Таков он был, этот «кризис», для генерала Кохенхаузена. Такой была эта первая победа полковника Васильцова. Но в Минске, как, впрочем, и в Москве, ничего об этом не знали… В Берлине, возможно, знали, а в Москве – нет…
И в Москве, и в Минске уже отцветала сирень; гроздья ее ссохлись и отвердели, словно гречневая крупа. Кусты прятали свои колдовские соцветия, а ароматы их давно уже развеяли ветры. И тут же полетел, поплыл в воздухе белый тополиный пух июля.
Спустя три дня немцы, преградившие единственную дорогу для отхода из Белостокского выступа, испытали еще один яростный удар – под Зельвой, на полпути к заветному Слониму. В отличие от болдинского контрнаступления КМГ генерала Болдина под Гродно, это была более согласованная и организованная операция. Ею командовал полковник Молев. Плотные, очень плотные, как надеялись немцы, стенки Белостокского котла дали трещины, и на восток устремились из смертельной западни войска 10-й и 3-й армий. У немцев хватило сил, чтобы успеть залатать «пробоину», но те, кто вырвался, те все-таки добрались до своих и немало озадачили немецких генералов: впервые за всю Вторую мировую вермахт в одном бою потерял свыше двухсот человек. Разбираться в причинах столь небывалых потерь прибыла из Берлина специальная комиссия, в составе которой была группа военных врачей. Обследуя убитых, медики с содроганием сердца констатировали в протоколах: «смерть некоторых солдат наступила вследствие перегрызания горла».
Впивались зубами в горла и здесь, под Рудней, под Порозово, под Новым Двором…
«Мешки», в которые немцы старательно загоняли вой-ска обеих приграничных армий – 10-й и 3-й, оказались не очень прочными. То здесь, то там возникали прорехи, а сквозь них уходили стихийно сбившиеся ватаги, группы и группки, и даже целые батальоны, штабы, колонны…
Обе армии прорывались волнами – одна, другая, третья… Прорывались с большой кровью, как рвутся узники, не считаясь с шипами колючей проволоки, оставляя на них куски окровавленного мяса. Прорывались, воя от боли, но все же уходя к берегам Днепра и Сожа, в сторону Могилева, в юго-восточную Беларусь, куда еще не вторглись немецкие танки и где не орудовали так нагло воздушные корсары Геринга. Немного мы знаем ныне о тех прорывах. Но они были – были под Порозово, Зельвой, под Слонимом, где бойцы и даже отдельные танки вырывались из Кокошицкого, Костенецкого и прочих лесов, держа курс на Барановичи или Новогрудок… Ясно было, что на Минск уже не пробиться. Но ведь где-то же должна быть становая армия, в которую надо влиться во что бы то ни стало и снова идти на врага? Где она?
Увы, далеко не всем удалось вырваться из этого страшного садка. И вереницы пленных тянулись к наскоро сколоченным воротам наспех созданных лагерей – в Волковыске и Слониме, в Гродно и Минске… Немцы и сами не ожидали такого наплыва военнопленных, для них не хватало ни бараков, ни «колючки», ни сторожевых вышек, ни кухонь…
Но вернемся в Беловежскую Пущу…
ИЗ ДНЕВНИКА ВОЕНИНЖЕНЕРА 3-ГО РАНГА ПАЛИЯ:
«Это был «страх тела». Тело боится и не хочет подчиниться разуму, воле. Дрожит мелкой дрожью. Ну, какая, в конце концов, разница – умереть через 30 или 40 лет в своей кровати или вот сейчас, в это следующее мгновение, в этом бункере? Все равно смерть есть смерть. И может быть, значительно целесообразнее принять ее вот сейчас, внезапно, в расцвете сил, а не тогда, от долгой, изнурительной болезни или от старости. А тело не понимает вот таких разумных доводов и дрожит, и в животе какие-то спазмы, вот-вот затошнит. Боится подлая оболочка моя, хочет еще и еще пожить, продлить наслаждение существованием, дышать воздухом, любоваться этим безграничным голубым небом, есть, спать, любить»…
Все это сполна ощущал на себе и лейтенант Андрей Черкашин перед броском через дорогу, ставшую передним краем.
По зеленой ракете начштаба поднялись сразу все и из разных мест – из леса, с поля, с берегов реки Россь, из придорожных рвов. Удар наносили хоть и «растопыренными пальцами», но каждый «палец» стоил иного кулака. Сводные роты и батальоны шли за своими командирами, которые мелькали впереди и которых иногда в дыму и пыли не было видно, но хорошо были слышны протяжные крики: «За мно-о-о-о-ой!»
Лейтенант Черкашин повел свой взвод, дюжину уцелевших после Пущи узкоглазых бойцов, по первому сигналу в атаку. Сигнал этот, поданный по всем правилам полевого боя зеленой ракетой. Ракету выстрелил начальник штаба дивизии майор Гуров. Андрей бежал навстречу пучку летящих в него, в его бойцов пуль.
– Вперед! За мной! Алга!
