– Согласно инструкции я могу открыть дверь по специальному стуку – три коротких и три длинных. А в дверь стучали беспорядочно, – с вежливой издевкой отвечал Пиотровский. Крыть было нечем…
За упущение секретных документов польского генконсульства майор Фанифатов был снят с должности и отправлен с понижением в никому не известную 49-ю стрелковую дивизию на должность начальника Т-ретьего отдела.
Глава пятая. Севастопольская страда
В последний год Васильцова донимала бессонница. Голова была обвязана тугой чалмой ночных дум. Иногда он подшучивал над собой: «спал плохо, но мало». Спасало любимое суконное одеяло, которое всегда переезжало с ним в портпледе – что на походные биваки, что на казенные квартиры. У одеяла было одно важное свойство (во всяком случае, Константин Федорович в это свято верил): стоило в него завернуться с головой, и все служебные, житейские, любовные и прочие проблемы отлетали в стороны, как пули от брони. Правда, проблемы эти, приняв обличье тех или иных людей, так и стояли в изголовье постели и только того и ждали, чтобы Васильцов высунулся из-под своей «брони». Они тут же набрасывались на него, забивая клетки мозга своими неотложными делами: «подписать, согласовать, прибыть, составить, разобраться, наказать, поощрить, срочно доставить, отчитаться…» Не было от них спасения, кроме потертого походного одеяла. Но больше всего досаждала одна настырная мысль – она проникала даже в «укрытие» и сверлила, как зубная боль: «Не успеем…» Не успеем завершить укрепрайон, оборудовать доты, поставить в них орудия… Не успеет и он, полковник Васильцов, привести свою 49-ю стрелковую в боевую готовность. Да и как ее сейчас приведешь, когда дивизию раздергали, оставили без артиллерии, без саперов, без ПВО, когда ее так разбавили молодыми, необученными, а главное, непонимающими русского языка бойцами-азиатами? И никто тебе не придет на помощь, если немцы навалятся; фланги голые, соседи далеко. Далече и всезнающие начальники – что командир корпуса, что командующий армией, и уж тем паче командующий фронтом… Вот от этой мысли могла избавить только хорошая доза местного бимбера[7] или фабричной зубровки. А поутру – капустно-огуречное похмелье.
А тут еще сплетня, которую пересказал ему Потапов – будто бы он, полковник Васильцов, завел себе любовницу в лице жены своего подчиненного майора Робака. Да, он брал у Ирины Власьевны, у преподавательницы немецкого языка, платные уроки. Но не более того.
И хотя комиссар не поверил в навет, все же сердце заныло тупой животной болью, как палец, придавленный грязным каблуком. Ни одной нотки, облагораживающей страдание души, не было в этой боли.
В темной тишине громыхали настенные часы… Под утро все же уснул. Однако сон обломился, как кончик карандаша, не дорисовав картинку на самом интересном месте. Выпроставшись из последней пелены последнего сюжета, Васильцов покинул холостяцкое ложе.
Он встал так рано, что пес, вышедший из коридора встречать хозяина, долго и сладко – с привизгом – зевал во всю пасть, свертывая язык в розовую трубочку. Васильцов потрепал Гая по холке… Жуткая помесь боксера и водолаза. Точнее – водолазки. Еще точнее – ньюфаундленд-суки. Где они нашли друг друга, этот боксер и эта водолазка?
Гай был старожилом дворца – остался от прежних хозяев, но и новых владельцев усадьбы он принял с радушием доброго старого дворецкого. Одного корня – и дворянин, и дворецкий, и дворняга. В общем, собака осталась «служить» при штабе.
Кроме своего призрачного дореволюционного офицерства был у Васильцова и еще один повод тревожиться за свою судьбу. Там, в Москве, да и никто в мире, ни одна живая душа, не знала того, каким путем он попал в Красную Армию. Знал только старший брат – лейтенант Алексей Васильцов, но он был расстрелян в декабре 1920 года в Севастополе. Константин приехал к нему, к единственной родной душе, сразу же после октябрьского переворота. Алексей снимал две комнаты в частном доме на Лабораторном шоссе. Братья не прожили и двух недель, как началась дикая большевистская охота на офицеров, оставшихся в городе, на офицеров, выбравших не чужбину, а родину, офицеров, не ушедших с Врангелем за кордон. Севастополь – город офицерский, главная база Черноморского флота, поэтому арестантов набралось столько, что у большевистских главарей Мате Залка и Розалии Залкинд (Землячки) возникла проблема с расстрельными местами. Вывозили за город, на обширную Максимову дачу, стреляли в Карантинной балке, в руинах древнего Херсонеса и даже на Малаховом кургане… Даже англичанам и французам, захватившим город в 1854 году, не пришло в голову такое кощунство – проводить казни на кургане русской воинской славы. А большевикам – пришло. Немцы с турками на такое бы не решились, а большевики решились.
Васильцов всегда разделял большевиков и коммунистов.
