Никакая сила не могла заставить Гайду сдвинуться с этого направления, чтобы ударом на юг поддержать усталую Западную армию и ее успехи обратить в решительную победу. К несчастью и на собственную гибель, адмирал Колчак верил тогда еще в этого чеха, в его дутую репутацию военачальника, верил этому человеку без совести, без чести, и даже без собственного имени.
Следующая сценка записана у меня из тех дней весны 1919 года:
«Гайда, со своим начальником штаба, генералом Богословским, приехал в эти дни в Омск с докладом. Мастерски сделанные схемы наглядно показывали, какую силу представляет из себя теперешний состав Сибирской армии, ее организацию, группировку и намеченное увеличение. Гайда горячо отстаивал свою идею движения на Вятку, доказывая, что, взявши ее и Казань, очень легко будет дойти до Москвы.
После доклада Верховный Правитель оставил всех нас обедать; разговор за обедом не касался этого вопроса и шел на самые обыденные темы. Но затем, уже вечером, в кабинете адмирала остались он, Гайда, с начальником штаба Богословским, генерал Д.А. Лебедев и я. Снова мы стали доказывать необходимость приложить все силы, чтобы развить наступление на Поволжье и соединиться с Добровольческой армией; иначе вставала угроза, что Западная армия не выдержит. Вставал призрак катастрофы.
Здесь впервые прозвучали те ноты, которые вскоре мне пришлось слышать в Екатеринбурге. Гайда стал очень искусно затушевывать и преуменьшать сделанное Западной армией, восхваляя в то же время общий стратегический план, вспоминая и рассказывая эпизоды из своей армии, набрасывая широкие перспективы занятия им Казани, Вятки, соединения с Архангельском, легкой подачей оттуда английского снаряжения и товаров. Нарисовал положение Москвы, которая легко и скоро будет занята тогда Гайдай. Все это он пропитывал струйкой тонкой, умелой лести, вплетая уверения о своей беспредельной преданности Верховному Правителю, и делал это так искусно, что только постороннее внимание могло заметить неискренность и затаенную мысль.
Разговор все делался интимнее и ближе. Часовая стрелка подходила ко времени отхода поезда Гайды. Перед самым отъездом адмирал Колчак обнял его, расцеловал и, обращаясь к остальным, сказал слова. совершенно неожиданные и глубоко нас поразившие:
– «Вот что, послушайте, – он обратился, называя Д.А. Лебедева и меня, – я верю в Гайду и в то, что он многое может сделать. Если меня не будет, если бы я умер, то пусть Гайда заменит меня».
Было больно слышать и видеть, как после этого Гайда, этот очень хитрый и очень волевой человек, склонился к плечу адмирала, чтобы скрыть выражение своего лица, – торжествующая улыбка змеилась на его тонких губах; тихим, неслышным нам шепотом что-то нашептывал он в самое ухо Верховному Правителю.
Вскоре Гайда уехал; вопрос о координации действий Западной и Сибирской армий остался нерешенным».
Укрепив свое положение у Колчака, Гайда постепенно снова сблизился и вошел в тесные сношения с чешским национальным комитетом. Этим политическим интриганам было необходимо использовать положение Гайды в своих целях. Играя на чрезмерном, нездоровом честолюбии, они легко вошли в доверие и окружили его своими людьми, введя их в штаб, захватив в руки своих сторонников такой важный и жизненный отдел, как информационный, типографии и все средства пропаганды Сибирской армии.
В начале мая пишущий эти строки был командирован адмиралом Колчаком в Екатеринбург для инспекции там новых формирований Сибирской армии.
Те дни и последняя встреча с Гайдой записаны у меня так:
«Печать Екатеринбурга и Перми, – захваченная, как почти всегда, либералами и социалистами, – вела искусную кампанию. День ото дня все усиливая, пели они дифирамбы Гайде, восхваляя его демократизм, называя его спасителем России, единственным человеком, способным на это великое дело. И опять Москва выставлялась, как близкая заветная цель. Гайда должен войти в Москву первым!
Вскоре приехал в Екатеринбург и Верховный Правитель, который в эти тяжелые дни старался личным присутствием помочь на фронте. К приходу его поезда на станции собрались все высшие чины, был построен почетный караул, пешая часть и какие-то конные в фантастической форме, что-то среднее между черкесской и кафтаном полковых певчих. В стороне важно и неприступно прогуливался Гайда, изредка подходя к кому-либо из старших начальников и обмениваясь короткими фразами. Очень интересный и показательный разговор был у меня с ним.
– Что за часть? – спросил я, показывая на всадников в коричневых кафтанах, расшитых галунами.
– То мой конвой.
– Что за оригинальная форма у них?.. Сами придумали?
– Нет, та форма, генерал, исторична.
– Это еще почему?
– Ибо всегда в Руссии все великие люди, ваш Император, Николай Николаевич, все имели коуказский конвой. Я думаю, что если войти в Москву, то надо иметь и мне тоже такой конвой.
– Что же, они у вас с Кавказа набраны, ваши коуказские люди?
– Нет, мы берем здесь, только тип чтобы близко подходил к коуказскому…
На носках приблизился ординарец и почтительно доложил Гайде:
– Поезд подходит, брате-генерале!
