— Как это бодрит! И до чего жалкий гимн сочинил Руже де Лиль в мою честь в Париже. В искусстве нельзя фальшивить.
— В жизни тоже, — прошептала Елизавета так тихо, что, похоже, никто не услышал.
Входит лакей:
— Кушать подано!
Александр сделал озабоченное лицо.
— Ужинайте, мои дорогие. Я вынужден вас покинуть.
— Я думала, ты подаришь мне этот вечер, — упавшим голосом сказала Елизавета.
— Увы, бедный русский царь не располагает даже своим временем. — И Александр откланялся со всеми знаками уважения к жене и дружбы — к Чарторыйскому…
Александр сбегает вниз, садится в кабриолет и бросает груму:
— К Нарышкиным!..
…Елизавета и Чарторыйский за столом. Они не притронулись к еде.
— Зачем ему это надо? — хмуро и печально спросил Чарторыйский.
— Он, видимо, решил вернуться к своей пассии, — задумчиво сказала Елизавета. — И для куража создал знакомую ситуацию.
Чарторыйский внимательно посмотрел на нее.
— Вы очень умны, мадам.
— Я всегда одна. Мне ничего другого не остается, как думать и… умнеть. — Это прозвучало очень женственно. Елизавета на миг словно вся высветилась изнутри.
— Вы все так же безбожно очаровательны, — вздохнул Чарторыйский. — Но могу я говорить с вами вполне откровенно?
— Вы, конечно, можете, но отвечу ли я вам тем же — не знаю.
— Что ж, попробуем. Зачем он нас сводил? Тогда, в молодости?
— Как ни странно, это было доброе в нем. Мы начали с любви. Ах, как мы любили друг друга! Затем у нас родились дочери. И одна за другой умерли. Мне кажется, он не простил мне этого, хотя никакой вины моей не было. Я стала ему в тягость. И тут появилась красавица Нарышкина. Он влюбился страстно. Но меня жалел. Он никого так не ценил, никем так не восторгался, как вами, и сделал мне воистину царский подарок.
— Но вы же любили его?
— Да… И вас… немножко. Не сердитесь на откровенность. Вы правда мне очень, очень помогли.
— Чем же все это кончилось?
— Вашим отъездом. Его разрывом с Нарышкиной. Она обманывала его со смазливым мальчишкой, флигель-адъютантом Гагариным. Александр сослал его в какой-то захудалый полк.
— Как не похоже это на Александра.
— Его оскорбили. И он далеко не так отходчив, как кажется. Ко мне он так и не вернулся.
— Но, кажется, вернулся к той?
— Не знаю… Время лечит и не такие раны.
— Вы не находите, что он стал странен? Говорлив. Рассеян. Возбужден. И как будто все время озирается.
— Он несчастлив. Я это знаю, но ничего не могу поделать.
— И все-таки берегите его… мадам… — Чарторыйский поклонился и встал.
Елизавета Алексеевна тоже поднялась. Внезапно Чарторыйский в страстном порыве прижал ее к груди.
— Князь, опомнитесь! Вы же рыцарь!..
Чарторыйский тут же отпустил ее.
— Я польский рыцарь, мадам. А если есть хоть тень шанса, поляк обязан им воспользоваться. Не ради себя — ради дамы.
— Я ценю вашу любезность, князь. Прощайте, Адам, чует мое сердце, мы больше не увидимся.
— Вы лучшая женщина на свете. И это говорит не поляк, а человек, навсегда околдованный проклятым очарованием вашей страны…
…Александр подкатил к дому Нарышкиных. Сквозь зашторенное окно будуара пробивался свет, остальные окна были темны. Александр спрыгнул на землю и отпустил грума.
— Завтра в шесть!
Зацокали копыта.
Александр поднялся на крыльцо, дернул ручку колокольчика. Дверь отворилась не так быстро, как надо бы, и почему-то вместо чопорного швейцара предстала перепуганная горничная Нарышкиной.
— Ах! — только и сказала она, сделав попытку захлопнуть дверь.
— Ты что — не узнала меня? — спросил Александр, потеснив горничную.
— Г-господина Нарышкина нет дома, — залепетала горничная. — И сегодня не будет.
— Вот и хорошо! — засмеялся Александр. — Но госпожа дома, я видел свет в будуаре.
— Ах, туда нельзя! — вконец растерялась горничная. — Госпожа нездорова.
— А я ее вылечу, — все еще пребывая в отменном расположении духа, сказал Александр и шагнул к лестнице.
— Нет! — вскричала горничная, раскинув руки. — Я вас не пущу!
— Ты повредилась в уме, бедняжка? Забыла, с кем говоришь?
Горничная опустилась на колени.
— Умоляю вас, Ваше Величество! Туда нельзя!.. Не надо!.. О, Господи, что ж это будет?
Наконец-то до Александра дошла горькая правда. К чести его, он сразу овладел собой.
— Так кто же у госпожи? Скажи, не бойся. Тебе ничего не будет.
— Государь, увольте! Меня прогонят!
— Говори. — Этот негромкий голос, случалось, перекрывал шум битвы.
— Князь Гагарин из Опочки прискакал. — Девушка заплакала.
А государь неожиданно расхохотался.
— Такая верность заслуживает награды.
Александр достал блокнотик с золоченым карандашом и быстро набросал: «Поздравляю полком, князь, Четвертый егерский стоит в Красном Селе. А.»
— Передай князю. Госпожа тебя щедро наградит.
