– Товарищ командир, разрешите дать пояснения!
– Давайте!
– Наш главный специалист по конским органам ветфельдшер Ватников был арестован спецорганами и находится под следствием.
– И опять ваша вина – просмотрели врага народа, пока бдительные товарищи вам не подсказали.
– Я готов поручиться за него. Враг народа не может так качественно и так быстро кастрировать жеребцов. Верните его нам хотя бы на операционный период.
Никитин долго ходил по кабинету и, всякий раз проходя мимо ветврача, бросал на него быстрые взгляды, изучая бесстрастное лицо Колышкина.
– Хорошо! – изрек он наконец. – Сделаю все возможное, чтобы вернуть вам специалиста. Хотя бы на время… И очень надеюсь, что вы закроете кампанию в кратчайшие сроки!
Тем временем друг ветфельдшера Ватникова и лучший наездник полка старшина Незнамов гонял на корде Дикаря – кабардинского скакуна великолепных статей. Дикарь полностью оправдывал свою кличку: дикарь, и все тут. Еще ни одному полковому всаднику, даже мастеру спорта командиру 1-го сабельного эскадрона капитану Кудинову, не удалось проехать на нем в седле хотя бы круг.
Незнамов гонял Дикаря до тех пор, пока тот, по его мнению, не сбросил «дурную силу», и только потом с помощью трех бойцов, которые держали строптивца с двух сторон, водрузил на него облегченное спортивное седло. Потом, не спуская стремян, вскочил в седло прямо с земли и заплясал, завертелся на Дикаре, как заправский ковбой. Жеребец изгибался, пытаясь цапнуть зубами коленку всадника, но старшина быстро осаживал его и гнал вперед, не жалея шенкелей.
Вокруг кордовой площадки собрались праздные зрители, некоторые даже делали ставки на пачку «Казбека» (самые ходовые в дивизии папиросы) или даже на новенькие шпоры. Но Дикарь все же сбросил Незнамова, и тот, матерясь и обещая строптивцу веселую жизнь, увел его в денник. Сегодня вечером Незнамову предстояло заветное свидание на берегу Росси с Альбиной, белошвейкой военторговского ателье, и старшина не хотел предстать перед голубыми глазами подруги увечным воином – хромоногим или кривобоким. Он надеялся, что дурная примета (утром положил на койку фуражку) воздействует только на его выездку и никак не омрачит вечернюю встречу. Старшина Незнамов, как и большинство джигитовщиков, был суеверен. Он, например, полагал, что конь, наступивший в лесу на волчий след, обязательно вскоре захромает. А от дурного сглаза оберегался тем, что обвязывал левое запястье конским волосом, вырванным из хвоста своего коня. Комиссар полка не раз высмеивал его, кандидата в члены ВКП(б), за это «мещанское мракобесие», но Незнамов оставался верен дедовским приметам. Так, чтобы поднять загрустившему коню настроение, вернуть ему вкус к жизни, он всегда кидал на дно поильного ведра медный пятак. И уверял всех, что это весьма действенное средство и что так делал его дед (по материнской линии) Степан Афанасьевич Гречишкин, кубанский казак, полный георгиевский кавалер по русско-турецкой войне невесть какого счета… Дед делился с внуком не только секретами конного дела, но и рассказывал под добрую чарку и хорошее настроение про своего деда. Рассказывал почему-то полушепотом, но всегда с горделивым блеском в глазах – про сотника станицы Тифлисская Андрея Гречишкина. Много позже Антон прочитал в старом журнале «Нива» про подвиг своего пращура.
Очерк назывался «Лошадиный редут». Дело было так:
«Утром 15 сентября 1829 года реку Кубань пересекла неполная казачья сотня – 62 человека из станиц Тифлисской и Казанской – во главе с сотником Андреем Леонтьевичем Гречишкиным. Отряду было поручено исследовать левый берег Кубани возле места под названием Волчьи ворота, откуда, по данным разведки, горцы при поддержке Турции планировали атаковать казачьи станицы. Чтобы рассеять внимание казаков, они осуществляли вылазки мелкими группами в разных местах. Необходимо было выяснить, где они собирали основные силы. В середине дня перед Волчьими воротами казаки встретили отряд Джембулата Айтекова, во много раз превышающий численностью неполную сотню Гречишкина…» Отряд абреков-головорезов шел на родную станицу – на Тифлисскую. И его надо было остановить во чтобы то ни стало. И молодой сотник, понимая, что это будет последний бой, придумал небывалое. Он велел казакам спешиться, стать полукруглом и убить своих коней кинжалами. Обливаясь слезами, казаки сделали все так, как приказал сотник, первым заколовший своего гнедого красавца. Тела коней выложили полукругом, как редут и встали, вскинув ружья. Расчет сотника оказался верным. Кони врагов, чуя своих мертвых собратьев, вставали на дыбы, сбивая атаку и подставляя своих всадников под ружейный выстрел…
Держались долго. Но полегли все, прикрыв путь на родную станицу. Под перезвон колоколов казаки несли на плечах девятнадцать гробов во главе с порубанным сотником. Убиенных сопровождал конный взвод с обнаженными шашками… Казаков похоронили в братской могиле в центре станицы, а сотника Андрея Гречишкина и двух урядников – в отдельных могилах тут же. На братский холм поставили пушку. Антон помнил, как дед водил его мальцом к этой могиле. Тогда ему была интересна только пушка. Он залезал на нее и смотрел в широкое дуло. В 1934 году пушку увезли в Кропоткин – к местному музею. А часовню и братскую могилу взорвали. «Расказачили» станицу…
Старшина Антон Незнамов как сверхсрочник жил не в военном городке, а в самом Волковыске – на частной квартире. Собственно, ту комнату, которую он снимал у настоятеля городского храма Святителя Николая отца Феофилакта, квартирой и не назовешь: обыкновенная комната с круглой чугунной печкой посередке и двумя окнами в сад. И утварь незамысловатая – кровать, стол, две табуретки, скрипучее кресло-качалка, резной дубовый шкаф. В правом углу, как положено, стояла на треугольной полочке икона с ликом Николая-чудотворца. Незнамов как кандидат в члены ВКП(б) хотел поначалу икону снять. Но при здравом размышлении решил ее оставить. В конце концов, никого из сослуживцев, равно как и из особ женского пола, в свое жилище он не приглашал и приглашать не собирался. Даже прекрасную Альбину, у которой была своя городская хата, хоть и крытая дранкой, но с весьма крепким срубом. В том доме она жила с младшей сестрой Христиной, осиротев в одночасье перед приходом в Волковыск Красной Армии.
