— Пожалуйте, ваше сиятельство, — подкатывал он к Бархатову, — вот на беспартийной прокачу до Смольного.
— Вы почему же, гражданин, знаете, что мне надо в Смольный? — сухо, выдерживая коммунистический тон, спрашивал Бархатов.
— Как не знать, ваше сиятельство, начальство-то наше? Вас да господина Зиновьева весь Ленинград знают-с.
Было приятно это «ваше сиятельство». Льстило, что его знают извозчики… А почему-то все-таки было жутко.
— Извозчик, ваше сиятельство, — оборачиваясь, чтобы застегнуть полость саней, болтал парень, — должен все знать, все понимать и обо всем молчать. Он, ваше сиятельство, что твоя стенгазета, полон известиев и, как добрый чекист, молчалив. Утром, к примеру, товарища Заболотного, Семена Петровича, инспектора красной конницы, с Октябрьского вокзала на улицу Лассаля в Европейскую предоставил. Червонец пожаловали… Узнали… Я с ними под Замостьем на поляка ходил. Вызвали их теперь сюда. С англичанами. что ли, опять неприятности. Заворошился мировой капитал. Не дает покоя рабоче-крестьянской власти.
— Ты, брат, лучше помалкивай, — проворчал, запахиваясь в шубу, Бархатов. — Чего язык-то развязал?.. Глупости все говоришь. Что ты понимаешь?
— И то, ваше сиятельство… Помалкивать лучше… Эх, ты! Беспартийная! Пошевеливай.
Он налаживал своего вороного коня на широкую рысь и мчал по мосту Равенства и дальше по набережной Жореса и проспекту Володарского на улицу Воинова. На набережной, пустынной в эти часы, лошадь бежала неслышно, изредка доставая подковой обледенелый торец. В морозных, блеклых туманах спала под белым ледяным покровом Нева, и Литейный мост казался легким и воздушным. Наладив лошадь и постукивая кнутовищем по передку саней, извозчик опять оборачивался к Бархатову и говорил, улыбаясь хорошей, мужицкой улыбкой:
— Вот, ваше сиятельство, не пойму никак, как перекрестился весь Петербург… Сразу и не упомнишь. Бывало, знал: Троицкий мост — ясное дело, Троицкий собор тут — теперя мост Равенства. Или, скажем, набережная… То была Французская, посольство на ей французское было, а нонче набережная Жореса… Чудно… По мне бы… И Неву бы, что ли, как по-хорошему, по-нашему, по-коммунистическому прозвать… Клара Цеткина, что ли. Славное имя. Я и ее, Божию старушку, важивал, как в Ленинград приезжала. Ничего себе, славная старушка. На старую дьяволицу сходна…
— Ты, брат, помалкивай, — говорил Бархатов.
Не нравились ему эти разговоры, а сам извозчик нравился. Был он веселый и бравый со своей лихаческой, ямшицкой ухваткой.
— И то помалкивать лучше. Эх, ты! Беспартийная! Поддавай пару… Наяривай…
Мчались сани в холодные туманы пустынной Шпалерной.
Бархатов подождал, пока полногрудая девка (он по штатам проводил ее секретаршей, была ж она просто горничной) подала на большом серебряном подносе стаканы с чаем, бутылки с ромом и коньяком, печенья и булочки изделия «Красного пекаря» и удалилась. Он послушал немного и, убедившись, что она по коридору прошла на кухню, рассказал гостям свои сомнения относительно этих подозрительных дешевых и странно разговорчивых извозчиков.
— Я нарочно пригласил вас, товарищи, чтобы поделиться с вами своими наблюдениями. Меня тут что смущает? Совпадение! Помните, в «Известиях» писали, немного глухо, как всегда пишут о бандитах, о целом сражении в Белорусской республике, у села Борового? После этого писали, что ввиду недостатка муки и продуктов в городах, по настоянию населения, был организован гужевой подвоз из деревень, и описывалось, как, словно в далекую старину, обозы по сотне саней потянулись к столицам. А потом… Эти чухны… И извозчики… Слишком много что-то извозчиков. И уж больно дешево возят. От меня в Смольный — тридцать копеек. Ведь это себе в убыток.
— Это и меня удивляло, — сказал Гашульский. — И я, знаете, спрашивал. Мне извозчик вполне резонно ответил, что ему выгоднее возить без перерыва за тридцать копеек конец, чем часами стоять на морозе.
— А вы не думаете, Михаил Данилович, что это могут быть те же… Белые Свитки, которых наша Красная армия разбила под Боровым?
Ворович закутался табачным дымом, поперхнулся и шмыгнул носом. Он пожал плечами. Гашульский потер ладони и ответил:
— Мои начальники отделений районов осматривали их квартиры и на Чубаровом, и на Предтеченской, и по Обводному каналу, и на Васильевском, везде, где есть извощичьи дворы. У меня ведь нюх-с… Как будто бы ничего такого. А сомнение какое-то и у меня было. Не английские ли шпионы, думалось иной раз. Ведь теперь, подите, и не оглянешься, как у тебя за спиной английская контрразведка. Капитал напрягает последние усилия, капитал борется. А тут еще с оппозицией приходится ухо держать востро. Осторожность, само собой, никогда не мешает.
— Пресекать надо, Михаил Данилович, — сказал хриплым голосом Ворович.
