— Во деревенщина! — возмутился Мовилэ. — Ты постучись, пусть старец откроет, а там уж не твоя забота.
Подойдя к дверям, Иоан постучал ноготком раза два, после чего позвал голосом вялым, явно носившим на себе печать неохоты:
— Святой отец! А святой отец!
Это возмутило даже Онуфрия.
— Что ты скучным таким голосом зовешь! Веселей, а если что и соврешь, не беда! Отец любит твою перченую домашнюю речь…
— Боюсь, — сказал Иоан, — что сегодня ни на что веселое я не способен. На душе погано как-то…
Вдруг за дверьми старца послышался шорох, потом голос, откашлявшись, спросил:
— Тебе-то почему нынче тяжело на душе?
— А что хорошего, когда вон в главном храме женщину задавило…
— Да будет тебе сплетни разносить! — возмутился Онуфрий. — Не могут отличить обморок от кончины!
— Разве та женщина жива?!
— Да конечно же!
— И где она теперь?
— У нас в больнице. Видать, шла издалека. К тому же, как полагается идущим на богомолье, постилась. Конечно, не успела толком протиснуться в храм, как тут же свалилась в обморок. Мы ее отпоили, отогрели, накормили. Теперь она молится в отдельной келье и плачет.
— Отчего плачет? — спросил из-за запертых дверей старец.
Онуфрий был счастлив — слава богу, оживает. Разговорился.
— Я думаю, — сказал он, — от радости великой плачет. Шутка ли сказать деревенская женщина, ничего в своей жизни не видевшая, и вдруг такая обитель, такое стечение народа, такое празднество!..
За запертыми дверьми долго молчали. Потом вздохнули.
— А я думаю, она не потому плачет. Попросите ту женщину прийти ко мне. Я хочу с ней поговорить.
— Вы позволите, святой отец, присутствовать и нам. при этом?
— Нет, я хочу поговорить с ней наедине. Пусть послушник, раз он здесь, остается.
Она стояла в дверях растерянная, усталая, сникшая и все переминалась с ноги на ногу, потому что никак не решалась войти. Опущенные плечи, проседь в волосах, и перед каждым словом заминка, порожденная сомнением в справедливости этого прекрасного, богом сотворенного мира. Она была из той горемычной бедноты, у которой новых нарядов сроду не бывает, а то, что на ней было, совсем поизносилось в пути. Один только платочек, недавно выстиранный в соседней Озане, был без заплат. Большие крестьянские ступни опухли от ходьбы. Стояла она на них неуверенно, постоянно переминаясь с ноги на ногу.
— Входи же, дочь моя…
Екатерина слабо качнулась, как былинка на ветру, удивилась сама тому, как она качается, но продолжала стоять.
— Я не могу к вам войти, святой отец. Не смею.
— Отчего же не смеешь, дочь моя?
Женщина раздумывала, как бы ей получше ответить; она соображала с той же опрятностью, с которой носила свое белые платки.
— Потому что я бедная, духом павшая грешница… Меня вот даже односельчане прозвали «пугалом огородным»…
Послушник улыбнулся меткости народного глаза, потому что и в самом деле было что-то от пугала в этой женщине, но отец Паисий посмотрел на послушника с укоризной. Уловив эту игру взглядов, Екатерина добавила миролюбиво:
— Нет, я на свое прозвище не обижаюсь. Кто знает, может, они и правы. Я и в самом деле несуразная какая-то… Все, что со мной происходит, почти всегда смешно. Мне больно, а они смеются. Вот и теперь, чтобы увидеть ваш храм, шла пешком две недели. В дороге так поотбивала ноги, что они у меня все время кровоточат. Там, где я стою, остаются следы. Но если сказать об этом вслух, засмеют.
— Что же, у тебя никакой обувки?
Екатерина вздохнула, опустила голову и ничего не ответила.
— Войди, дочь моя, не смущайся. Скрывать свою боль недостойно верующего, а если от твоих ног останутся следы в моих покоях, я сам уберу за тобой, и это будет лучшим днем в моей жизни.
Екатерина робко, с опаской переступила порог. Послушник поставил два стула друг против друга — для старца и для его гостьи. Отец Паисий долго устраивал свою больное тело на стуле, а женщина все стояла, никак не решаясь сесть. Послушник энергичным кивком хозяина показал ей на стул, и Екатерина подумала, что эти рыжие всегда с сумасшедшинкой. С ними лучше не связываться. Села на самый краешек, облегченно вздохнула, радуясь тому, что ноги получили небольшую передышку.
— Как тебя зовут, дочь моя?
— Екатерина. В селе иногда прибавляют — Маленькая.
— Маленькая — почему?
— В насмешку. Есть же еще одна Екатерина. Великая.
— Я вижу, народ у вас смешливый.
— Виноградников много. А там, где вино, там и смех.
— Уж это так.
Старческими, обесцвеченными, потерявшими зоркость при переписке святых книг глазами отец Паисий принялся внимательно и долго ее разглядывать. Он не любил толпу, она была ему противна. Он часто повторял, что бог не создавал толпы, он создал всего двух человек — Адама и Еву. Это уж потом они сами, расплодившись, стали расами, народами, государствами, толпами. Именно поэтому, говорил отец Паисий, если хочешь найти след божеского замысла, никогда не ищи его в толпе. Только в отдельно взятом человеке его еще удается найти, конечно, когда удается.
