Глава пятнадцатая. Дуга Струве
Тот весьма памятный в жизни полковника Васильцова день начался почти как всегда – репродуктор на стене грянул бодрую песнь:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля.
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля…
– Да, да, – ответил репродуктору Васильцов с постели жесткой и узкой, как ножны кинжала. – Просыпается. «Вся Советская…» И не очень советская тоже просыпается.
«Не очень советская» – это западнобелорусская земля, да не очень-то она и белорусская была, скорее всего, пока еще польская. Но просыпалась эта неприветливая страна уже по московскому времени, на час раньше, чем Варшава…
Одеяло долой! Короткая энергичная зарядка и ныряние в реку. До Пульвы из штаба рукой подать.
Обтерся полотенцем – и никакой сонливости. Завтрак сегодня пропускаем – сбрасываем вес. Лишних пять кило незаметно набежали на драниках да белорусском сале. Он с омерзением потрогал складчатую мягкую брюшину растущего живота. И все потому, что время от времени на него нападала классическая российская лень с красивым греческим названием – апатия.
А теперь вперед, в кабинет, пока не пришли просители-посетители, надо поработать на свежую голову с документами.
На его столе возлежал рыжий штабной кот Черчилль. В его зеленоватых глазах светилась незвериная мудрость и даже философическая грусть – мол, выбери эволюция не приматов, а иную ветвь животного мира, неизвестно, кто бы у кого лежал на столе. Не посчитавшись с амбициями кота, Васильцов прогнал Черчилля восвояси и сел за документы. Потом отложил их, снял с полки энциклопедический том на букву «Д». Отыскал статью «Дуга Струве».
– Константин Федорович, мне бы очень хотелось посмотреть дугу Струве[8]…
– Что посмотреть? Какую такую дугу?
– Да тут неподалеку проходит международная цепь триангуляционных пунктов. Она тянется от Норвегии до Черного моря. Это опорные точки наблюдений, они были заложены русским астрономом Василием Яковлевичем Струве лет сто тому назад, который произвел таким образом первое достоверное измерение большого сегмента дуги земного меридиана. Это позволило точно установить размер и форму нашей планеты,
– Понятно, Струве первым геодезически доказал, что земля не имеет форму чемодана.
– Но и идеального шара тоже. Наша планет слегка, очень слегка – грушеобразна.
К дуге Струве на машине по такому бездорожью не подъедешь. Васильцов предложил ехать туда по лесным тропам на конях – верхом.
– В седле когда-нибудь доводилось сидеть? – спросил он Нику.
– А как же?! Я ведь в конной экспедиции по Алтаю ходила.
– Ну, тогда двинемся верхом.
Они вышли во двор особняка, где среди прочих хозяйственных построек стояла и штабная конюшня.
Коновод вывел одного за другим двух молодых меринов. Высокий караковый Шеремет – с черной с цыганским отливом гривой, обладал спокойным, добродушным нравом. В свои пять годков он сменил трех хозяев. Первым был циркач-наездник из минского цирка. Человек более чем жесткий, он поставил Шеремету все аллюры, научил ровному, плавному бегу в джигитовке и отправил однажды к ветеринару, который лишил Шеремета жеребцовского достоинства. Никто не ожидал, что кастрация так изменит характер коня. Шеремет потерял интерес к жизни, к цирку, к своему хозяину, ко всему на свете, кроме овса. Тогда его уволили из цирка и сдали в армейскую конницу. В кавалерийском полку Шеремету так или иначе вернули интерес к жизни: шпорами ли, стеком, шенкелями. Его выездкой занимался командир эскадрона, которому очень нравились стать Шеремета и его высокий рост. «На таких конях только парадами командовать!» – говорил он с высоты седла. Но на парады Шеремета не брали. Не хватало ему задора, куража, лихости. В конце концов его сплавили из кавалерии в стрелковую дивизию, где его присмотрел полковник Васнецов. «Добрый конек!» – оценил он по-своему. И поскольку джигитовка его никак не увлекала, а на галопах он тоже не ходил – нужды особой не было, обычная строевая рысь вполне устраивала комдива. Они сразу же поняли друг друга. Взгляд больших лиловых глазищ Шеремета выражал много больше, чем взгляд лошади. И в седоках, и в своей многотрудной жизни он разбирался с мудростью ветерана.
– Повезешь женщину, – сказал ему Васильцов. – Будь учтив.
И ему показалось, что конь подмигнул левым глазом: «Все понимаю, хозяин. Не подведу!» Он хорошо управлялся одними поводьями и даже без шенкелей.
Себе полковник выбрал игреневого маштака Овала, которого сначала хотел предложить Нике – на малорослом коне ей было бы удобнее, но выхолощенный Овал так и не утратил жеребцовской игривости и мог заплясать, понести неопытного всадника и даже кувырнуть его из седла. Васильцов несколько раз испытал его коварный нрав и потому передоверил Нику Шеремету. Ника же посетовала, что не надела в конную прогулку ни рабочий комбинезон, ни сапоги. И то, и другое осталось на стройплощадке. Ехать же в платье в казачьем седле было несподручно.
– Могу свои бриджи и парадные сапоги предложить вам. Но вы в них утонете.
