Люба!.. Здесь Сережа…
Любовь Петровна оборачивается к сыну.
Любовь Петровна. Прекрати барабанить!..
Мальчик стремительно кидается прочь из комнаты.
Рахманинов пробегает коридор, закопченную кухню, где у плиты возится «прислуга за все», выскакивает за дверь на черный ход.
Рахманинов сломя голову мчится по крутым обшарпанным ступеням на чердак.
Рахманинов пробирается в темноте среди стропил, по голубиному помету к слуховому окну. Вылезает на крышу.
Мальчик стоит на краю крыши, а под ним и вокруг расстилается озаренный уходящим солнцем Петербург. Горят купола Исаакиевского собора, шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства, кресты многочисленных храмов. Багрецом отливает широкая лента Невы… И вдруг большой, ярко разукрашенный воздушный шар Монгольфье повисает над слуховым окном. Из корзины аэронавта выкидывается веревочная лестница. Мальчик уверенно и ловко карабкается по ней и взбирается в корзину.
Шар плывет над городом, над крышами дворцов и домов, над куполами и крестами, над реками и набережными, над парками и садами. Звучит музыка, напоминающая «Литургию святого Иоанна Златоуста». Восторженное лицо мальчика плывет над городом.
На перроне, перед вагоном первого класса, по красной ковровой дорожке степенно прогуливаются важные господа и дамы. Лакеи в ливреях грузят лакированные саквояжи. Нянюшка бережно ведет румяное дитя, все в кружевах и лентах. Заливисто лает модно стриженный пудель.
А перед немытыми окнами третьего класса слепой шарманщик крутит свою шарманку, и лысая обезьянка трясет сморщенной ручкой бубен.
Здесь пусто и жарко. Унылые пыльные пальмы нелепо стоят посреди грязного зала. Сонный половой отмахивается от мух. В углу за столиком сидят Мария Аркадьевна со своим племянником Сережей. Тетушка считает деньги. Сережа сидит, сосредоточенно водит пальцем по нечистым разводам скатерти.
Мария Аркадьевна. Тут семь рублей и еще… восемьдесят три копейки. Как приедешь в Москву, возьмешь конку до Трубной. Или нет, я, пожалуй, поговорю с проводником, чтобы он тебя проводил…
Рахманинов. Я сам.
Мария Аркадьевна (с укоризной). «Сам»!.. Доигрался, добалбесничался. В московской школе из тебя дурь-то вышибут. Там порядки строгие. Это тебе не у тетки и не у бабушки.
Мария Аркадьевна вдруг смягчается и говорит, просительно глядя на племянника.
Мария Аркадьевна. Сереженька, Христа ради, не шали там. Я ведь понимаю — трудно из милости у кого-то жить…
Рахманинов. А мама приедет?
Мария Аркадьевна опускает глаза и вытаскивает из ридикюля письмо.
Мария Аркадьевна. Писала, что приедет. Значит, не смогла. Ты же знаешь, как ей сейчас трудно из-за долгов. Не горюй, мы к тебе в Москву приедем.
Сережа смотрит на спину шарманщика за мутным окном, прислушиваясь к звукам шарманки.
Рахманинов. А я рад, что она не приехала. А то бы она сейчас плакала, а когда она плачет, у нее краснеет нос и она все время сморкается. Неприятно смотреть.
Тетка пристально смотрит на Сережу.
Мария Аркадьевна. Я знаю, ты это нарочно. Хочешь казаться злым.
Слышатся два удара станционного колокола. Рахманинов будто бы ждал: вскакивает и нетерпеливо смотрит на тетушку.
Рахманинов. Можно идти. Уже пора.
Мария Аркадьевна сразу засуетилась, вытащила из ридикюля маленький сверток и зашептала, оглядываясь по сторонам.
Мария Аркадьевна. Вот, я тут зашила в ладанке сто рублей. Только ты никому не говори. Просто повесь и храни на груди.
Рахманинов. Не надо.
Мария Аркадьевна. Как же без денег? На всякий случай.
Рахманинов. Я сам.
Мария Аркадьевна обнимает Сережу, крестит его, шепчет.
Мария Аркадьевна. Мальчик мой, у тебя талант. Молю Бога, может, из тебя музыкант получится…
Племянник смотрит на нее сухими глазами.
Мария Аркадьевна. Ну хоть поцелуй тетку-то…
Рахманинов отворачивается к окну.
Мария Аркадьевна идет по перрону вдоль вагона, пока не увидит сквозь пыльное стекло лицо Рахманинова. Она останавливается. Рахманинов долгим взглядом смотрит на нее. Вагон трогается.
