Тот печальный для немцев порозовский день был отмечен еще одним, еще более опасным, событием: неизвестный русский снайпер стал вести огонь по немецким солдатам, рискнувшим заглянуть в центр местечка. Сначала, когда сновавших там пехотинцев было много, он вел почти беглый, но все же прицельный огонь. Положив четырех, он замолк, выжидая, выискивая новые цели. Но на площадь теперь никто не совался. Тогда снайпер сменил позицию. Теперь он мог вести огонь сразу по трем улицам и вдоль главной дороги. Еще семерых гренадеров вермахта навсегда уложил на торцовую мостовую. Никто не мог понять, откуда он стреляет. Пока это выясняли, меткий стрелок положил еще троих. Наконец определили, что человек-невидимка ведет огонь из густой кроны старой липы на обочине главной дороги. По дереву открыли автоматный огонь, но пули только сбивали листья и ветки. Едва по-пытались убедиться, что русский снайпер убит, как наземь упал еще один гренадер, а за ним еще. Можно было подумать, что отчаянному одиночке помогает сам дьявол. Или господь Бог.
Русский снайпер оставался неуязвим, пока за дело не взялся его коллега, которого вернули с полпути на Волковыск. Обер-ефрейтор забрался на колокольню церкви. Он долго рассматривал кроны уличных деревьев, пока не заметил меткого смельчака. Обер-ефрейтор дал ему возможность сделать еще один выстрел – последний в жизни. А потом послал пулю точно в цель – в голову. Русский стрелок сверзился из кроны наземь. Следом за ним слетела пилотка. Винтовка с оптическим прицелом застряла в ветках. Только после этого его осторожно окружили, обступили со всех сторон. Это был парнишка лет двадцати. На верхней губе едва пробивался темный пушок, как это бывает у коренных северян. Алая душа выходила из него кровяными толчками.
Немецкий офицер, руководивший охотой, молча прикрыл лицо убитого пилоткой. Это было все, что он мог сделать из уважения к воинской храбрости. Он приказал своим солдатам построиться и увел их в центр местечка. Можно было подумать, что проход строем мимо поверженного врага – это тоже дань чести. А может, пехотинцы просто спешили покинуть проклятое место, ставшее гиблым для восемнадцати солдат вермахта.
Тело убитого безымянного снайпера прикопали в углу огорода местные жители. А к дереву кто-то долго еще приносил цветы.
Оба этих случая в Порозове помнят и по сию пору. Лишь имен героев так и не удалось установить. Скорее всего, это были конники 36-й кавдивизии из Волковыска.
Решение оставить Высоко-Литовск и все позиции окрест полковник Васильцов принял на свой страх и риск. Страх состоял в том, что пятнадцатый полк нес кровавые потери – свыше четырехсот убитых и почти столько же раненых. Позиции он держал, но кому они были нужны? Кому нужны были тупиковые станции Высокое и Семятичи? Кому нужен был этот участок границы, когда и с севера и с юга немцы давно уже прорвались и шли на восток? Риск же состоял в том, что любой вышестоящий начальник, будь то командир корпуса, командарм или командующий фронтом, мог бросить в лицо Васильцову гневные слова: «Кто вам разрешил покинуть боевые позиции без приказа?!» И все последующие объяснения насчет того, что согласовывать маневр было не с кем, поскольку связи ни с кем не было, воспринимались бы как жалкий и неубедительный лепет, который бы вызвал новую волну гнева: «У вас связь пропала – вы и налаживайте! Почему не посылали делегатов связи в соседние дивизии, в Брест, в Кобрин, наконец?! Что?! Посылали, и никто не вернулся?! А по второму разу послать? А по третьему? Пока не нашли нужный штаб! Нашли?! И что, мать вашу в лоб?!»
Да, один посыльный лейтенант из новоприбывшего пополнения вернулся с правого фланга, где действовала 113-я стрелковая дивизия генерала Аллавердова, и доложил, что и 113-й нет ни с кем связи, что и она действует по разумению своего комдива, а комдив – тяжело раненный – выбыл из строя. И теперь командиры аллавердовских полков уводят свои части на восток, прикрываясь северной опушкой Беловежской Пущи.
И Васильцов решил последовать их примеру. В конце концов, самое важное, казалось ему, это спасти свою живую силу для боев на новых рубежах. Так что это вовсе не трусливое бегство, а организованное отступление. «Трубач, играй ретираду!» – как говаривали в старину. Ретирада 15-го стрелкового полка проходила по всем классическим канонам: с арьергардным прикрытием, с головной походной заставой, с боковыми дозорами, с санитарным и вещевым обозами. Уходили на восток полуторки, в чьих кузовах лежали, стонали, а то и выли от боли тяжело раненные бойцы. Уходили конные повозки с тюками всевозможного имущества, продовольствия, боепитания. Своей колонной уходил полевой хлебозавод, волоча на прицепах три походные – на колесах – кухни. От грузовика к грузовику носился редактор «дивизионки», пытаясь пристроить в чей-нибудь кузов тяжелые чемоданы со свинцовым шрифтовым набором. Васильцов и сам не ожидал, как глубоко вкоренились в этот городок штабы его дивизии и Ура, батальоны и дивизионы 15-го полка и как больно, по живому, приходилось рвать все эти налаженные за два года связи. Но более всех обескуражил его начальник ветеринарной службы.
– Товарищ полковник, у меня отбирают грузовики с ранеными конями!
Двенадцать голов. Это не больная скотина, а кони, получившие боевые ранения. Что делать?
– Стреляться! – гаркнул в сердцах Васильцов и тут же о том пожалел. Лицо у главного попечителя конского состава обескураженно вытянулось.