Батюшка Феофилакт – полноватый русовласый литвин – был весьма приветлив, и на столе у Незнамова к полудню появлялось блюдо то с садовой черешней, то со спелыми грушами, то со сладкими яблоками каштелями. Матушка – такая же корпулентная, как и настоятель, – не обносила постояльца блинами и драниками, которые пекла в саду на летней дровяной плите.
Однажды батюшка принес в пристройку черную тарелку – радиорепродуктор и включил его в розетку – тут же полилась приятная музыка.
– Вот, от прежнего жильца осталась. Может, вам сгодится новости слушать?
– Сгодится! – одобрил старшина. В самом деле, это было очень удобно – приходить на политинформации, окунувшись в последние московские известия. Зачет всегда обеспечен!
Надраив хромовые сапоги, одернувши гимнастерку со старшинской «пилой» в васильковых – кавалерийских – петлицах, сбив на затылок синеоколышную фуражку, Незнамов отправился в точку встречи – на мостик через Россь.
Глава вторая. Дворец «Александрия»
Майский сиреневый пожар полыхал и в других приграничных городках – в том же Высоко-Литовске, что на речке Пульва. И здесь между церковью и костелом, между заброшенным австрийским кладбищем и синагогой носились, гудя, все те же майские жуки, украшенные зубчатым узором по белым брюшкам. И здесь уже по городским взгорьям мела одуванчиковая метель. И здесь почти все было так же, как в Волковыске: стояли аисты в гнездах на столбах и коньках, осеняли путника распятия на перекрестках, а камни-валуны, стянутые с полей на опушки и обочины, огораживали церковь и костел; и конечно же речка Россь ничем не отличалась от речки Пульвы. Разве что чуть быстрее бежали ее темно-зеленые воды, разве что кое-где разливалась пошире, да в лучшие годы несла на себе торговые суда и баржи. По Пульве в стародавние времена доставляли во дворец Потоцких бочки с вином. Сам дворец стоял на холме. Он и по сию пору там стоит. Но тогда, в 1940 году, там обосновался полковник Васильцов со своим штабом – мозговым центром 49-й стрелковой дивизии.
Новый комдив был немолод – 48 лет. Но успел послужить и на флоте, и в кавалерии, и в пехоте. Сюда, на самый западный край страны советов он попал волею казенного случая. Он просился отправить его на Дальний Восток или Крайний Север, а кадровики (смысл их назначений порой ведает только Господь) отправили его на Крайний Запад СССР – в старинный городок Высоко-Литовск, вчерашний польский поветовый центр, а ныне советский райцентр. В несбывшемся желании Васильцова таился особый смысл. И вот какой…
В тревожном 1938 году спокойной, налаженной жизни подполковника Васильцова, преподавателя тактики в Военной академии РККА имени М.В. Фрунзе, пришел конец. После первой волны арестов в Академии в 37-м году надвигалась новая, вторая. Константин Федорович стал готовиться к неизбежному. «Замести» его должны были хотя бы по одной причине – как бывшего офицера царского флота. В чине прапорщика по Адмиралтейству он пробыл всего трое суток. Тогда, за два дня до большевистского переворота, чертежник отдела кораблестроения Генерального морского штаба матрос-охотник Васильцов был произведен приказом командующего Балтийским флотом в первый офицерский чин – в прапорщики по Адмиралтейству. Васильцов даже не успел приобрести золотые погоны со звездочкой посреди красного просвета. Он узнал об этом в Крыму, где находился на излечении от туберкулеза. В советское время он ни в каких анкетах не упоминал об этом военно-юридическом казусе. Писал – «служил матросом Балтийского флота». И это весьма возвышало его в глазах строгих пролетарских кадровиков. И вот теперь, если кто-то из них поднял книги приказов за октябрь 1917 года, он вполне мог обнаружить тот роковой приказ. И никакие иные заслуги Васильцова в рядах Красной Армии (бои с белоказаками под Уральском, бои с войсками генерала Деникина под Астраханью или бои с азербайджанскими муссавитистами в Муганской степи), ничто из этого не могло отвести от него убийственный вопрос: «Почему вы скрывали в своих анкетах принадлежность к офицерскому ко