— Ой, Танечка, сколько их! — жалобно воскликнула тогда Света.
— Да совсем их мало! — сказала Таня. — Это на других участках их тысячи. А у нас в одной группе сотня утят да в другой сотня. Это тебе с непривычки кажется, будто их много. Совсем немного. Но больше нам не обязательно. Ведь наш участок опытный.
— А как вы опыты делаете? — спросила Света.
— У нас две группы одинаковые: утята в них одинакового возраста, примерно одинакового веса. И помещения у них одинаковые. Но опытным утятам мы дополнительно даём антибиотики, биомицин. И зелёной подкормки, травы, вдвое больше даём, чем контрольным. Зато концентрированных кормов меньше. И минеральные вещества добавляем…
Всё-всё Таня Свете объяснила. Сначала Света только смотрела, что ребята делают. Вот Таня зачерпнёт ведром воды из озера и, ловко лавируя между утятами, отнесёт ведро к длинному узкому корытцу, выльет в него воду. «А зачем воду в поилки наливать?» — подумала сперва Света. Но, присмотревшись, поняла, что так надо. А если утёнок на середине выгула отдыхает и пить захочет? А главное, кормушки, такие же корытца, как поилки, не возле воды, а по всему выгулу расставлены. Поест утёнок да сразу и напьётся.
Ребята и Глаша вёдрами носили желтовато-серую массу вроде каши. Вываливали кашу из ведра в кормушки, разравнивали палочкой, чтобы по всему корытцу равномерно лежала. Свете эта «каша» показалась не очень аппетитной. Но утятам она нравилась. Сразу со всех сторон облепили кормушки и подхватывают клювами свой обед.
— Полное ведро не набирай — половину, — говорила Глаша Любе. — Лучше несколько раз сходишь.
Сама Глаша носила доверху полные вёдра. Саша вёдра быстро таскал и так быстро в кормушку вываливал, что и не разберёшь, сколько корма у него в ведре — много или мало. Часть «каши» падала из его ведра мимо кормушки, на землю.
— Саша, аккуратнее! Никто за тобой не гонится! — делала ему замечание Глаша.
А Вите не было надобности указывать, чтобы не таскал слишком тяжёлое и не торопился. Он приносил корму понемножку, вываливал его в кормушки аккуратненько, не спеша.
Начав работать, Света сперва стеснялась. Как-то неловко всё у неё получалось: то споткнётся с ведром в руках, ноги себе водой обольёт, то, вроде Саши, корм мимо кормушки насыплет. Но постепенно она научилась двигаться ловчее и быстрее.
Как-то Глаша даже ей посоветовала:
— Посиди, Света, отдохни! Уж очень ты стараешься.
А утята-то какие забавные! Хорошенькие. Глазки чёрные, живые. Пёрышки белеют на солнце. Крылья совсем коротенькие. Когда утёнок заторопится, подбегает, то крылья поднимает, и видно, что это ещё не крылья, а так — отросточки.
На озеро прищуришься — перед глазами голубое и белое вперемежку. Красиво!
И в такое чудесное место бабушка её не пускает!
Света пуще слезами залилась. Вдруг позади неё раздался какой-то странный звук:
— Хмы-хмы!
Откашливается кто-то?
Света оглянулась и даже со скамейки привстала от удивления: из-за плетня круглый ком жёлтой соломы лезет, во все стороны соломинки из него торчат. Да это мальчишкина голова! Волосы соломенного цвета… И как Сеньку в утятник пускают такого нечёсаного? В класс ни за что бы не пустили. Посмотрел Сенька на Свету своими небольшими, будто сонными глазками, потом спросил:
— Плачешь?
Кивнула Света головой и всхлипнула.
— Ты чего на утятник не пришла? Таня меня послала… Может, ты заболела?
— Н-н-не… заболела… — Слёзы у Светы сдавили горло, и голос от этого писклявый-писклявый, как у мышонка. — Меня… бабушка… н-не… пускает.
— Дык что ж теперь делать? — Сенька почесал в затылке.
— Дык я почём знаю? — пропищала Света. Вдруг заметила, что она тоже «дык» сказала, и ей ещё горше сделалось. От слёз даже Сеньку плохо различает. Но уши Свете не заложило, и сердитый бабушкин голос она услышала:
— Раздыдыкались! За какие грехи мне такое наказание? Парламентария, что ли, за Светой прислали? Ну, пойми ты, мальчик, что она целую зиму болела! Утомляться ей никак нельзя! Я за неё перед отцом-матерью в ответе!
Переминаясь с ноги на ногу по ту сторону плетня, Сенька вздыхал.
Бабушка примолкла, чтобы перевести дух, и тут Света сказала жалким мышиным голосом:
— Очень я боюсь, бабушка, как бы мне тебя не возненавидеть! За то, что ты мне так жизнь портишь, всю меня губишь! Я просилась помогать, мне разрешили, а я… Стыд какой! И там Таня, Люба, у-утя-а-точки!.. — Опять Свету слёзы задушили.
Несколько секунд бабушка молча смотрела на Свету. Потом снова разошлась:
— И зачем мы сюда приехали? Да кто же знал, что в этакой благодати утят разводят? Все, можно сказать, условия для отдыха — и воздух, и молоко, и лес… И вдруг, — на тебе! — утки! Как тебя зовут, мальчик?
— Дык Сенька ж!
— Так вот, Сеня, я тебе эту глупую девочку поручаю. Вид у тебя, прямо скажем, не совсем надёжный, но раз уж тебя за ней прислали… Таню я поймаю за косички и поговорю с ней особо. А сейчас… Но ты учти: будет у Светы солнечный удар, с тебя спрошу!
