— Тетки, комсомольская организация! — сказала Маржалета.
— Я от себя лично.
Девушки улыбались, шутили. Они, конечно, шли, чтобы выручить альбомы, но не только за этим. С уроков сбежали, встречу назначили на телеграфе, день солнечный — само приключение им нравилось.
— Ну, па-а-ашли, старухи, — проговорила медленно, певуче Нинка Лагутина.
Двинулись по переулку вдоль серой стены телеграфа, оживленно разговаривая, делясь новостями.
— Марь Яна точно уходит, — сообщила Маржалета. — Мама ее на улице встретила. Говорит, такая худая стала, жуть.
— А куда уходит? В другую школу?
— Девочки, девочки, я видела вчера одну тетку на проспекте. У нее туфли с медными наконечниками. Носки туфель медные. И пряжки. Блеск!
Тема туфель всех интересовала. Стали обсуждать, кто какие туфли видел. Алена видела в комиссионке туфли из змеиной кожи. Ей не поверили, заспорили. Алена сказала, что видела, и все. И подумала о Марь Яне: «Как же так, уходит? Как же так! Как же так!» Алена переживала уход учительницы сильнее других, потому что похожа на Катьку. «Зачем похожа? Никогда! Никогда!» Что «никогда», она не знала, только чувствовала: «никогда!» Это было заклинание, строчка из стихотворения о чем-то таком, чего не должно быть — «никогда!».
Покровская гора и Покровский спуск назывались так по имени церкви, которая венчала один из семи холмов. Церковь стояла чистенькая, тихая.
За площадью вниз вела длинная крутая лестница с каменными ступенями и железными поручнями, сваренными из тонких труб. Там, где лестница кончалась, в самом низу, возвышалась колокольня еще одной церкви, и за ней, за маленькими домиками на берегу — солнечное, слепящее глаза марево над рекой и над противоположным пологим берегом.
От церкви веяло сыростью камня, из открытых ворот тянуло холодком, сумраком. По двору бродили старушки. Они оборачивались на стук каблучков по брусчатке, смотрели на проходящих мимо девчонок из-под низко повязанных платочков. Сквозь выложенные крестом узоры в каменной ограде были видны распахнутые двери боковых приделов. Казалось, что из этих дверей выходит на улицу таинственная густая темнота и старушки возникли из этой темноты. Хотелось скорее пройти мимо них, мимо этой сверкающей вверху золотом и пахнущей внизу сыростью тишины.
Алена почувствовала неловкость и какую-то свою вину перед церковью и старушками, как тогда в лесу перед Домом престарелых. Было неудобно за девчонок, которые шли, громко переговариваясь, нарушая устоявшуюся, прогретую солнцем тишину.
Узенькая улочка около церкви, тесно застроенная одноэтажными домами, упиралась в тупике в несколько многоэтажных домов довоенной постройки. В одном из них, сером, с массивными балконами, жил В. Г. Дресвянников. Этот дом отличался от других двумя лифтами, которые двигались снаружи в застекленных шахтах.
Пока девчонки стояли на улице, совещаясь, кто пойдет, лифт несколько раз поднялся и опустился, но из ворот дома выходили незнакомые люди. Тот, кто им был нужен, не вышел.
Посчитались: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…» Выпало идти Светке Пономаревой. Но она посмотрела такими умоляющими глазами, что Алена не выдержала, сказала:
— Ладно, я пойду! — и решительно шагнула к воротам.
Поднимаясь в лифте, Алена пыталась сквозь ячейки окон шахт-эркеров увидеть улицу, девчонок. Но сквозь маленькие запыленные стекла едва пробивался мутный свет, и мешала сетка.
Двадцать третья квартира находилась на шестом этаже. Рядом со звонком-вертушкой медная табличка: «Г. А. Дресвянников». Алена постояла перед дверью, соображая: «Почему «Г. А.»? Виктор Григорьевич — В. Г. «Г. А.», видимо, его отец?»
Алена покрутила вертушку. Звякнуло не очень сильно, так, еле-еле задребезжало. Послышались шаги, открылась дверь, и Алена увидела человека низенького роста в домашней куртке голубого цвета, отороченной по бортам на воротнике витым шелковым шнуром. Белый чубчик встрепан, глаза излучают голубое удивление. Алена узнала критика, но некоторое время продолжала разглядывать его молча: так он был непохож на того, который приходил в школу. Там он был в туфлях на высоком каблуке, на улице его увеличивала высокая шапка-пирожок. А перед ней стоял маленький, низенький, в тапочках на босу ногу человек.
— Виктор Григорьевич, я из тридцать восьмой школы, — сказала Алена. — Вы были у нас, помните? Девчонки просят вернуть альбомы.
— Альбомы? Хорошо, — сказал он, вроде бы даже не удивившись. — Заходи! Заходи!
Алена не собиралась заходить, но он так быстро согласился, что она зашла. И получилось так, что она не захлопнула за собой дверь, а прикрыла. И он потянувшись, чтобы захлопнуть, приблизился к Алене голой шеей — прямо к лицу. Но тут же отстранился, показал рукой в комнату.
— Проходи, давай твое пальто.
Алена посмотрела, куда он показывал, думая, что идти ей туда не надо, что ей только бы взять альбомы. Но критик так ловко помог ей снять пальто, что она не успела опомниться.
Комната была красивая, с камином. В другом углу, у окна, стоял рояль, видимо старинный. Из этой комнаты вела дверь в соседнюю. В небольшую щель были видны книжные полки и какая-то картина: церковь и лес. Алена все время оглядывалась назад, прислушивалась к тому, что делается в коридоре. А он вдруг появился из соседней комнаты уже одетый в обычный костюм.
