ой? И что за арабы на них напали? Как погиб Трумпельдор?»
В следующую встречу с Хартинером Домет записал все, что тот ему рассказал, и получил адреса людей, лично знавших Трумпельдора.
Домет сам не заметил, как начал писать пьесу «Йосеф Трумпельдор».
6
Авигдор Амеири приехал в Эрец-Исраэль, когда за спиной у него уже были и война, на которой он командовал ротой в австро-венгерской армии; и год русского плена в Сибири, где он выучил русский язык, включая отборный мат; и два года жизни в Одессе в самый разгар гражданской войны; и один довоенный сборничек стихов, изданный еще в родной Венгрии под тогдашней его фамилией Фойерштейн, а в руках — целый чемодан рукописей. Зная иврит, он начал работать в газете «ха-Арец».
Как-то раз редактор предложил ему съездить в Хайфу.
— Есть там один интересный араб.
— Араб? — переспросил Амеири.
— Да. Он написал пьесу о Трумпельдоре.
— То есть как? Почему о Трумпельдоре?
— Вот и я удивился, но не все же арабы — враги.
— А я думал, все.
— Нет, как видите, бывают исключения, и он — одно из них. Вот вам рукопись, почитайте, поговорите с этим арабом, его зовут Азиз Домет, а потом напишите статью.
Амеири взял рукопись. В ней было сорок пять страниц убористого текста на немецком языке, написанного каллиграфическим почерком.
Вернувшись домой, Амеири начал читать. Драма в трех актах. На великолепном немецком араб описывал последний день жизни еврейского героя Йосефа Трумпельдора, который погиб совсем недавно, и эта рана еще не зажила.
Чем больше Амеири читал, тем больше росло его удивление: Азиз Домет восхищался Трумпельдором так, как если бы героем был не еврей, а араб.
Отчаянно смелый солдат, борец за сионизм, пожертвовал своей жизнью, защищая от арабов еврейское поселение Тель-Хай. Не менее поразительно и то, что союзниками Трумпельдора были галилейские арабы во главе с вымышленным молодым шейхом Абдар-Раифом, который относился к евреям, как к братьям. Трумпельдора и Абдар-Раифа пытается поссорить некий иностранный офицер, надо полагать — английский, но ему это не удается. Шейх влюблен в красавицу Двору, которая не отвечает ему взаимностью, но это не мешает шейху произносить пламенные речи о необходимости строить новую Палестину рука об руку с евреями. И Трумпельдор, и шейх написаны очень живо. Во втором акте перед зрителями проходит жизнь киббуца, члены которого все душевные силы отдают работе и личная жизнь отходит на второй план (очень верно подмечено). Члены киббуца мастерят хупу[4] для Трумпельдора с Саррой. Дойдя до этого места, Амеири невольно усмехнулся, потому что об увлечениях Трумпельдора ходили легенды, но ни одной девушке так и не удалось завлечь Осю под хупу. Третий акт — поселение окружают несколько сотен арабов: они требуют открыть ворота, чтобы провести обыск. Бой, в котором погибают и Трумпельдор, и шейх Абдар-Раиф.
Закурив и походив по комнате, Амеири перечитал пьесу еще раз. В ней, правда, была некая наивность, но она только украшала пьесу. Грешила пьеса и схематичностью: герои все как один — пламенные идеалисты и по большей части говорят лозунгами. Но автор сумел передать атмосферу. Он явно понял, как важно, чтобы у народа был свой герой. Мысль о необходимости союза между евреями и арабами делала пьесу из ряда вон выходящей: так в Эрец-Исраэль еще никто не писал. А писать так нужно. И даже очень.
С таким мнением Амеири поехал в Хайфу, после чего опубликовал статью, в которой, в частности, писал: «Мы гуляли с Азизом Дометом и видели наших идеалистов за тяжелой работой, но не теряющих задора. Домет восторгался тем, что новые дома вырастают на нашей земле как грибы. Он попросил меня, чтобы столь дорогую для него пьесу „Трумпельдор“ перевели на иврит, и я взял на себя этот труд, вернее, счел своим приятным долгом сделать перевод. Пьеса заслуживает того. Может, имеет значение и то, что автор — не еврей. А возможно, еще и то, что Домет смотрит на все происходящее в нашей жизни как на процесс возрождения двух семитских ветвей, который он считает невозможным без братской дружбы еврейского и арабского народов, и поэтому не замечает той клокочущей вражды, которую политики сеют между ними».
Статья редактору понравилась.
— Как он выглядит, этот ваш Домет?
— Похож на Луначарского, — засмеялся Амеири.
— На кого?
— На русского министра. Никогда не видели? Ну, тогда… чем-то напоминает Вейцмана.
— Да что вы?
— Только волос на голове побольше.
— Какой же это Вейцман, если волос побольше? — засмеялся редактор. — Ну, а что вы скажете о нем как о человеке?
— Христианин. Исполнен любви и сочувствия ко всему человечеству, но особенно к своему народу и к нашему.
— А как к нему относятся арабы?
— Не любят его.
— Иначе и быть не может. Надо надеяться, что ему не придется бежать за границу и что его не убьют, — сказал редактор.
— Вы думаете, и до этого может дойти? — спросил Амеири.
— А вы так не думаете? — ответил редактор вопросом на вопрос.
