Бобыль Станислав, живший анахоретом, очень удивился и даже испугался, когда увидел полковника Васильцова в сопровождении еще трех важных, судя по блеску рубинов в петлицах, командиров. Они шагали к его дому уверенно и даже радостно. Ясное дело – все радовались нормальному человеческому жилью. До этого Васильцов две ночи спал, подстелив шинель и завернувшись с головой в плащ-палатку, дабы не кормить комаров. Спал, как и все, недолго.
Станислав встретил их с полупоклоном. Он плохо знал русский, всю жизнь говорил либо на идише, либо на польском:
– Проше паньство до хаты!
Станислав не знал, что его домик был помечен на всех военных топокартах специальным значком «домик лесника». И не только его, но и всех лесников Пущи, всех лесников во всех лесах.
– Мы у тебя заночуем. Не возражаешь?
– Как такое можно?! Бог гостей посылает.
Васильцов вошел в избу. Втянул ноздрями запах бересты, печного дыма, овчинного тулупа и горячих блинов. За столом пружанский ребе Арон с внуком Янкелем довершали ужин перед стопкой румяных блинов. Оба встали и вперились в неожиданного гостя.
– Ну, чего примолкли, казаки иорданские! – усмехнулся полковник. – Здорово живете!
– Таки не жалуемся! – ответил Арон. – Как говорится, просим к столу.
Дважды приглашать не пришлось. Командиры шумно разместились на широких лавках.
Пришел Станислав, поставили на стол кузовок собранной земляники.
– Земляника – это хорошо! – воскликнул Васильцов. – Но мы, со своей стороны, можем предложить что-то посущественней. Где наш начпрод? Иван Игнатьевич, ты где?
Начальник продовольственно-фуражного снабжения, сухощавый, скорый на ногу майор Батенин, уже выставлял на стол консервные банки с тушенкой.
– Начпрод, он и в лесу начпрод… – одобрил его действия Васильцов.
– Где кухарок шесть, там нема поесть, – откликнулся Батенин. – Сухпаем будем пробавляться.
Кто за столом, кто на подоконниках, кто и вовсе на порожке, но разместились все. И все повеселели. И не только потому, что оказались в привычных человеческих условиях – под крышей, при печке, за столом, но и еще и потому, что отступил на время леденящий страх внезапной смерти – от прицельной ли пули, от шального ли осколка. Пошла по кругу фляжка с водкой – дар запасливого начальника штаба. Не забыли и про женщин: адъютант разыскал и привел военврача Полину и геодезистку Нику. Полина, привыкшая к повышенному мужскому вниманию, сразу же взяла бразды застольного правления в свои руки.
– Повезло вам, товарищи мужчины. Пить будете под строгим медицинским контролем.
Почти весь штаб разместился под крышей. Да еще шестеро нашли себе приют на чердаке.
Разумеется, лесники ничего не знали и знать не могли о боях на границе, об отступлении 49-й дивизии. Они лишь догадывались по измученным лицам, замызганным перевязкам, что их гостям пришлось нелегко. Из деликатности не задавали прямых вопросов, но все же пытались понять, как дела у Советов, а самое главное – где сейчас немцы.
– Вы немцев сюда не пустите? – спрашивал ребе Арон у комдива.
– Сюда они так или иначе не пойдут, – уклончиво отвечал Васильцов. – Немцы, они дороги любят, вдоль дорог и войну ведут. А у вас тут медвежий угол.
– Зубровы кут! – усмехнулся лесник. Станислав все понимал, но изъяснялся только на своем двуязыком наречии. Маленький Янкель тоже слушал в оба уха и тоже не лез с расспросами.
Станислав подал к столу отварную картошку в чугунке, полголовки свежего сыра и вяленую медвежатину. К чаю же выставил банку с медом, а начпрод – сахар-рафинад и армейские галеты.
Сидел в углу хаты и редактор несостоявшейся дивизионной газеты младший политрук Зиновьев. Он нашел под лавкой старую гитару, подтянул струны и теперь подбирал вполголоса песню, сочиненную на злобу дня:
За рекою Пульва
Пули, как из улья,
Пчелы прожужжали,
Солдаты упали,
Кровушку пустили
По дорожной пыли…
Полковник Васильцов пододвинулся к редактору поближе, прислушался:
Над рекою Пульва
Пролетают пули
В сторону восточную…
Попаданья точные.
Что-то у него не очень ладилось, слова толком не рифмовались, редактор тут же подбирал новые на слух и на зуб:
Ах ты, Беловежская
Пуща моя нежная.
Аисты да зубры,
Да девичьи губы…
Охотничие трубы…
За рекою Пульва,
За рекою Неман
Никогда я не был,
А теперь отведал
Пули да гранаты
А Ника втихаря записывала слова в свой геодезический блокнот.
Краснобокое солнце пробивалось сквозь чащу неровными краюхами. Оно уже ничего не освещало, оно просто горело в вечернем сумраке, застряв меж суковатых стволов.
Свет будто застывших остекленевших лучей, стоявших над лесом золотистыми шалашами, свет устоявшийся тихий и оттого еще более яркий, пронзительный – не спугнутый ничьей тенью, раззолачивал сосновые стволы до лампадного сияния, отчего темень чащи за ними казалась еще темнее.