— Да пресекать-то нечего, Казимир Станиславович. Все, как есть, благополучно. Почти все партийцы, с правильным билетом, запасные красноармейцы, многие с отличиями Гражданской войны, удостоверения в порядке. Помещения содержат чисто. В каждом, где бюст Ленина или его портрет, где портреты Карла Маркса, а то товарища председателя Совнаркома, красных командиров. Я и сундучки осматривать приказывал. Находят серию «Ленинской библиотеки», «Ленинский комсомол», «Рабочий факультет на дому», «Правду» — все полезные, хорошие вещи. Чтобы там Евангелие или какие другие подобные глупости, этого ничего нет. Я и в бане за ними следить приказывал. Крестов не носят. А между прочим, живут опрятно. Уж на что Чубаров переулок по всему свету прогремел, а они и там ничего, женщин не обижают… Я уж даже думал, не из сектантов ли они. Этакого коммунистического нового толка.
— Вот это, Михаил Данилович, — сказал Бархатов, — мне и не нравится. Ох, сильно не нравится. Живут чисто, не безобразят, без скандала, без разврата, без пьянства… Не матюгаются непрерывно. Какие же это, скажите по-совести, коммунисты?
— Я, Николай Павлович, своих даже внедрил к ним, — сказал Ворович. — Чины ГПУ теперь у них есть в каждой артели. Тоже ничего такого не доносят. И на расспросах народ этот не попадается. Пытались заговаривать с ними о монархии. Мужицкие ответы. Больше о выручке думают. А ребята хорошие. Они и тройки держат. У Аничкова моста, на Фонтанке у Музея, троек по тридцать вечером стоит. Красные командиры катаются на них, кутят по-гусарски с дамочками. И тоже никогда ничего худого не слышно. В кредит возят охотно. Я опять своих подсылал. Про старое заговаривать приказывал. «Нам, — говорят, — старое не известно, мы люди молодые, а новое нам очень даже нравится».
— А все-таки не думаете ли вы, что это могут быть скрытые контрреволюционеры, враги трудового народа?
— Помилуйте, Николай Павлович. Разве могут быть у белых такая выдержка и организация?.. Белый — больше интеллигент. Белый сейчас же все проболтает. А это все крестьяне. Дворянчиков не видать переодетых. Настоящие труженики. Опять же если это организация, то кто ее содержит? Иностранцы? Иностранцы норовят человека на смерть послать и фунт стерлингов ему заплатить, а тут восемь тысяч человек содержать… Где им!
— Восемь тысяч? Однако! — воскликнул Бархатов.
— Восемь тысяч девятьсот семьдесят два, — щегольнул своими познаниями Ворович.
— Это уже девять тысяч.
— Без двадцати восьми человек.
— Но это ужасно…
— Но кто же их содержит, если допустить, что они агенты?
— Эмиграция… — сказал нерешительно Бархатов.
Ворович расхохотался.
— Нет, уже простите. Только не эмиграция. Эмиграция на освобождение России гроша ломаного не даст. Ей не до России. Самоедством занимается. Беднота еще тащит в разные патриотические сборы свои франчики да динары, а богачи дома и виллы покупают. Им такого дела никогда не поднять. Им самое живое дело попади только в руки, мигом утопят.
— Платить могут только крестьяне, — сказал Гашульский. — Содержали же крестьяне партизан.
— Это другое дело. Это на местах может делаться, чтобы не платить налогов. Это плата за анархию, — говорил, пыхая папиросой, Ворович, — но никогда не за монархию. На анархию, на беспорядок, на грабеж, на неповиновение властям мужик всегда даст. И мужик, и купец, и рабочий… Но на порядок, на законность, на какую бы то ни было дисциплину он вам ничего не даст. Вилы в живот — вот его порядок. И опять, если поверить, что все эти извозчики, троечники, шоферы…
— А разве есть и шоферы? — насторожился Бархатов.
— Есть и шоферы, и притом с отличными заграничными машинами. Райселькредсоюз и завод «Большевик» выписали.
— Но, позвольте, я ничего не слыхал о такой выписке! — воскликнул Бархатов. Его даже ударило в жар. Он в волнении встал и начал ходить по комнате.
— Что же вы думаете, что и там «белые свитки»? — насмешливо сказал задетый за живое Ворович.
— Послушайте, Казимир Станиславович. Вы отлично знаете, что нет никакого союза, общества, кооператива, треста, даже просто нет никакого дома, квартиры, семьи, где бы не было коммунистической ячейки, сексота, наблюдения, надзора, сыска и доноса.
— Так я же об этом и говорю, товарищ.
— Но представьте себе, что во все эти ячейки, среди всех этих сексотов, незаметно пролезли под видом коммунистов самые отъявленные контрреволюционеры.
— Ну и махнули, Николай Павлович. Этого я не могу себе представить.
Бархатов не слушал его и продолжал.
— А вдруг пролезли!.. Вот все эти извозчики, шоферы, маляры и полотеры… Ведь, белые в эмиграции все рабочими сделались. Им это ничего не стоит… Взяли и пролезли.
— Тогда бы мы их сейчас же обнаружили… И донесли… Бывали такие случаи. Все переловлены и расстреляны.
Однако Бархатов все не унимался.
— Пролезли и шепнули нашим сексотам: «донесешь — смерть»… Разве не больше стали находить трупов чекистов и милиционеров за последние месяцы?
— Весною всегда больше, — пробурчал Гашульский. — Меня вот пятый день в Смольный и обратно возит один и тот же извозчик.
— Хотите, товарищ, мы его арестуем и допросим под пытками?