— Я кофе сварил. Ты кофе пьешь?
— Ой, нет, — сказала Алена, — вы нас извините. Мы не подумали, когда отдавали, что это нельзя, чтобы кто-нибудь читал. Девчонки очень переживают, понимаете?
— Да, — сказал В. Г. Дресвянников, взял девчонку за плечи и, не слушая возражений, подвел к креслу. — Франсуа де Ларош Фуко говорил: «Мы редко знаем, чего мы действительно хотим».
Алена не хотела садиться в кресло, но критик ее все-таки усадил. Прямо перед собой на столике Алена увидела книги о художниках и на них небольшую бочку из бамбуковых планок, из которых торчали голова и голые плечи негра.
— Эту игрушку я купил на Филиппинах во время круиза… в прошлом году, — сказал В. Г. Дресвянников и, уже уходя, объяснил: — Бочка снимается.
Но едва он вышел, Алена тотчас же поднялась и вышла за ним в коридор, сняла свое пальто с вешалки. Из прихожей через маленький коридорчик видна была кухня: стол, полочка на стене. В. Г. Дресвянников, стоя вполоборота к Алене, наливал из кофеварки в маленькие чашечки кофе. Увидев, что Алена оделась, он поставил кофеварку, вытер полотенцем руки.
— Виктор Григорьевич, меня девчонки на улице ждут.
Он медленно вышел из кухни, спросил:
— Девчонки?
— Да. Они просят вернуть альбомы. Извините нас, пожалуйста.
— Я, конечно, верну альбомы. Когда ты сможешь зайти ко мне?
— А сейчас вы не можете отдать альбомы?
— Могу и сейчас, — не сразу ответил В. Г. Дресвянников, постоял, глядя ей в лицо, и медленно пошел в комнату.
Ему жалко было расставаться с «альбомами нежных дев». Помимо литературоведческого интереса, В. Г. Дресвянников испытывал живое любопытство, листая страницы тайных дневников или, как он говорил «самоучителей нежности».
— Жалко отдавать, — сказал он, вернувшись, держа тетради близко к себе, потом протянул их девчонке.
— До свидания, — быстро попрощалась Алена. — Извините… У нашей учительницы сестра умерла.
— Да? — спросил он.
— Да, от воспаления легких.
Два лестничных пролета Алена пробежала вниз пешком, потом вызвала лифт. Зайдя в кабину и нажав кнопку, прислонилась к стене лифта, закрыла глаза. С закрытыми глазами на мгновение увидела большое зеркало над камином, себя в этом зеркале без пальто, растерянную. «Зачем, дурочка, сказала про учительницу?» И еще подумала: «Как глупо все получилось. Отдали альбомы, а потом заявились, чтобы забрать назад. Только время отняли у серьезного занятого человека и себя выставили дурами».
Дернулся остановившийся лифт. Алена открыла глаза, вздохнула.
Девчонки ждали ее во дворе около беседки. Выбежав из подъезда, она подняла над головой тетради. В ответ раздалось дружное «ура».
В сквере девчонки обменялись тетрадями и сидели на лавочке, хмыкая, зачитывая друг другу смешное.
В. Г. Дресвянников расклеил страницы в тетради Маржалеты.
— Тетки! — сказала Нинка Лагутина. — Что пишет Маржалета… Внимание! «Меня пошел провожать Леонард, но мне нравится Коля…»
— Дай сюда, — попросила Маржалета.
— «Но Колю я начала ревновать, как и Юру, к Эмке…»
— Дай сюда! — потребовала Маржалета.
— «Поэтому я переметнулась и заставила себя влюбиться в Леонарда. — Нинка вскочила с лавочки. — И конечно, глупо ошиблась. Со стороны Коли и Юры у меня девяносто девять процентов взаимности».
Маржалета догнала Нинку, отняла тетрадь.
— Но я люблю Сашу. У него есть складной велосипед, — сказала Нинка Лагутина, делая вид, что цитирует по памяти.
— Где тут велосипед? Ну где? — обиделась Маржалета.
Она попыталась разорвать свой дневник пополам, но тетрадка была толстая.
— Подожди, не рви, — сказала Алена. — Все равно кто-нибудь подберет кусочки, прочтет. Надо сжечь.
На трамвае доехали до остановки «Городской парк». Маташкова и Петрушина забежали домой, взяли свои тетради. Им тоже захотелось сжечь, очиститься немедленно, повзрослеть. Звонко перекликаясь, легко ориентируясь в шуме и грохоте городских улиц, перешли трамвайную линию, по которой приехали, перебежали со смехом вторую трамвайную линию, по которой мчался, быстро приближаясь, посверкивая синими стеклами, чешский трамвай, и, преследуемые звонком вагоновожатой, кинулись, повизгивая, на шоссе. Риск, которому они подвергались, перебегая дорогу, вызывал восторг в душе. Ветер ударял в лицо, за этим ветром открывался простор, синее небо с плывущими по нему белыми облаками.
Алена перебежала и, отстав от девчонок, остановилась на автобусной остановке напротив стеклянного двухэтажного гимнастического зала общества «Динамо». Вспомнила В. Г. Дресвянникова, его руки, протянутые к ней с тетрадями, и свои нелепые ненужные слова. Зачем ему знать, что у Марь Яны умерла сестра? Зачем, дурочка конопатая, сказала постороннему человеку?