За столом долго не сидели. Ужин с водкой и усталость перехода сморили всех. Для Васильцова хозяин хаты отвел тихое, укромное место – комнатку за печью, где сушил яблоки и травы и где спал сам на нешироком, крепко сколоченном из сосновых брусьев ложе. Единственное оконце в полтора локтя высотой и в три пяди шириной выходило на хозяйственный двор. В эту лесничью келью Васильцов привел Нику и велел ей просушить свою одежду на натянутых под низким потолком веревках. Сам же деликатно вышел и тут же столкнулся с начальником связи дивизии майором Краеграном. Майор принес добрую весть: установили связь с 222-м полком, который тоже двигается на восток по самой северной опушке и который, несмотря на изрядные потери, сумел сохранить несколько орудий и грузовиков. Васильцов велел немедленно передать рубеж встречи обоих полков и штаба: дорога Порозово – Новый Двор. Именно там должна была собраться полуразбитая, но все еще живая 49-я стрелковая полудивизия.
Васильцов заметно повеселел: не все так плохо, как ему казалось. Если еще и 212-й полк подаст весть, то и вовсе хорошо будет. Да, потрепанные, но сохранившие структуру и боевые знамена полки будут, конечно же, пополнены, как только выйдут к своим, и снова пойдут воевать, отбивать у захватчиков Пущу, Высокое, Семятичи… Ночь висла на тяжелых лапах елей.
Константин Федорович вернулся в хату и взял со стола кувшин с водой. Кувшин был старинной выделки и опоясан по самому широкому месту надписью: «Не винца, так пивца. Не пивца, так кваску. Не кваску, так студеной водицы». Улыбнулся и испил «студеной водицы», благо из лесного колодца.
Из кладовой, где разместился лесник и его пружанские гости, доносилось бормотание ребе Арона:
– Чтоб твой рот никогда не закрывался, а задний проход никогда не открывался! Сотню домов чтоб ты имел, в каждом из них по сотне комнат, в каждой комнате по двадцать кроватей, и чтоб тебя в лихорадке швыряло с одной кровати на другую!
Ребе Арон стоял перед вырезанным из газеты портретом Гитлера и посылал ему проклятия:
– Чтоб у тебя в животе гремело, как пуримская трещотка! Чтоб все зубы у тебя выпали, а один остался для зубной боли! Чтоб твои враги вывихнули ноги, танцуя на твоей могиле!
Васильцов усмехнулся, покачала головой: «Слабовато будет. Наши проклятия по всем органам фюрера проберут».
Полковник пробрался в свою запечную комнатку, расстегивая на ходу портупею. На веревках были аккуратно развешаны женские вещи, они сушились, а сама Ника лежала на топчане у самой стенки, натянув одеяло на обнаженные плечи. При свете фонаря «летучая мышь» видно было, что она лежит с открытыми глазами и ждет не полковника и не комдива, а любимого мужчину. Костю… Васильцов мгновенно разделся и нырнул под теплое одеяло, под горячий женский бок.
И все черное и страшное, что окружало и угрожало ему в эти дни и ночи, мгновенно испепелилось в дым, в сладкий дурман любовной истомы…
Проснулся Васильцов раньше всех – Ника еще спала, в избе стоял разнокалиберный храп смертельно уставших людей. В этот почти что тихий, если не считать храпа, предрассветный час наплыли вдруг воспоминания… Наверное, самые радостные, какие таились в его памяти…
Глава восьмая. Ночь в Вильманштранде
Год назад в полуразграбленной библиотеке дворца Потоцких Васильцов нашел несколько книг, которые никогда не издавались в СССР. Это были произведения белоэмигрантов, и среди них обнаружился томик стихов и рассказов Ивана Бунина. Константин Федорович открыл его на первом же попавшемся рассказе и не смог оторваться – это был «Солнечный удар», и с первых же строк Васильцов узнал свою давнюю историю, свое любовное приключение, пережитое так же, как и бунинский герой, некий безвестный поручик, на палубе прогулочного судна.
Это было одно из самых солнечных, самых радостных и самых сокровенных событий его жизни.
Лето 1914-го. Васильцов, только что произведенный в мичманы, отбывает в свой первый офицерский отпуск. Он собирается провести его в Финляндии, где служит старший брат и где гостят у него родители. Ему не терпится показаться своим в новенькой офицерской форме, в белом кителе, в беловерхой фуражке, сработанной лучшим шляпником Кронштадта. Проще всего было бы сесть на экспресс до Гельсингфорса, а оттуда на местном поезде добраться до Вильманштранда. Но, изучив расписание поездов – скорых и пригородных, пришел к выводу, что быстрее будет отплыть пароходиком из Выборга, а там по Сайменскому каналу сразу же попасть в Вильманштранд. Так было быстрее и к тому же эффектнее: с корабля на бал!
И он отправился в Выборг и купил на речном вокзале билет на небольшой пассажирский пароходик «Сокос». Никаких вещей при нем не было – не успел обзавестись. Там, в Вильманштранде, он купит себе добротный кожаный чемоданчик в цвет военно-морской формы – черный, и набьет его подарками для своих близких. А пока он праздно расхаживал по причалу, поджидая, когда к дебаркадеру подвалит белый двухпалубный пароходик с высокой черной трубой.