Он сразу же заметил ее в толпе пассажиров, собравшихся на посадку: ладная молодая женщина в строгом дорожном платье, в маленькой черной шляпке, из-под полей которой ниспадали великолепные рыжие волосы – до самого широкого кушака, который опоясывал платье. Она была одна и держалась весьма осторожно, чтобы не навлечь какого-нибудь ненужного навязчивого знакомства. В руках у нее были небольшой баул и зонтик.
Она сразу же понравилась Косте, и он стал держаться поближе к ней, а когда пароход пришвартовался и сбросили сходню, пошел прямо за ней – шаг в шаг, и это было очень правильное решение, потому что «Сайму» качнуло на волне, и он слегка придержал даму с саквояжем.
– Спасибо! – обронила она и улыбнулась. Он поймал эту улыбку, как величайшую удачу, и уже не отходил от прекрасной попутчицы. Он любовался, не пряча глаз, не отводя в сторону нескромного взгляда. Верхняя губка изящно вздернута – легкой полуаркой – с нервными уголками, которые то и дело меняли рисунок рта.
Ноги стройные легкие быстрые, созданные для бегства от фавнов и сатиров.
Но тут к пассажирам вышел капитан, старый коренастый финн в большой белой фуражке, отчего походил на причальный кнехт. Он извинился перед пассажирами и сказал, что рейс по техническим причинам откладывается на три часа. Пассажиры недовольно взвыли, но судовой механик, такой же замшелый дед, подтвердил слова капитана:
– Лучше провести три часа здесь, в городе, чем проторчать это время под пустынным болотистым берегом. Рекомендую – проведите пока это время в лучшем парке Российской империи – в «Мон репо».
Новость дала пищу для разговоров, и Константин и его новая подруга сразу же нашли общую тему – эти несносные водные пути сообщения, то ли дело – железная дорога.
Елена, так назвалась молодая женщина, не имела ничего против прогулки в парке в сопровождении юного мичмана. Он взял извозчика, и через пятнадцать минут коляска подкатила к воротам парка.
О, старый финн никак не обманул их, посоветовав провести время в Мон репо. Константин изучал в корпусе английский, а тут было явно французское словцо.
– Что оно означает? – спросил он у спутницы.
– Мон репо – «мое отдохновение». «Моя благодать».
Право, устроители этого замечательного берега по-пали в точку.
С первых же шагов их охватило ощущение таинственности парка, его полудикости. Легенды, предания, мифы – все оживало на каждом шагу. Здесь не надо было ничего придумывать: все эти гроты, пещерки, бухточки, каменный хаос валунов, гранитные обелиски, горбатые мостики, мощенные местами тропы, древние растресканные и заросшие ступени лестниц, ведущих в никуда, и невероятно древние, крученные какой-то силой стволы вековых дубов. То был парк размышлений, воспоминаний и надежд.
«Остров мертвых» – Людвигштайн. Часовня в виде четырехбашенного замка. Не хватало только ладьи Харона, как на картине Бёклина.
Зеленые пагоды елей на каменных постаментах, удивительно ровных и, казалось бы, вырубленных, но все же природных.
Солнце набирало летнюю высоту, становилось жарко, и Елена повесила дорожное платье на руку, оказавшись в замечательной красной шемизетке и длинной высокозапоясанной черной юбке.
Теперь уж держались и вовсе по-свойски и даже заглянули в небольшое кафе. Вольно или невольно, явно или исподтишка Константин любовался своей нечаянной подругой.
Ее взгляд… О, ее искушенный женский взгляд с чуть заметной улыбкой обещал многое!
Несмотря на свои двадцать три, она была опытной женщиной, возможно, куртизанкой. Но Константин старался об этом не думать. На эти ближайшие двадцать часов это была его женщина.
Достаточно того, что она была замужней дамой. И этот муж, думать о котором хотелось меньше всего, ждал ее где-то в невероятно далекой отсюда Свеаборгской крепости.
Мимо проплывали красоты финской природы, но Васильцов скользил по ним почти невидящими глазами.