– Ладно, – махнула рукой Ника. – Так поеду. Отвернитесь на минуту!
Она спустила левое стремя пониже, вставила ногу и, прихватив повод на передней луке, легко перекинулась в седло. Никто не видел, как открылись на секунду красивые женские ноги. Она подоткнула под себя подол юбки, чтобы не вздымал его ветерок, и, натянула поводья. Слегка всхрапнув, Шеремет вскинул красивую голову: мол, все в порядке, всадницу признаю, готов к движению. Оставалось только подтянуть левое путлище, что и было умело сделано.
Васильцов оглядел всадницу, полюбовавшись правильной посадкой, а потом потрепал Овала по холке, подтянул подпруги и быстро взметнулся в седло. Едва тронулись, как навстречу выбежал адъютант, в руках у него сияла на солнце пара хромовых сапог:
– Вот, возьмите! В медсанбате одолжили – женские!
Васильцов с улыбкой похвалил его за предусмотрительность. Не слезая с седла, Ника натянула сапожки – пришлись впору!
– А это вам маршевый рацион! – Расторопный лейтенант сунул в кобуру шереметовского седла пакет с бутербродами. Умел, умел адъютант угодить начальству, за что и ценил его Васильцов. При своем деле человек!
– Ну, тогда полный вперед! – скомандовал комдив и легкой рысью двинулся к зеленой кайме леса.
Бронзовая колоннада бора возвышалась над всеми остальными угодьями леса, словно дворец посреди пристроек. Пять-шесть сосен будто выстрелили ввысь. Они высились над всем зеленым массивом, привольно покачивая кронами.
К дуге Струве они ехали сначала по заросшей тележной колее, а потом по тропе, обозначенной на карте как просека. Сияло солнце, наполняя лес и души обоюдной безмятежностью. Пышно вздутые облака висели так низко, что казались скорее частью леса, чем принадлежностью неба. Солнечные лучи щелкали по стволам звонко и весело, как пастушьи бичи.
Лесная птаха настырно высвистывала морзянку. Или так показалось?
Ника счастливо улыбалась, покачиваясь в седле, Шеремет шел мерным шагом. Глядя на нее, улыбался и Васильцов. Губы его отвыкли от улыбок, и они с усилием преодолевали маску деловой озабоченности, которая прочно утвердилась на лице комдива.
Памятник в виде обелиска с макетом земного шара на вершине и сегментом дуги стоял в глухоманном месте, окруженном с трех сторон лесами.
Подъехать к нему можно было только с юга – по полузаросшей чапыжником тропе. Они спешились, при этом Васильцов помог Нике соскочить на землю, задержав ее в своих руках чуть дольше, чем того требовала дружеская помощь.
Он очень волновался, потому что предчувствовал, что именно здесь и свершится то, что ему давно уже представлялось в самых смелых фантазиях. Но Ника не замечала его волнения. Или делала вид, что не замечала. Она еще не утратила девичьей восторженности. Глаза ее легко загорались и при виде памятного знака дуге, и на выглянувшую из зарослей косулю, и вообще на все это роскошное лесное приволье в красную крапинку спелой земляники.
Над дугой Струве тихо и торжественно проплывала эскадра белых дирижаблей.
Стреножив коней, Васильцов отпустил их на выпас, и теперь Шеремет с Овалом звучно жевали сочную лесную траву, то и дело охлестывая бока от оводов. Ника первым делом сплела себе венок из ромашек, а потом стала собирать землянику у подножья всеми забытого памятника. Васильцов расстелил в тени березы свою плащ-накидку.
– Отдохнем?
– Я совсем не устала.
– Тогда просто посмотрим в небо. Там ведь, наверное, тоже проходит дуга?
– Там проходит радуга! – засмеялась Ника. Но предложение она приняла – и легла на спину рядом. Конечно, она понимала, к чему ведет это невинное предложение посмотреть на дугу-радугу. Она лишь тихо вздохнула, когда лежавший по правую руку мужчина (в эту минуту Васильцов не был для нее ни полковником, ни комдивом, ни начальником гарнизона) приподнялся и обнял ее сначала за плечи, а потом за талию.
– А что, без этого нельзя? – тихо спросила Ника.
– Никак нет, Ника…
Она улыбнулась, ответ Васильцова звучал комично, в нем таилось ее имя.
Хороший поцелуй стоит доброй сотни слов.
Ника подалась ему навстречу, и уж тут все произошло само собой: губы их встретились, ноги переплелись… И никаких лишних слов, хотя ей очень хотелось, чтобы он сказал сейчас что-нибудь нежное, ободряющее… Но, видимо, он не нашел таких слов. Вообще никаких. Ее одежды слетели сами собой. Она помогала…
Руно ее лона курчавилось, словно дым разгорающейся битвы. О стыдливое чудо женской наготы! Ее разведенные колени белели и вздрагивали, словно крылья бабочки, которая пытается взлететь и никак не может.
И потекло новое время – во вздохах прерывистого дыхания, в бешеном стуке их сердец. Они вершили самый древний в мире и самый приятный труд.
Затихли птицы, смолк шелест листьев. Весь лесной мир затих. Незримая дуга Струве застыла над ними, как символ земной вечности.