшно устали от последних месяцев зимней кампании, от многих тысяч верст похода; и физические силы и, еще более, состояние духа требовали предоставления частям продолжительного отдыха; нужно было время, чтобы переформировать части, дивизии свести в полки, уничтожить излишние штабы и учреждения, влить пополнения, вести регулярные занятия. Тогда через месяц-полтора можно было снова начать наступление на запад.
Главнокомандующий генерал-лейтенант атаман Семенов вполне оценивал эту необходимость. Через неделю им была прислана в Верхнеудинск монголо-бурятская дивизия на смену 3-го корпуса, которому было приказано двигаться походным порядком на Читу.
Несмотря на самое благожелательное отношение японского командования и их полное желание нам помочь, не могли предоставить для корпуса достаточного количества поездов. Из Верхнеудинска повезли только больных, раненых и Уфимскую дивизию, сведенную из бывшего Уфимского корпуса. Для остальных частей поезда были обещаны от Петровского Завода.
Петровский Завод отстоит от Верхнеудинска верст на 140–150, на четыре перехода. Дорога предстояла крайне трудная, так как весь наш обоз, да и большинство пехоты двигались на санях. А этот район, к востоку от Верхнеудинска, отличался еще большим бесснежием; на десятки верст земля была совершенно обнажена или прикрыта слоем снега толщиною не более вершка.
Войска корпуса были распределены на три эшелона, одна группа двигалась за другой, чтобы таким путем всех обеспечить ночлегом. Местность здесь сильно пересеченная оврагами и холмами, покрыта на три четверти густым девственным лесом; селения до крайности редки, расположены на 30–40 верст одно от другого, дорог очень мало.
Впереди шли ижевцы и егеря, за ними Уральская дивизия, драгуны и волжане, в третьей группе казаки, оренбургские и енисейцы. Последние везли с собою своего маститого, смелого атамана генерала Феофилова, который не избег общей участи и свалился в сыпном тифу.
Тяжелая дорога. Лошади, хоть и отдохнули в Верхнеудинске, с большим трудом тащат сани, скрипят, точно пробкой по стеклу, полозья, задевая землю, проходя по песку, цепляясь за камни. На подъемах из оврагов вечные заторы, – приходится сани выносить на руках.
Ночлеги в Забайкальских деревнях с старосельческим населением, из тех же «семейных». Так прозвались издавна эти, одни из первых поселенцев угрюмого Забайкалья, староверы Петровской эпохи, которых выселяли сюда с их семьями. Истовые русские крестьяне, чуждые и враждебные не только непонятной им революции, но и всему, что пошло за ней. Повсюду чувствовалась здесь, а иногда открыто высказывалась одна общая основная мысль, причина этой враждебности:
– «Зачем отняли и погубили нашего Царя? Зачем разрушили нашу жизнь? Что вам еще надо?»
На этой почве разрасталось повстанческое движение, именно на почве крайней контрреволюционности крестьянства. Большевики только использовали их, усилив свою агитацию и направив из Иркутска транспорты с оружием и патронами. Банды повстанцев группировались на юго-запад от Петровского Завода. Первой колонне было приказано атаковать их и уничтожить. Егеря и ижевцы повели бой, сильным натиском опрокинули красных и погнали их в горы. Но в этом бою был ранен в обе руки начальник первой колонны генерал-майор Молчанов. Поэтому дело не удалось закончить, – красных потрепали, отогнали, но не уничтожили.
Я со своим штабом шел с волжанами, в полупереходе сзади двигалась Уральская дивизия, на сутки позже шли казаки. Последний ночлег перед Петровским Заводом мы имели в большом бурятском ауле Коссотах.
Среди пустынной всхолмленной местности, слегка запорошенной снегом, разбросано несколько сотен мазанок и кибиток. Посредине высится капище – храм буддистов-бурят. Эти инородцы в массе своей настроены непримиримо к советской власти, к большевикам и всей социалистической братии; как и все инородцы в России, на всем ее необъятном просторе, все инородцы, – кроме избранного инородческого племени, обрезанных иудеев. Слуги их, этих держателей мирового золота, объясняют прикосновенность инородцев к контрреволюции и приверженность старому режиму тем, что они все слишком-де малокультурны, неразвиты, темны и не понимают сами своей пользы. Так говорили и до сих пор готовы утверждать почти все, принадлежащие к лагерю «демократов» и даже профессора их лагеря, типа Милюкова; вероятно, в глубине своей души эти господа сознают, что эти их утверждения ложь от начала до конца, но тактика и партийная дисциплина, двигатели современной совести, мало считаются с правдой.