Гость еще раз осмотрел всех острым взглядом. Потом он вопросительно взглянул на своего спутника. Тот сидел в углу и, держа обеими руками, как ребенок, стакан с чаем, медленно прихлебывал из него. Заметив взгляд гостя, он молча кивнул утвердительно головою.
— «Коммунизм умрет, Россия не умрет», — твердо и внушительно сказал гость. — Я к вам от Белой Свитки. Если вы готовы идти с нами, Братьями Русской Правды, я вас сегодня же доставлю в Гилевичи… Там вам дадим советские паспорта, «липовые» понятно, и научим, что делать. Если вам страшно, не надо… Тогда не будем говорить высоких слов о России. Значит, вы не красные и не белые… Оставайтесь серыми. Живите себе спокойно… Пилите доски, колите дрова… Благодарите Бога, что сыты и в тепле… И до конца жизни оставайтесь беженцами…
Молчание было ответом на слова незнакомца. В этом молчании он прочитал согласие.
Под вечер выехали тремя санями. На первых, на которых приехали незнакомцы, за возницу сел дровосек Бурзила, а в санях были старый Ядринцев и гость, походивший на Савинкова. На вторых были Владимир и молчаливый «с прожидью», лошадью здесь правил дровосек Чабаха. На третьих сидели Глеб и Ольга с Феопеном.
Когда уезжали, первый гость сказал провожавшему их старшему пильщику Андронову:
— Чуть свет, верьхи.
— Ладно… Понимаем, — хмуро ответил, снимая шапку, Андронов.
Сани то шуршали, увязая в мягких сугробах, то стучали по гололедке. Бурзило правил уверенно. Где вез прямиком через прогалины, поросшие мелким кривым лесом по болотным мерзлым кочкам, где сворачивал узкими тропинками в лес, и трудно было за снегом угадать, едет он «на дурняка» или по занесенной лесной дороге.
— Через Ракитницу, думаешь, проедешь? — спросил Ядринцев. — Замерзла, думаешь?
— Я краем… Вепревым лесом и на Селище.
— Ну и ну.
— А вы знаете эти места? — спросил незнакомец.
— Как не знать. Шесть лет здесь ходил.
— И урочище Борисову Гриву знаете? За Гилевичами?
— Еще бы. Там и жил. В Тмутараканских казармах.
— Значит, вы драгоценнейший человек для нас. Белая Свитка не ошибся, выбрав вас.
— Что нас взяли, я понимаю, — сказал Ядринцев. — А вот зачем согласились взять Ольгу Николаевну?
— И ей дело будет, поверьте.
Уже было темно, когда сразу из леса попали на шоссе. Бурзила кинул замерзшие веревочные вожжи в сани, соскочил с облучка и побежал к ближайшему телеграфному столбу. Он засветил спичку и стал разглядывать номер столба.
— Семьсот шестнадцатый! — крикнул он к саням.
— Все одно. Бери влево, — ответил незнакомец.
— А вы думали семьсот одиннадцатый?
— Да, так было бы лучше. У двадцать первого пост.
— Никого теперь нету. Глядите, какая дорога.
Все шоссе, во всю ширину, было растоптано многочисленными людскими следами. Точно речная зыбь легла по снегу и на ней узкой змейкой тянулась колея от колес.
— Видали? — весело крикнул Бурзила. — Все прошли на чугунку. Теперь и посты их там будут. До самых Гилевичей никого не встретим. Абы не опоздать.
— Ничего, времени еще много.
— А разве не ночью?
— Завтракать будет.
— А то нам… в лесу… сказывали: ночью. Видать, значит, ошиблись.
— Завтрак заказан, — сказал незнакомец и потом молчал всю дорогу.
Сани неслись по шоссе. Ольга сидела рядом с братом.
— Феопен, — сказала она, вдруг выпрямляясь и беря лесоруба за плечо. — Ты не знаешь, что это за люди?
— А хто ж их знает, какие они люди.
— А не большевики они, Феопен?
— Может, и большевики… Разве их почем угадаешь. Не тавреные!
— Так ты их совсем не знаешь? Не врешь?
Феопен промолчал.
Сани пробирались по следу. Они оттянули далеко от передних саней. Кругом был лес. С еловых лапчатых ветвей сыпал снег, холодил лицо и засыпал глаза.
— Зачем большевики? — точно проснувшись, пробурчал Феопен. — Настоящие люди… Хорошие люди.
— Да ты их знаешь или нет? — допытывалась Ольга.
— Чего знать?.. Моего интересу тут нисколько… Известно: делай, что велят.
— А велит-то кто, Феопен?
— Велит… — Он подумал и договорил тихо и внушительно: — Великий Князь велит… через Белую Свитку… Вот как большевики-то твои обернулись.
Сани выбрались на шоссе, и лошади пошли спорою рысью. Ольга прижалась к Глебу и шептала ему на ухо:
— Глеб… Или и правда мы с тобою в герои попадем… или просто нас прямо в Чрезвычайку везут… Но мне не страшно… А каков Владимир? Вот тебе и тямтя-лямтя… Твердый какой… Он, я думаю, как его отец будет. Дедушка! Что за прелесть наш милый дедушка. Ты знаешь, Глеб, мне с ним ничего не страшно. А Владимир… За эти дни, что он у нас, я его совсем по-новому узнала. Он мне точно показал Бога. То есть… Я всегда верила… Но всегда это было как-то ужасно, ужасно далеко… А Владимир будто взял меня за руку и показал: — вот Он… Подле… со всеми милостями Его… И тогда ничего не страшно… В Чрезвычайку так в Чрезвычайку. Везде люди… На людях и смерть красна…
Впереди длинной линией засверкало ожерелье станционных огней. Лес расступился, давая место постройкам. Феопен кнутовищем показал на огни.