Хлопнула парадная дверь. Александр пошел пустынной улицей. Месяц челноком нырял в бегущие тучи. То ли от гордости своим великодушным поступком, то ли от жестокого разочарования он опять увидел себя в свой лучший миг вхождения в Париж во главе победоносных войск. Гремела музыка, звучала величальная Руже де Лиля, ревела толпа, влюбленно стонали женщины, забрасывая цветами красавца императора…
Он не заметил, как пошел дождь, сперва вуалькой мелкого петербургского сеянца, затем вхлест. Зашумело в ветвях, запузырились лужи.
Александр прибавил шагу, потом побежал. Он увидел с края парка беседку. Каменными буквами значилось: «Павильон Армиды». Он вбежал туда. Павильон был сквозным, продуваемым ветром, несущим ливневую влагу. Александр скрючился у колонны…
…Спальня Александра. Он лежит в постели, обложенный подушками, с красным, воспаленным лицом, пересохшим ртом и лихорадочно горящими глазами. На ночном столике баночки и бутылочки лекарств с бумажными шлейфами.
Елизавета Алексеевна, поддерживая его голову, дает ему освежающее питье.
— Спасибо, родная, — шепчет Александр потрескавшимися губами. — Ваш муж — старая развалина, одна ночь под дождем — и неделя в постели. А когда-то на бивуаке я спал на промерзлой земле с охапкой листьев под головой. — Кашляет, хватаясь за грудь.
— Вам надо на теплое солнышко.
— Нам обоим это надо. Дорогая, вам кажется, что я сплю, а я лежу с закрытыми глазами и слушаю ваше затрудненное дыхание, какой-то тихий стон в вашей нежной груди. — Голос его пресекся, он взял ее руку и стал целовать. — Любимая, я так боюсь за вас.
— Я согласна умереть, чтоб только услышать такие слова, — с невыразимой нежностью сказала Елизавета.
— Надо было все потерять, чтобы вернуть вас. Я лишился всех и вся: друзей, доверия армии и дворянства, любви матери, поклонения братьев, даже уважения врагов. У меня остался один Аракчеев, этот монстр…
— И старая больная женщина.
— И лучшая из женщин. Я опять богат. Богаче всех на свете. Я не хочу возвращать отвернувшихся, не хочу карать изменивших. Я хочу лишь одного: быть с вами. Уехать из этого проклятого города. Туда, где тихо, пустынно и тепло. Чтоб были только мы, солнце и море.
— Вы всегда любили Крым.
— Крым — это наместник Воронцов, его дворец, куча прихлебателей, приемы, балы, бесконечные парады и смотры, тот же Петербург, только провинциальный и потный. Вы знаете такой город Таганрог?
— Нет, где это?
— На Азовском море. Даже не город — селение. Мы будем совсем одни. Возьмем только верного Волконского, лейб-медика Вилие, двух-трех лакеев и вашу горничную.
— Вы все продумали?
— Намечтал. Чтобы всерьез продумать, нужно ваше согласие.
— Неужели вы в нем сомневались?..
…Покои вдовствующей императрицы. Мария Федоровна, Александр и Николай за чайным столиком.
— Как я буду радоваться, — с доброй улыбкой обращается Александр к Николаю, — когда увижу тебя с женой, проезжающими мимо меня, и я, затерянный в толпе, буду кричать вам.
Раздувшийся от гордости Николай тщетно делает вид, что его ничуть не привлекает, даже отвращает подобная перспектива.
Императрица Мария Федоровна куда трезвее относится к происходящему.
— Отречение чревато немалыми опасностями. Тем более двойное отречение: сперва ты, потом Константин. А ты уверен в Константине?
— Он дал мне слово.
— Письменное свидетельство надежнее.
— Есть и письмо, — улыбнулся Александр материнской предусмотрительности.
— И все-таки ты не Диоклетиан и не Карл V, а Россия не Древний Рим и не Испания XVI века. Наш народ непредсказуем.
— Вы хотите сказать, маман, что моя смерть была бы предпочтительнее? — наилюбезнейше спросил Александр.
Николай вздрогнул, с ужасом переводя взгляд с брата на мать.
— Я хочу сказать, — ледяным голосом отозвалась императрица, — что момент отречения должен быть выбран умно и точно. Я бы не спешила с этим. Мне не нравятся умонастроения офицерства.
— Что-о? — вытаращил и без того выпуклые глаза Николай. — Да я их в бараний рог согну.
— Вы молоды и горячи, Николя, — мягко пожурила сына Мария Федоровна. — Никогда не рубите сплеча. Учитесь выдержке у вашего брата.
— Это семейный заговор, — сказал Александр. — Для всех мы едем на курорт. Сперва я, чтобы все подготовить, следом моя жена. Ее здоровье внушает серьезные опасения.
— Таганрог — не лучшее место для отдыха, — заметил Николай. — Начнутся пересуды.
— Вот ты их и прекратишь. Настолько тебя хватит?
— Можете не сомневаться, — каким-то новым голосом ответил Николай…
…Александро-Невская лавра. Лаврские ворота. Золото одежд митрополита, архимандритов. Здесь же монахи и прочая церковная братия. Все собрались для встречи государя.
— Одного ладана вчера ведро принесли, — шепчет юный монашек своему пожилому собрату. — А свечей!..
— Восковых, — уточняет второй. — Бо-о-лыная служба…
— Государь хочет обычное молебствие… как чин для благословения в путешествие… А где он — Таганрог?