— Что же будем делать с его пьесой? Она ведь действительно неплохая.
— Свяжитесь с Снльманом…
— А кто такой Сильман?
— Ах, да, вы еще не знаете нашу тель-авивскую богему. Он — редактор журнала «Зеркало». Сильман устраивает у себя дома чтения с чаепитием. Скажем, литературный салон. Собираются там наши мэтры и непризнанные гении, читают друг другу свои шедевры, обсуждают их. Пьеса Домета, правда, на немецком, но думаю, это не будет помехой. А экзотика какая! Араб написал пьесу о Трумпельдоре, да еще и по-немецки! Пожалуй, я сам позвоню Сильману, а вы договоритесь с Дометом.
В литературном салоне Сильмана собралось десять человек: сам хозяин — важный чернобородый Сильман; его увядающая жена-поэтесса, все еще строящая из себя капризную девочку; поэт-ниспровергатель в комбинезоне строительного рабочего на голом теле; двое литературных критиков, для которых литература кончилась на Шекспире; пожилая писательница — автор назидательных рассказов для детей и юношества; эссеистка, пытающаяся связать философию Толстого с религией бахаизма; популярный газетный фельетонист; профессор истории, мечтающий опубликовать свой бесконечно длинный роман о Герцле; и, наконец, рыжеволосая молодая писательница — автор скандального романа о свободной любви среди киббуцной молодежи. За ней ухаживали все мужчины в салоне Сильмана.
Осмотрев богему, Амеири подсел к молодой писательнице:
— А поесть тут дают? — спросил он шепотом.
— Вы здесь впервые? — тоже шепотом спросила она.
— Да.
Сильман поднялся с председательского места и осмотрел присутствующих:
— Дамы и господа…
— Еды не будет, только чай с вареньем. Вы — писатель? — наклонившись поближе к Амеири, прошептала молодая писательница.
— Еще нет, но очень хочется им стать.
— Тсс, вы мешаете, — зашикали со всех сторон.
— Дамы и господа, — повторил Сильман, — позвольте преподнести вам приятный сюрприз. Сегодня нас почтил своим присутствием известный арабский драматург… — Сильман заглянул в приготовленную бумажку, — Азиз Домет.
Гости посмотрели в дальний угол, где сидел хорошо одетый, черноглазый, смуглый человек, и вежливо зааплодировали. Мадам Сильман наградила Домета сияющей улыбкой, а молодая писательница опять тихонько спросила Амеири.
— Вы знаете этого арабского драматурга?
— Это я его сюда и привел, — ответил тот.
— Господин Домет, — продолжал Сильман, — прочитает нам отрывки из своей новой пьесы «Йосеф Трумпельдор».
По комнате прошел легкий гул удивления.
— Пьеса написана по-немецки, но, насколько я знаю, все присутствующие владеют этим языком.
Раздалось дружное: «Да, да».
— Прошу вас, герр Домет. Это место для вас, — он показал рукой на кресло, обитое плюшем. — Располагайтесь. Вода — на столике рядом.
Подавляя нервную улыбку, Домет встал, поклонился, прошел к своему месту, уселся поудобнее и раскрыл рукопись.
— Господа, я прочитаю вам отрывок из первого акта.
«Картина первая. Арабские повстанцы угрожают еврейским поселениям в Верхней Галилее. Трумпельдору поручено организовать оборону поселения Тель-Хай. На сцене — Трумпельдор и Двора. Они стоят у задника, на котором нарисован фасад дома, и говорят по-русски.
Трумпельдор: Сколько у нас оружия?
Двора: Не считая твоего маузера, один пистолет и два ружья.
Трумпельдор: Мало. Для настоящей обороны нам хотя бы еще три ружья.
Двора: Что же делать?
Трумпельдор: Надеяться на помощь твоего шейха.
Двора (обиженно): Он такой же „мой“, как и твой.
Трумпельдор: Но он же в тебя по уши влюблен.
Двора: Ну и что? А я, может, в тебя по уши влюблена.
Трумпельдор: Двора, перестань. Ты же знаешь, мы с тобой товарищи по оружию. А без шейха мы Тель-Хай не защитим.
Двора: Ну, какая на него надежда, он же — араб.
Трумпельдор: Как тебе не стыдно! Неужели ты думаешь, что все арабы — враги?
Двора: А ты так не думаешь?
Трумпельдор: Эх, Двора, Двора! Сколько мне еще с тобой работать, чтобы ты поняла: эта земля и наша, и арабов. Так что жить нам с ними вместе…».
Время от времени вытирая пот со лба, Домет дочитал отрывок до конца, выпил воды и сказал:
— А теперь — последняя картина из третьего акта.
«Тель-Хай. Рядом с домом сидят Трумпельдор, Сарра, Ицхак, Натан, Зеэв, Залман, Двора, Яаков.
Трумпельдор: Нам нужны люди, готовые отдать жизнь за Эрец-Исраэль. Мы должны создать новое поколение, у которого не будет личных интересов — только общественные. Железо, из которого можно выковать все, что нужно для нашей родины. Нужен винтик — я готов им быть. Нужно землю копать? Буду копать. Стрелять? Буду стрелять. Я готов на все, что нужно родине. На любой приказ — один ответ: готов.
Ицхак: Но как же тогда…
Раздается выстрел. Все вскакивают. Арабские повстанцы у входа в Тель-Хай.