Вагон сильно дергается, погромыхивая на стыках. Рахманинов смотрит в окно. Мимо проплывает скучный пристанционный пейзаж; вагон на запасных путях, паровозы, семафоры, здание депо, чахлые деревья… Подходит проводник.
Проводник. Не желаете ли чаю с баранками?
Рахманинов (невозмутимо). Желаю.
Рахманинов берет баранку и с хрустом разламывает ее. Набивает рот… И вдруг перестает жевать, откидывается к стене, закрыв глаза. Из уголка его глаза медленно катится слеза…
Рахманинов сидит за пианино в задумчивой позе. Его орлиный профиль черным силуэтом вырисовывается на фоне окна, за которым пепельно-голубой стоит сумеречный сад. Входит Наталья.
Наталья. Ты чего без света?
Рахманинов. М-м?..
Наталья подходит к столу, шарит меж бумаг.
Наталья. Глаза испортишь. Где спички?
Коробок спичек пуст, зато в пепельнице полно окурков.
Наталья. Смотри, сколько накурил.
Рахманинов. Надо будет сказать управляющему, чтобы отправил кирпич обратно на фабрику. Он весь крошится, из такого кирпича свинарник строить нельзя, все же рухнет! Не нравится мне морда подрядчика — воровская морда…
Рахманинов смолкает, отворачивается к окну.
Рахманинов. Мало того что твой душевнобольной муж бездарный композитор, он еще и никудышный хозяин, и вылетим мы с тобой в трубу, Наташенька.
Наталья подходит к нему сзади, кладет руки на плечи.
Рахманинов. Надо наконец-то набраться смелости и признаться, что как композитор я кончился…
Наталья. Сереженька, это уже было, и не раз.
Рахманинов. Я сейчас вспоминал, как тетя Маша провожала меня из Петербурга, когда меня выгнали из консерватории. При тетке я еще крепился, а когда остался один, почувствовал себя никому не нужным и горько заплакал. С того дня начались мои скитания. Всю мою юность мне так не хватало дома. Я мечтал о семье, о доме, где по утрам пахнет кофе и свежеиспеченной булкой, а с кухни раздается звон посуды…
За окном фыркает лошадь. Через двор наискось движется телега с тюком, на котором под мокрым брезентом сидит Иван.
Наталья. Иван одеяла привез. Хочешь чаю?
Рахманинов. Как было хорошо!..
Наталья. Чаю с медом?
Рахманинов. Ну почему (неожиданно поворачивается к жене) в двадцать лет просыпаешься и чувствуешь себя гениальным, и музыка тебя распирает так, что едва успеваешь ее записывать…
Наталья (перебивает). Сереженька, ты забыл, как ты и в двадцать лет ныл и жаловался на свою бездарность, а после этого нытья всегда появлялась твоя гениальная музыка.
Рахманинов. Боже, я несносный человек, зануда!..
Наталья. Я сейчас зажгу лампу, ты закончишь свое письмо о свиньях, а чай с медом я тебе принесу в постель.
Моросит дождь. По грязной, размытой дороге едет повозка, запряженная парой. На телеге, устланной соломой, — закутанный в рогожу рояль. Наружу торчат прорвавшие рогожу ножки с колесиками. Правит низкорослый мужичонка Василий Белов с носом пуговкой и глазами, как две оловянные пуговицы. На голове у него военная фуражка. Рядом с телегой шагает Иван, смоля цигарку и поминутно сплевывая.
Колесо телеги западает в колдобину. Рояль смещается и едва не сбрасывает с грядка телеги Белова. Следующий толчок возвращает и поклажу, и Белова в прежнее положение.
Белов (жалобно). Просил же тебя за дорогой следить!
Иван (сплевывая). Пошел к лешему.
Белов. Вещь ценная. Ну-ка не довезем?
Иван. Ну и хрен с ним.
Белов. Отчаянный ты, Иван!
Иван… Правь себе да помалкивай.
Рахманинов в сопровождении главного конюха, степенного мужика Герасима, обходит конюшни. Герасим открывает дверь одного из денников. Там лежит жеребая кобыла с раздувшимся животом. Она приподнимает узкую благородную голову и смотрит на вошедших. Рахманинов достает из кармана кусок сахара и на ладони протягивает кобыле.
Герасим. Ждем со дня на день. (Крестится.) Авось жеребчика принесет.
Рахманинов. Не оплошать бы с ветеринаром. Пусть загодя приедет.
Герасим. Он важная персона. Что бы вам, Сергей Василич, самому ему написать?
Рахманинов. Сегодня же напишу.
Герасим. Он сейчас в Отрадине, у графов Сокольских. Я письмо свезу.
Рахманинов. Что-то не так?..