Большевик – это пена у рта, это фанатическое сверканье зрачков и черный зрак направленного в тебя маузера. Большевизм – это громкие, но несбыточные обещания, это идея всемирного господства ли, потопа ли, революции ли… Насмотрелся Васильцов на таких в Севастополе.
Другое дело – коммунисты, полагал он. Коммунисты – это самые толковые, самые правильные, самые деловые парни из толпы. У них слово с делом не расходится. Молча, порой стиснув зубы, невзирая на угрозы, насмешки, ехидные крики, они делают то дело, которое и нужно делать именно в этот час, в этот день, в это время.
Большевизм – это бешеная карьера – с земли в поднебесные высоты, это презрение к массам и всевластное управление ими. Это готовность положить сотни, тысячи людей за то, чтобы они, большевики, оставались у власти и чтобы народные массы покорно следовали командам большевиков.
Большевики. Да, их, к сожалению, больше, чем нормальных политиков, и они предельно жестоки, когда речь идет об их пребывании у власти. Но они очень трусливы, когда их разоблачают, когда их изобличают, проливают на них свет.
Это они придумали жестокие максимы – кто не с нами, тот против нас. Кто против нас, того в расход, а если враг не сдается, его уничтожают.
Или такие благоглупости: «У нас каждая кухарка сможет управлять государством», «Из всех искусств для нас важнейшее – кино».
Для кого – для «нас»? Для большевиков? Да. Потому что кино – великолепный инструмент по организации масс.
Но была в том и своя нечаянная правда. Кухарка действительно может управлять государством, если это честная и благоразумная женщина. Любой честный и благоразумный человек может управлять государством, если он не пускается в неудержимое казнокрадство и если он не прельщается опьяняющими бреднями типа: «мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!» Ни один из тех, кто был никчемным человеком, не стал «всем». Хотя… В этой новой, послереволюционной, жизни порой совершенно никчемные люди становились, если не «всем», то очень многим, занимали те самые посты, с которых, подобно ленинским кухаркам, управляли, как им казалось, государством. Государством, стоявшим на плечах и спинах рабочих и крестьян.
Во всероссийскую партию коммунистов Васильцов вступил для того, чтобы бороться с большевиками. Но это случилось в 1930 году, когда новый вождь Страны Советов, товарищ Сталин начал борьбу с «верными ленинцами», бывшими политкаторжанами и прочими большевиками. Командир стрелкового батальона Васильцов был хорошим коммунистом, взысканий по партийной линии не имел, не раз отмечался на армейских и окружных партконференциях… Но тогда, когда в декабре 1920 года к ним во двор ворвались красноармейцы в поисках «контры», они с братом вышли к ним, вооруженным винтовками с примкнутыми штыками, с голыми руками. У Алексея был наган, но он зарыл его под поленницей в сарае.
В соседнем дворе, за каменной стенкой, душераздирающе вопила соседка: ее мужа, вышедшего к «охотникам за контрой» в парадном мундире с золотыми погонами и Георгием на груди, застрелили тут же – у входа в дом. Васильцов несколько раз видел его мельком. Это был коренной севастополец, командир береговой батареи, прикрывавшей Севастополь со стороны мыса Хрустальный – весьма представительный капитан по Адмиралтейству с архиерейской черной бородой. Он частенько перебрасывался с соседом шутками и все грозился пригласить на «братский ужин». Не успел…
Братья тоже могли запросто схлопотать пулю, хотя и вышли без погон и без оружия. И наверное, схлопотали бы, если бы оба красноармейца – один постарше и потверже, другой помоложе и похлипче – не были так пьяны. Штыки и стволы в их руках описывали неуверенные круги.
– Шо, господа хорошие, спугались?! – спросил тот, что постарше, в извозчичьем картузе с матерчатой красной звездой на околыше. – Ор-ружье, золото и все буржуйское – на стол!
Из всего буржуйского Алексей выставил на стол бутылку коньяка, подаренную ему на день рождения. Это был спасительный ход. Старшой тут же схватил бутылку и стал изучать ее пробку.
– Отрава поди?
– Натуральный коньяк.
– А ну, сам хлебни!
Алексей открыл пробку и плеснул в кружку, стоявшую на столике в беседке. Тем временем молодой боец блеванул мощным фонтаном все выпитое и съеденное за время облавы. Он завалился на садовую скамью, не выпуская, впрочем, винтовки из рук. Старшой же с наколотым якорьком на руке глотнул коньяку из кружки и внимательно вгляделся в Алексея.
– А я тебя, ваше благородие, признал. Никак с миноносца «Гаджибей»?
– Никак нет. С миноносца «Пронзительный».
– Один хер – все равно офицер.
– Лейтенант Васильцов.
Но красноармейцу уже было все равно, кто стоял перед ним. Он последовал примеру своего подчиненного – завалился на спинку скамейки и тяжело захрапел. Тут бы в самый раз деру дать, но улица была оцеплена. Алексей поднял упавший на землю кожаный картуз со звездой и протянул его брату:
– Надевай!
– Зачем? – удивился Константин.
– Меня поведешь как бы под конвоем. Понял?