Света почувствовала, что слёзы у неё не текут, а, наоборот, высыхают. Глупости какие бабушка говорит! Солнечного удара у неё, разумеется, не будет, но если бы и случился вдруг солнечный удар, что бабушка Сеньке за это сделает? В тюрьму посадит или на второй год в четвёртом классе оставит?
— И чтоб нигде после вашей ра-бо-ты не задерживаться! — гремела бабушка. — «Возненавидеть боюсь» — выдумала! Варенья хотите?
Света швырнула шитьё на скамейку, подскочила к бабушке, чмокнула её в морщинистую щёку:
— А мы варенье после работы съедим! Верно, Сенька?
Бабушка оторопело заморгала. Потом отчаянным голосом закричала вслед убегавшей внучке:
— Шляпу, шляпу, негодница, забыла!
За шляпой Света вернулась — это дело секундное.
СВИСТ НА ПРИГОРКЕ
Любе приснилось, что двухлетний братишка хлопнул её по уху самой звонкой из своих погремушек. Потом перед Любой возник Саша. Засмеялся весело и в один миг обрушил Любе на голову шкафчик с посудой. Звон, дребезг! Перепуганная, рассерженная Люба протянула руку, чтобы схватить обидчика за кудрявый чуб, и… открыла глаза.
Розовый свет утренней зари пробивался сквозь занавеску. Не было ни Сашки, ни опрокинутого шкафчика, ни разбитой посуды. А дикий трезвон продолжался.
— Люба, да нажми ты кнопку! — донёсся из другой комнаты сонный голос матери. — Лёшку разбудит!
Наконец Люба заставила замолчать будильник.
Сидя на мягкой перине, она зевнула, потянулась. А что, если сунуться носом в подушки, закрыть глаза? Всё тело охватит сладкая истома, волны сна закачают её… Какое блаженство!
Ох, и любит же она поспать! Мама всегда говорит: «Сонюшка-засонюшка! Напрасно дочку Любой назвали, надо было Соней назвать». А бабушка одобряет: «Вот и хорошо! Оттого наша Любаша и гладенькая и здоровенькая, что сон ей в охотку».
Если бы кто знал, до чего Любе трудно вставать такую рань! Все спят и не чуют, как Люба мучается. А что им? Мама у Любы продавщица, она в магазин к восьми уйдёт, в девять откроет. У папы вообще работа вечерняя: уезжает или уходит в село в клуб, где он киномехаником, уже к вечеру. Бабушка встаёт рано, корову доит, в стадо провожает. Но на бабушку Люба не надеется. Забудет старенькая или пожалеет внучку разбудить. Пусть уж лучше будильник терзает Любины уши.
Подушка притягивает Любу, как магнитом. Ни одна лужа так Дыдыка не притягивала. Люба зажмуривает глаза, чтобы не смотреть на подушку. Еще хоть минуточку поспать! Одну, самую маленькую минуточку! Нет, нет и нет!
Если бы только самой Любе угрожала опасность опоздать на первую утреннюю смену в утятник… Но позволить опоздать этому лоботрясу! Да ни за что на свете!
Люба выскакивает из тёплой постели, в одной рубашке кидается к рукомойнику, плещет холодную воду на руки, на лицо, на шею, стремительно одевается, кое-как причёсывается, залпом выпивает кружку молока, с вечера поставленную для неё на столе, ватрушки хватает в руку — жевать можно и по дороге. В дверях она сталкивается с бабушкой. Та несёт подойник с молоком.
— Парного попей на дорожку! — шёпотом просит бабушка, с жалостью глядя на свою хорошенькую, растрёпанную, всё ещё слегка одурелую со сна внучку.
Люба отмахивается от бабушки. И вот она уже бежит вдоль улицы на другой конец деревни.
Тракторист Иван Дёмин всегда говорит про младшего брата:
— Простыми пушками Сашку нипочём не разбудишь. Разве что «катюшами».
Саша и в самом деле спит необыкновенно крепко. Пронзительный свист, который влетает в открытое окошко, слышит вся семья. Но Саша его не слышит. Призывный свист, длинный, заливистый, доносится с ближнего пригорка, а Саша и не пошевелится. Матери приходится его расталкивать.
— Вставай, Сашок! Твоя пришла, на работу вызывает, — с усмешкой говорит мать и тормошит Сашу за плечи.
— Ты, что ль, выучил её так свистеть? — сердится брат. — Вставай, чёрт, крикни: «Иду!» Ведь покуда не отзовёшься, твоя шефша так и будет разрываться.
Сашка послушно высовывается в окно и хрипло со сна орёт:
— Иду-у!
Но горе ему, если станет копаться: неумолимый свист снова вызовет насмешки, шуточки домашних, а то и подзатыльник от сильной руки Ивана. Поневоле Саша торопится. Хлопая отяжелевшими веками, поспешно напяливает рубашку и штаны, что-то глотает на скорую руку…
Поджидая на дороге сбегающую с пригорка Любу, он стоит хмурый, дрожа от утренней свежести.
— И не стыдно так свистеть? — бормочет Саша, придерживая за руль велосипед. — Была б хоть мальчишка, а то девка и… так свистеть!
— Может, шёпотом тебя кликать прикажешь? — насмешливо отзывается Люба. Сна у неё уже ни в одном глазу. — День какой будет погожий! — Она глубоко, с удовольствием вдыхает воздух.
Нежно-розовое небо внезапно жарко вспыхивает: из-за леса показывается солнце. Оно протягивает над верхушками деревьев первые сияющие лучи. И сейчас же в кустах начинают посвистывать птицы, изумрудной становится листва, с каждой секундой воздух теплеет.