х. Васильцов обнаружил в прогнившем деревянном полу большую щель, он тут же расширил ее с помощью пожарного топора, пролез в дыру и вылез прямо в некую придорожную канаву. Прополз вдоль полотна метров сто и замер; прислушался, осторожно осмотрелся. Его побег остался незамеченным. Оставалось перемахнуть через насыпь и скрыться в чапыжнике по ту сторону полотна, что он и сделал весьма успешно. Лунный полумесяц уже шел на закат, и все вокруг погружалось в полную ночную темень. Это было весьма на руку, пока он добирался до ближайшего перелеска, а среди деревьев пришлось двигаться на ощупь, и он едва не поранил глаз. Пришлось просидеть под елью пару часов, пока не начало светать.
Без оружия, без карты, без охраны, без корки хлеба и даже без фляжки с глотком воды (водка в ней давно закончилась) Васильцов ощущал себя Робинзоном, которого житейская волна выбросила на очень опасный берег. Он сидел на хвойной подстилке, обхватив колени и уложив на них голову. После всего пережитого сон, казалось, надолго покинул его. И вправду полковнику было не до сна. Как и где догнать свой штаб? Как там Ника без его мужского плеча? Где наши войска? В Жлобине? В Мозыре? В Могилеве?
Если он выйдет к своим в одиночку, без штаба – за такое дело и под суд отдать могут. Позор для командира дивизии шастать по лесам безоружным, без документов, а главное, без своих бойцов. Право, уж лучше бы оглушившая его граната прикончила его на месте…
Дождавшись слабого светания, когда стволы деревьев стали почти различимы, он двинулся в путь. Давние штурманские навыки помогли ему отыскать в звездном небе звезду, указующую восток. По ней и пошел, обходя бурелом и завалы сухостоя. Под утро путь ему преградила неширокая, но болотистая Щара. Разделся и, держа обмундирование и сапоги над головой, перешел-переплыл тихую теплую речку, радуясь давно забытым ощущениям купальщика. Через пару часов, когда уже совсем рассвело, преодолел речку с коварным названием Ведьма и двинулся, не таясь, в здешнем безлюдье в сторону Слуцка. Судьба ему благоволила. На второй день своего похода полковник Васильцов, переплыв такую же неширокую реку, как и Щара – через Случь, выбрался на берег, где, по его расчетам, немцев быть не должно. И не ошибся. Его встретил красноармейский дозор какого-то сводного, сколоченного на скорую руку полка. Бойцы отвели «окруженца» в штаб, размещавшийся в крайней на околице хате. Дежурный по штабу желторотый лейтенант, вчерашний курсант – номер 49-й дивизии ему ни о чем не говорил. Но зато он разбудил майора, который сразу же признал в Васильцове комдива и, не требуя никаких документов, отправил его с охраной в Могилев.
На том беловежская одиссея полковника Дмитрия Константиновича Васильцова и закончилась. Но тут же в его жизни открылась новая глава…
Боевой путь 49-й дивизии был недолог… В течение ночи на 25 июня 1941 года и наступившего дня ее полки отходили в направлении Беловежской Пущи, и к позднему вечеру части дивизии укрылись под сенью векового леса.
По-видимому, уже 26 июня 1941 года дивизия углубилась в лес, но к тому времени она была уже плотно окружена.
27 июня 49-я стрелковая дивизия и разрозненные части 13-го механизированного корпуса, пройдя на восток, попытались вырваться из котла через немецкие позиции 134-й пехотной дивизии в районе деревни Новы Двор. Частично – после ожесточенного боя – это удалось.
Те же бойцы, которые не смогли пробиться, вернулись в Беловежскую Пущу, и пробыли там до 3 июля, то есть до полного уничтожения во время прочёсывания гренадерами леса.
Часть третья. Выходи строиться!
Глава первая. Лицом к начальству, спиной к врагу
Что длать, если ты разумнее своего начальства? И понимаешь все точнее и глубже, чем твои командиры, даже если в петлицах у них маршальские звезды. Воистину, горе от ума! И полковник Васильцов пребывал в этом горе не один год.
Он лучше своего комиссара, лучше своего командарма, а также командующего ЗОВО – генерала армии Павлова, понимал, что на самом деле творится в мире и чем это грозит его стране, его армии, лично ему самому. При этом он не испытывал никакой гордыни от своего провидения. И никакого страха… Просто он считал себя здравомыслящим человеком, и это здравомыслие унаследовал он от бабушки Аграфены, к которой приходила за советом по любому поводу вся деревня – и бабы, и девки, и мужики.
Васильцов ясно понимал, что война с Германией неизбежна.
Он понимал, что вопреки официальным установкам «война будет вестись на территории противника и малой кровью» – все может оказаться наоборот. Лучшего времени для начала войны у немцев не будет. Во-первых, костяк приграничной обороны – бетонные УРы, укрепрайоны, еще не собран воедино, доты не оборудованы и не вооружены, стоят одни коробки, да и те еще толком не обвалованы, не замаскированы. Он убеждался в этом всякий раз, когда выезжал в Семятичи, где проходил один из важнейших участков «линии Молотова».