Бил пулемет, прозванный позже «пила Гитлера». Скоропалительный МГ-34, да не один, выбрасывал свыше шестисот пуль в минуту. И одна из них впилась в левую руку лейтенанта. Пятнадцати граммам свинца хватило энергии, чтобы раздробить кость предплечья. В первую секунду Черкашину показалось, что оторвало руку. На бегу он тщетно пытался нащупать ее, но не находил. Перебитую конечность забросила за спину, и там она и свисала на одних сухожилиях и коже. Тогда лейтенант стал искать ее на земле: найти бы ее да отнести в санбат – там пришьют. Но эта надежда жила недолго. Пока он искал в траве свою руку, еще одна пуля ударила его справа – по ребрам, но по касательной. Он свалился, ни о чем уже не помышляя и ни на что не надеясь.
В открытой ране буйно ключевала кровь – алая душа выходила из него кровяными толчками… На лбу выступили капли холодного жирного пота. Он отвел глаза от раны и уставился в небо. Убит. Почти убит… И тишина такая, будто полопались барабанные перепонки.
Его отнесли к медикам, стоявшим тут же, поблизости от прорыва, на окровавленной плащ-накидке и положили к ногам Мезенцевой. Рану она обрабатывала вместе с операционной медсестрой, землячкой из Питера.
Он безучастно смотрел на ловкие женские пальцы. Как неровно стекает кровь… Как будто она и не жидкость вовсе… А может, и в самом деле не жидкость она, а душа?..
Перетянув перебитые вены и наложив шины из дощечек, они передали лейтенанта в операционную палатку, где хирург, хотел сразу же ампутировать перебитую руку, но не успел – ему принесли еще одного раненого бойца – в предсмертной агонии.
Однорукого почти лейтенанта перенесли в кузов полуторки, приспособленной под санитарную машину: на крыше кабины, на капоте, на бортах были намалеваны крупные красные кресты. Машина двинулась вслед за частями, прорвавшими немецкое окружение под Новым Двором. Медленно, тряско, но все-таки двигались они на восток почти в полной ночной темени, зато в безопасности от воздушных налетов.
Ничего этого лейтенант Черкашин не знал. Он пришел в сознание на очередном ухабе, когда машину тряхнуло так, что все умирающие раненые пришли на минуту в себя. Лейтенант понял только то, что он еще жив, что он у своих и свои увозят его непонятно куда, но куда надо. Левая рука была рядом – плотно прибинтованная к туловищу, она, возможно, даже пришитая заново, как полагал Андрей, успокаивала больше всего. «Буду жить! – стучало в висках. – Буду жить!»
Ружейно-пулеметная пальба неистовствовала у самого Порозово или в самом Порозово. Будто трещал на все лады огромный хвойный костер, куда то и дело подбрасывали свежий лапник. Костер трещал, только подбрасывали в пламя не лапник, а человеческие, солдатские, жизни.
Глава двенадцатая. Твою дивизию!..
Добившись успеха под Порозово и Новым Двором, полковник Васильцов направил остатки своей дивизии, а также примкнувшие к ней остатки других частей через Ружанскую Пущу – в сторону Барановичей. После мощного прорыва продвигаться вперед стало намного легче и быстрее. Были случайные стычки с немецкими тыловыми подразделениями, реже – с фельджандармами и охранными частями. Но задор, обретенный под Порозово, гнал бойцов вперед, несмотря на нечеловеческую усталость и зверский голод. Все пайки и припасы были давно извлечены со дна вещевых мешков. Жевали подножные травы или пшеничные колосья, если попадались, подкармливались как могли в сельских хатах, били попутную дичь, а 2 июля захватили на шоссе Слоним – Барановичи конный обоз с нашими же, взятыми как трофей, консервами на складах в Пружанах и Слонима. Так немецкие трофеи, стали советскими трофеями, а по сути вернулись к тем, для кого это продовольствие и предназначалось – по прямому назначению. По такому поводу был устроен настоящий пир, штабные повара сварили кондёр, побросав в котел, где варилась тушенка, остатки всего съестного, что обнаружилось на дне солдатских «сидоров».
Шли быстро, набирая уверенность и теряя бдительность, за что и поплатились. При переходе железной дороги под Барановичами нарвались на бронедрезину, которая развозила охрану для мостов и переездов. Завязался бой – беспорядочный, бестолковый, как все внезапные бои. Бронедрезина открыла огонь из двух крупнокалиберных пулеметов. И хотя большая часть штаба и сопровождающих его подразделений преодолели насыпь, рельсы, кювет и скрылась в придорожном леске, полковник Васильцов, оглушенный близким разрывом гранаты, попал в плен вместе с тремя бойцами, которые пытались его перенести через железнодорожные пути. Полковника как ценную добычу немцы поместили в десантный отсек бронедрезины и повезли в Барановичи.
Васильцов пришел в себя и долго не мог понять, где он и куда его везут. Но все же сообразил, что он в плену, и пришел в тихий ужас от такого открытия. Что с остальными, что с Никой – где они все? Но потом его стал занимать главный вопрос – как отсюда сбежать. Не доезжая Барановичей, бронедрезина остановилась на полустанке и здесь же, в будке смотрителя переезда, Васильцова допросил немецкий майор через поляка-железнодорожника, знавшего столь же плохо русский, как и немецкий, языки. После безуспешных попыток объясниться и что-то вызнать Васильцова заперли в пристанционном сарайчике до приезда, как он понял, более толкового переводчика. Сарайчик, набитый всяким путейским барахлом, был совершенно не приспособлен для содержания пленны