— Вот и Гилевичи, — сказал он.
Ольга упала лицом на колени Глеба, повернула из-под ковра, накинутого на ноги, лицо к брату и тихо прошептала:
— Глеб… Глебушка.
Брат нагнулся к сестре.
— Нет, ближе… Я тебе на ушко… По секрету… Помнишь, как маленькими были…
— Ну, что такое? — наклоняя ухо к губам Ольги, спросил брат.
— Ты знаешь, Глеб… Я, кажется, теперь уж по-настоящему влюблена.
— В кого?
— Да в Володю, — жалобно прошептала Ольга. — Уж очень мне его жаль. Стараюсь в него совсем влюбиться.
— Ну, и как же твои старания? — улыбаясь, спросил Глеб.
— Да, кажется, ничего, — вздохнула Ольга.
Пац возвращался из-за границы в торжественном, приподнятом, великолепном настроении духа. Правда, он ничего не нашел: ни заграничных следов Белой Свитки, ни центра Братства Русской Правды… Но зато какая предупредительность! И в Auswartiges Amt на Wilhelmstrasse в Берлине, и на Quai d’Orsau в Париже, и в Foreign Ofiice в Лондоне — везде его принимали как самого почетного гостя. Особенно нянчились с ним в Варшаве. Залесский за завтраком был так услужливо любезен. Нет, «их» боятся. У Штреземана он обедал. Мальцан, его старый друг, приехавший всего два месяца из Америки, устроил ему чашку чая и пригласил на нее весь цвет советской берлинской колонии во главе с женой Горького, бывшей артисткой Андреевой.
В Париже время проходило между беседами с Эррио и де Монзи, интимными ужинами у Блюма, поездками в какие-то подозрительные кабачки с Вайяном Кутюрье, где были солдаты, матросы и даже настоящие апаши, и веселыми праздниками на Монмартре и на Place Pigalle. Он приторговал кое-кого из эмигрантов быть фиктивными подрядчиками на предмет поставки оружия «для Китая»… Почета было сколько угодно. Он только за границей понял, как сильна и крепка советская власть. В России он в этом сомневался.
Приближаясь к советской границе, Пац почувствовал, как опять стало подниматься в нем это подлое, сосущее чувство сомнения в прочности коммунистического строя.
В Стобыхве польская кондукторская бригада сменилась советской. Прицепляли советским паровоз. Сюда для Паца был доставлен вагон-салон, так называемый министерский. Это был громадный Пульмановский вагон, выкрашенный в темно-синюю блестящую краску. Посередине раньше стоял сделанный серебром вензель «Н И» и над ним Императорская корона. Теперь вензель и корона были грубо закрашены синей краской и поверх выведена красная пятиконечная звезда. На ней серп и молот.
Инженер Вишневский, начальник дистанции, выехал лично в Стобыхву, чтобы проводить Паца по своему участку. Пац ходил с ним вдоль вагона и при свете утреннего солнца видел, как из-под звезды, серпа и молота сквозили Императорские вензель и корона.
«Вот так же, — думал он, — они сквозят и везде. Десять лет мы закрашиваем и замазываем эту проклятую Империю, а она глядит отовсюду. И в инженере Вишневском, в его зеленых кантах, в его потертом черном пальто, все она же. Пальто-то, гляди, Императорских времен. Да и знания Императорские, с тех пор он не обновлял их».
По скрипящему под новыми, английскими, тупорылыми, толстыми башмаками снегу Пац подошел к вагону и вошел на площадку. Пожилой статный проводник в сером кафтане открыл перед ним двери.
— Пожалуйте, ваше сиятельство.
«И проводник, пожалуй, тоже старый, Императорский».
— Послушай, братец, — сказал ему Пац. Он считал особым шиком говорить низшим служащим «ты». — Протри-ка, таки, окна от снега. Когда приезжаешь из Европы, — обернулся он к Вишневскому, — так, знаете ли, приятно видеть родные деревни и эти православные церковки с куполами луковкой… Я с таким удовольствием думаю о завтраке в Гилевичах… Там, говорят, повар очень хороший и буфет отличный.
— Еще царских времен повар, — сказал Вишневский.
«Опять», — мелькнуло в голове Паца.
— Да, знаете, — сказал он, — когда поешь эти разные французские соусы да немецкие габер-супы, тогда начинаешь ценить настоящий русский борщ или там волжскую рыбку. Бедный Бахолдин, он-таки очень любил покушать. А вот не придется ему снова есть русскую кухню…
Поезд плавно тронулся. Все ускоряя ход, он катился по заснеженным полям и вскоре вошел в густой лес. У границы была короткая остановка. Протяжный свисток, и поезд пошел дальше.
Пац и Вишневский стояли у окна. В вагон на границе сели Выжва, Корыто, Смидин и два командира из «ГПУ».
Пац смотрел на лес, на снежные сугробы вчера расчищенного пути, смотрел на красноармейцев, закутанных поверх шлемов-спринцовок разным тряпьем, при приближении поезда вытягивавшихся в сугробах и становившихся смирно с ружьем «у ноги». Они были каждые сто шагов, везде одинаково красные, с ознобленными руками, жалкие и продрогшие. Пац видел их комолые лица, их тупые взгляды. Одни стояли лицом к поезду, другие спиною, глядя в лес, с ружьем на «изготовку» против невидимого врага.