— Откуда ты родом, дочь моя?
— Из Околины. Село есть такое на Днестре, чуть выше Сорок.
— Бог ты мой, да оттуда ближе будет до Киева, чем до нас!
Екатерина благодарно улыбнулась — люди, хотя бы отдаленно слышавшие что-либо о ее родине, казались ей добрыми, умными и воспитанными.
— Раньше и вправду наши чаще ходили на богомолье в Печерскую лавру, но теперь война. Такое опустошение и безбожие кругом, что я с чего-то подумала — надо бы куда-нибудь подальше.
— Зачем дальше-то?
— Ну как же… Сказано ведь — ищите да обрящете.
— Воистину так, дочь моя, ищите да обрящете. Но, однако, сколько же ты к нам шла?
— Вчера исполнилось две недели.
— Две недели, и все пешочком? Не было попутных? Не попадались?
— Не полагается, идя на богомолье, ездить на попутных.
— Ну, это когда у человека есть силы, но если у него ноги изранены… Или стыдно было проситься в чужую телегу?
— Дважды, святой отец, поддалась искушению и напросилась.
— Не взяли?
— Один взял, подвез версты три, другой проехал мимо.
— Есть у тебя дети?
— Шестеро.
— Кто твой муж?
— У меня нет мужа.
— Погиб на войне или в миру затерялся?
— У меня его никогда не было.
— Но, дочь моя, шестеро ребятишек?!
— То сиротки, святой отец. Не знаю, как тут у вас, а у нас была страшная чума. В какие-то две недели скосила больше половины села. Моих близких всех бог прибрал. Я их похоронила, поплакала над их могилками, все ждала, когда и меня бог приберет, но время шло, а смерти нет и нет, хоть плачь. Когда мор совсем утих, я наконец поняла, что это была божеская милость, проявленная ко мне. В благодарность решила постричься в монашки. Пока искала монастырь, пока сговаривалась, оставшимся после чумы сироткам куда деваться? Известное дело — бедность к бедности пристает, сирота к сироте. Потом из монастыря меня уже стали звать, а куда мне девать сироток? Пошла советоваться с нашим священником, отцом Гэинэ. Выслушал он меня и сказал: «Дочь моя! Если хочешь истинно служить господу нашему, Иисусу Христу, расти этих малюток и никуда не ходи». Что делать! Кого усыновила, кого удочерила, благо от родителей остался домик на берегу Днестра. Место там красивое, но хлопотное — весной по две-три недели не спим.
— Отчего не спите?
— Воду караулим. Вдруг разольется река! Тогда хватай пожитки и беги наверх, просись к чужим людям, пока вода не стихнет и не войдет опять в русло. А так живем хорошо. Дружно живем.
— Чем же вы кормитесь?
— Известью.
— То есть как известью?!
— Отец покойный был хорошим каменщиком и к тому же умел обжигать известь. Я ему с малых лет помогала и при нем научилась этому ремеслу. Там, рядом с нашим домом, глубокие пещеры, и в тех пещерах у меня все свое — и камень, и печка для обжига. Натаскаю гнилых пней, возьму молот, а через два дня выхожу оттуда с готовой известью.
— Что же, твою известь хорошо покупают?
— Раньше она была нарасхват, но теперь, поскольку война… приходится самой ходить по селам. В два-три дня любой дом обмажу глиной и побелю. Руки, правда, страдают. Иной раз кажется — еще немного, и они у меня так же, как и ноги вот, начнут кровоточить. Ну да что же делать?
— Теперь, отправившись к нам, ребятишек на кого оставила?
— Сами остались. С Ружкой.
— Ружка — это кто?
— Собачка наша.
— Но, дочь моя… Оставить шестерых ребятишек на одну глупую собачку?
— Не говорите так, святой отец, потому что недолго и согрешить… Ружка у нас умница, она все понимает, одно только что словами выразить не может. Если хотите знать, и меня сюда на богомолье Ружка отправила…
Послушник вдруг захохотал молодым, здоровым смехом. Екатерина вздрогнула от неожиданности. Вот уж никак не думала, что это может быть смешно. Хотя, кто знает, может, и смешно. Потом ей стало стыдно за свою оплошность — лицо пошло пятнами, голова сникла. Господи, подумала она, и тут надо мной смеются. Так уж, видно, на роду написано.
— Не обращайте внимания, — сказал отец Паисий. — Он еще молод, и бог ему простит излишнюю смешливость, хотя, с другой стороны, дочь моя… Проведя почти всю жизнь по монастырям и скитам, приняв и исповедав великое множество народа, я, признаться, впервые встречаю христианку, которую домашняя собачка послала на богомолье…
— Я не то хотела сказать. Вернее, не так сказала.
— Скажи иначе. Мы охотно послушаем.
— Да, но… Я собиралась было об этом своему духовнику поведать.
— Так расскажи нам теперь, и пусть это будет твоей исповедью сим святым местам.
Некоторое время Екатерина смотрела на них поочередно — то на старца, то на молодого послушника.
— А разве для исповеди необязательно, чтобы в храме и чтобы наедине со священником?
Отец Паисий улыбнулся.
— Дочь моя, исповедаться можно всюду и везде, если только есть у тебя потребность в исповеди и ты нашел душу, готовую принять на себя твои грехи.