Так было принято у Гайды, по-чешскому. Чтобы больше на демократа походить.
Подана команда “на караул”. Оркестр играет “Коль славен”. Из вагона выходит адмирал Колчак, слегка сгорбленный, с бледным исхудавшим лицом и остро-блестящими глазами, от бессонных ночей на фронте. Губы плотно сжаты, опустились углы их и около легли две глубокие складки тяжелых дум… Обходит ряды почетного караула, смотря, по своей привычке, пристальным взглядом в лицо каждого солдата.
– Спасибо, братцы, за отличный вид!
– Рады стараться, ваше… ство-о-о…
– Я только что объехал геройские полки Западной армии; им трудно, на них обрушились свежие части коммунистов. Но, даст Бог, одолеем врагов России. Надо только помочь нашим…
– Рады стараться, ваше… сто-о-о! – гремит ответ в воздухе. И все лица смотрят радостно и возбужденно.
Затем адмирал с Гайдой и еще с несколькими лицами проехали в штаб армии. Здесь начальник штаба, генерал Богословский, сделал оперативный доклад по последним сводкам; положение было таково, что само собою напрашивалось решение. Западная армия несколько отступила, и теперь Сибирская армия имела фронт впереди, сильно выдалась и как бы нависла с севера на фланге у красных. Ударить отсюда сильно, – и полчища большевиков снова побегут к Волге.
Верховный Правитель сдавался на это решение, но снова зазвучал тихий, размеренный и настойчивый голос Гайды, снова пошли уверения, что нельзя нарушать плана, что помощь Западной армии гадательна, а здесь он наверняка-де возьмет Казань и Вятку. И опять вопрос остался нерешенным.
Затем был смотр корпуса, который формировался в Екатеринбурге и составлял резерв Гайды. Как курьез: в него входил “бессмертный батальон имени генерала Гайды” с коричневыми погонами и шифровкой на них: “Б.Б.И.Г.Г.”. У всего корпуса были нашивки на руках “черно-красный угол”, как в дни керенщины. Медленно и внимательно обходил адмирал Колчак все части, держа все время руку у козырька фуражки; остро-пронзительно вглядывался он в каждое лицо, как будто хотел запомнить его, как будто хотел передать свою волю, свою горячую любовь к отечеству и желание спасти его. После обхода части прошли церемониальным маршем. Вид людей был хороший, да и обмундирование вполне сносное; подготовка еще не закончилась вполне, но для развития успеха вместе со старыми частями можно было послать и эти.
После обеда у Гайды, в его особняке, Верховный Правитель, усталый донельзя и от парада, и от стратегических споров, уехал. Вопрос о Сибирской армии был решен так, что она будет продолжать выполнение своего прежнего плана, движения на Вятку – Котлас. Между прочим, Гайда в этот день говорил лично мне, что может взять город Глазов (на этом направлении) в любую минуту; действительно, там было сосредоточено силы более половины его армии.
– Что же вы не берете?
– Сейчас еще не своевременно. Прикажу взять, когда надо будет.
По долгу русского офицера – я доложил об этих словах Гайды адмиралу Колчаку. И снова горячо убеждал его заставить хитрого чеха помочь нашей Западной армии переходом в энергичное наступление главными силами на юг. Верховный Правитель выслушал меня, печально кивая опущенной головой. Когда он поднял ее, я увидал впервые в его глазах такое большое горе. И он тихо, не улыбаясь, произнес:
– А вы знаете, что английский король прислал Гайде, через генерала Нокса, орден Бани?..
И устало махнул рукой…»
Белая русская армия генерала Ханжина, не поддержанная Сибирской армией Гайды и ослабленная двухмесячными боями, не смогла сдержать натиска большевиков, которые бросили все свои силы на Волгу. Как раз в это время Гайда отдал приказ своим войскам перейти в наступление и занять город Глазов. Это было выполнено легко, почти без потерь. Но впечатление в тылу получилось сильное, – еще бы, успех всегда дает радость, а особенно па фоне других неудач!
Однако большевики, навалившись на Западную армию, разбив ее наступление на Волгу и оттеснив за реку Белую, сосредоточили теперь удар обоих главных сил на Сибирскую армию Гайды. И сейчас же вслед за взятием Глазова начались у него неудачи, которые с каждым днем принимали все больший размер и обратились, наконец, в катастрофу. В некоторых частях Сибирской армии, подпавшей пропаганде чешских и доморощенных политиканов, начались восстания и переход на сторону большевиков; это сопровождалось, как всегда в таких случаях, избиением многострадального русского офицерства.
Гайда использовал эти затруднения по-своему. Он прислал в Омск, минуя Верховного Правителя, прямо в кабинет министров ноту, в которой излагал, что причина неудач лежит не на нем, а в неумелом руководстве армиями; он грозил, что дело погибнет, если не передадут управление всеми русскими силами ему, Гайде. Особенно он нападал на начальника штаба Верховного Правителя, на генерала Лебедева. Тон ноты был угрожающий, – что-де, если не подчинят все армии Гайде, то он или уедет совсем, или повернет штыки своей армии на Омск.