Канал проходит через ожерелье озер – то очень узких, то весьма широких. Белые чайки сидели на серых и красноватых валунах. Меж желтых кувшинок шныряли селезни со своими утками.
Берега Сайменского канала природа сложила из огромных каменных кубов, которые отходили от воды высоченными – не иначе как мегалитическими – ступенями, подернутыми малиновой наволочью иван-чая. И на каждой из них росли по две-три березки.
Потом всех пассажиров пригласили в кают-компанию к табльдоту. Матросы в белых форменках подали какую-то финскую рыбу, тушенную в чем-то очень вкусном. И звенели бокалы с красным вином. Но оба они уже были хмельны от близости друг к другу, от нечаянных и намеренных прикосновений.
Над «Сокосом» горланили чайки. Кованые черные створки шлюзов открывались, как врата Валгаллы, и зеленоватая вода напористо била в приоткрывающуюся щель, распространяя вокруг водопадный шум.
Двадцать пять верст Сайменского канала они проплыли, не глядя на стрелки часов.
– Вильманштранд! – объявил в жестяной рупор капитан, и пароходик издал сиплый приветственный гудок. Васильцов уговорил Елену задержаться здесь до утра, переночевать в гостинице, а уж спозаранку ехать в Гельсингфорс. Это было разумно. Да и ночных поездов уже не было. Отель находился неподалеку от пристани. Они прошли к стойке метрдотеля, и Васильцов заказал номер – один на двоих. Елена не возразила ни слова.
А дальше все было точно так же, как через десять лет напишет о том великий провидец Бунин:
«…Они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города… Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, – и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой».
Тут, в Вильманштранде, в главной городской гостинице все повторилось слово в слово: мичман так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе… О, это бледное лицо с алыми порочными губами, эти властные глаза, полуприкрытые веками… Откуда в ней было столько непритворной страсти? Константин задохнулся от этого урагана, обрушившегося на него…
О, эта белая ночь в уездной гостинице! Может быть, не очень белая, но совсем нетемная, подсвеченная горящими глазами Елены и лампадой перед иконой Божией Матери «Нечаянная радость». Радость была и в самом деле нечаянной…
А утром было все совершенно так, как поведал о том Бунин. Васильцов восхищенно качал головой: он и тут подсмотрел!
«Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и – уже рассудительна…»
Чашечка кофе – и Елена собрала свой дорожный баул.
«В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром – (рыбным базаром – отметил про себя Васильцов) на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безымянная женщина… шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала».
А он остался, совершенно забыв о том, что еще с утра спешил предстать перед братом и родителями в своем новом – офицерском – обличье. Потом, много лет спустя, он еще прочтет обо всем этом, поразившись Бунину-соглядатаю, который никогда не был в Вильманштранде, но так глубоко прочувствовал этот заштатный уездный городок:
«Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие, с большими садами, и казалось, что в них нет ни души; белая густая пыль лежала на мостовой; и все это слепило, все было залито жарким, пламенным и радостным, но здесь как будто бесцельным солнцем. Вдали улица поднималась, горбилась и упиралась в безоблачный, сероватый, с отблеском небосклон. В этом было что-то южное, напоминающее Севастополь, Керчь… Анапу. Это было особенно нестерпимо. И поручик, с опущенной головой, щурясь от света, сосредоточенно глядя себе под ноги, шатаясь, спотыкаясь, цепляясь шпорой за шпору, зашагал назад».
У него, мичмана, шпор, конечно, не было, но и он плелся по зеленым улочкам почти заграничного города, спотыкаясь, запинаясь. Хорошо, что навстречу не попалось ни одного офицера, хотя в Вильманштранде стоял целый кавалерийский полк. И все чувства его уже кто-то пережил и готовился изложить их на бумаге будущей новеллы. О, Бунин, великий знаток мужской души:
«Он пошел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки… Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало… Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом… Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость; даже в этом зное и во всех базарных запахах во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части… Он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, – провести только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее… Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было н