– Прости, Матвеич! Не то сказанул. Сам видишь, что вокруг творится. Где они у тебя?
– В кузовах стоят – у въезда в парк.
Оба быстро зашагали к парковым воротам. С высоты грузовиков раненые, все в перевязках, кони печально смотрели на людей. Кому-то осколок попал в предплечье, кому-то вспорол круп, а у высокого каракового жеребца, похожего на Шеремета, была перевязана голова, так что из повязки торчали только уши, которыми он нервно прядал.
– Двадцать две головы были ранены смертельно. Больше всего полегло после последнего авианалета. Тех, у кого ноги побиты, пристрелили. А этих – рука не поднимается.
– Может, местным жителям раздать?
– Да кому они тут нужны? На мясо пустят…
– Оставить на вольном выпасе?
– Немцы себе заберут.
– Сам говоришь, кому нужны битые лошади?
– У немцев все в дело идет. Думал в лес выпустить, так там волки их пожрут.
– Н-да… Куда ни кинь, всюду хрень… – Васильцов сбил на затылок фуражку. Его поджидали неотложные горящие дела. Но отмахнуться от раненых коней он не мог.
– Вот что, Матвеич, оставь их в парке. А там как кривая вывезет. Нет у меня лишних колес!
Конюхи-санитары приставили к кузовам мостки и стали выводить по ним раненых коней. Шумно вздыхая, рысаки осторожно сходили по шатким мосткам, тревожно осматривались, и, завидев некошеную траву парка, опускали в нее морды. Лишь один из них, с забинтованной головой, обессиленно прилег в мураве. Не жилец…
Начальник ветслужбы совсем не по-военному прижал руки к груди.
С тем и расстались. Потом на страшном партийном суде Васильцову припомнят и это – кони, оставленные во благо противника. А пока с полегчавшим сердцем он отправился к «эмке», где его поджидал комиссар Потапов.
Потапов время от времени то ли в шутку, то ли всерьез напоминал Васильцову: «Комиссар есть дуло пистолета, приставленного к виску командира!» Чаще всего так оно и было. Комдив держался с политработниками мудро, не вступая с ними ни в какие контры, понимая, что спорить с ними, противодействовать – все равно что плевать против ветра.
Из дневника военинженера 3-го ранга Петра Палия:
«Всюду мерещились сигнализаторы, диверсанты, переброшенные в тыл, шпионы, разведчики, провокаторы. Пару дней тому назад отряд гражданской обороны во главе со своим начальником принял искры, вылетавшие из трубы местного жителя – дядьки Коржа, колхозного конюха, за сигнализацию. Ворвались в хату с наганами и винтовками, перепугали до смерти и самого Коржа, и всю его многочисленную семью, мирно ужинавшую за столом. Долго допрашивали несчастного конюха, почему, мол, искры летели не постоянно, а с интервалами. И когда жена Коржа с плачем доказывала, что это зависит от того, сколько раз она лазила в печь с ухватом, то «оборонцы» успокоились только тогда, когда она продемонстрировала им эту зависимость между движением ухвата в печи, полной горящих головешек, и снопом искр, вылетающих из трубы».
Всадник прискакал, делегат связи. От запаленного коня пахнуло пьяным потом.
До Беловежского предлесья остатки 49-й дивизии и ее штаб добрались без особых проблем. Воздушные армады люфтваффе проносились высоко за облаками, не обращая внимания на разрозненные русские колонны, которые втягивались в леса. Лишь изредка прилетали истребители и пытались выкосить бредущую пехоту. Но васильцовцы уже научились быстро рассеиваться и залегать, почти бесследно скрываясь в густых травах, кустах, торфяных ямах или осушительных канавах.
Ника тоже освоила навыки выживания, она уже не хваталась за рюкзак с теодолитом, а резво выскакивала из «эмки» и пласталась в чапыжнике или придорожном ельничке, закрывая затылок ладонями. Но вскоре и этого не пришлось делать. Одна из метких очередей прошлась по капоту, и легковушка приказала долго жить. Сержант Кликарь проклял «юнкерс» самым страшным проклятием, и тот улетел на встречу с неминуемой гибелью.
Ели высились тяжелые, обвисшие, словно огромные зеленые знамена с зеленым штыками верхушек. Немые в полях ветры обретали в лесах свой голос – шелестящий, шипящий, шумящий…
Полковник Васильцов собрал своих людей, свой штаб в хорошо укрытой низинке. На ее скатах бойцы расположились, как в амфитеатре, на дне которого вокруг комдива сгрудились командиры. Выбирали маршрут перехода через лесной массив Беловежской Пущи. Подробной карты не было. Лесник, которого удалось отыскать поблизости, рисовал на обороте карты польского Полесья примерную схему лесных кварталов, вокруг своих угодий. Он мучительно напрягал память и воображение, мусолил в пальцах огрызок карандаша и рисовал кривоватую сетку кварталов. Длинные седые волосы обрамляли его голое темя, словно белоснежная чалма. Седина была мягкая, истонченная немалыми уже годами в детский пух. Дед был найден и привлечен к делу людьми Фанифатова, контрразведчиками. Штатных лесников убрали отсюда еще в 1940 году, дабы они не стали проводниками для аковцев и немецких диверсантов. Этот же, Казик Швагер, уцелел потому, что вышел на пенсион за год до начала «сентябрьской войны». Его вытащили из хаты и доставили в лес. Он уверенно повел войско через свои кварталы, а дальше стал сбиваться, путаться и сразу же заслужил кличку «Иван Сусанин».