Во-вторых, армия не перевооружена новой бронетанковой да и авиационной техникой. В самый разгар линьки все животные резко слабеют – будь то лисы, зубры или змеи.
В-третьих, после увольнения в запас многих бывалых, обстрелянных на финской войне красноармейцев боевая готовность полков и дивизий заметно упала.
Давать противнику время – достраивать, перевооружаться, обучаться – более чем не разумно, и, конечно же, немецкие генералы своего не упустят. Более выгодного момента для нападения не будет. Именно об этом он толковал своим коллегам при каждом удобном случае, делился мыслями, веря, что никто из них не обратит против него его воистину государственное радение, его личную глубоко засевшую в душе тревогу, что его поймут и понимают. Но не раз и не два слышал он в ответ такие же доверительные советы «особо не распространяться», а то и вовсе – «придержать язык». Мол, в Москве и сами понимают международную обстановку более глубоко и видят более далеко, чем некоторые полковники из заштатных городков. Васильцов не спорил, в душе был с ними согласен – да, конечно, с высоты кремлевских башен намного виднее, чем с дворцового холма какого-то Высоко-Литовска. Но все же Высоко-Литовск был намного ближе к границе, к вероятной линии фронта, нежели московские политики. Здесь и слышнее был гул надвигающейся войны. И комдив 49-й вновь начинал тревожить набатные колокола: враг готовится к удару! Нельзя благодушничать! Каждый день и каждую ночь необходимо быть готовым к внезапному вторжению вермахта, к форсированию Буга и Пульвы! Об этом он говорил своим комбатам, собирая их на еженедельные совещания или же приезжая к ним в летние лагеря и отдаленные гарнизоны. Комбаты – старшие лейтенанты и капитаны – были молоды и серьезны, Васильцову нравились их внимательные, умные лица. И вместе с тем он замечал, как мало-опытны еще и малосведущи эти школяры в командирских петлицах. И никакой личной отвагой не заменить умения воевать в чистом поле или в густом лесу, в торфяных болотах или городских кварталах, сыпучих песках или на шоссейных дорогах. Тем паче, что суворовскую науку побеждать чаще всего подменяют потребой обустройства, единообразного вида городков и лагерей, казарм и столовых, учебных классов и сортиров. «Лицом к начальству, спиной к врагу!» – частенько повторял он свое изречение. И добавлял: «московских комиссий опасаемся больше, чем немецких дивизий!» И это, увы, было так. Редко, кто не соглашался с ним. Даже полковой комиссар Потапов осторожно соглашался с беспокойным комдивом.
Но была у Васильева еще одна тревога, точнее, давняя душевная боль, о которой он никогда никому не говорил, понимая, сколь опасны его мысли. Правда, время от времени он заносил их в свою заветную тетрадку – дневник не дневник, а как рабочую тетрадь, полевую книжку. При этом подменяя слова, как бы шифруя их. Так слово «большевики» он менял на слово «кочевники», а «советская власть» на «народное вече». Главная мысль, которая не давала ему душевного покоя в последние годы, состояла в том, что никакое татаро-монгольское иго, никакие другие завоевания страны не принесли России таких потерь в людях, в вере, в культуре, сколько принесла им «оккупация страны большевиками». Все, что произошло после 1917 года, он называл оккупацией страны «кочевниками», заменяя две последние арабские цифры на римские – ХVII.
И все равно получалось довольно прозрачно. После рокового октября Россия подверглась небывалому в своей истории разорению и поруганию. Никакие татаро-монголы, никакие поляки-интервенты или кайзеровские войска времен Первой мировой не смогли так втоптать в грязь, как это сделали новоявленные «кочевники», разрушившие «до основанья» исторический уклад жизни, расстреляв или изгнав из страны ее «думных людей» – ученых, преподавателей, священников, офицеров, умельцев торгового дела, государственного устройства, промышленников, стражей порядка…
Ни одно нашествие не истребляло столько русских людей, не подрубало столько фундаментных столпов, не вырубало из гущи народа всех, кто так или иначе противодействовал захватчикам, но даже тех, кто просто не одобрял их действий, словесно или даже вовсе молчаливо. Неокочевники, прикрывшись революционными знаменами и иноземной марксистской верой – расстреливали, вешали, ссылали, изгоняли. Поздними вечерами и бессонными ночами Васильцов сидел над своими страницами, обхватив голову, и перед глазами вставали пыльные космы мощного взрыва, который обрушил купола и стены храма Христа Спасителя в Москве, товарищей по полку, которых заманили на «регистрацию бывших офицеров», а потом преподлейшим образом расстреляли из пулеметов (сам уцелел лишь постольку, что опоздал на подобную «регистрацию»).
Он видел нечаянно, проездом, гигантское муравьиное копошение зэков на отвалах канала Волга – Москва-река… Он многое видел. О многом думал. И писал вовсе не докладные записки…
Глава вторая. Допрос у Мехлиса
Ну, вот и пришла она, пора сдавать главный экзамен по новейшей истории России…