Трумпельдор: Тревога! По местам!
Поселенцы разбегаются по своим постам.
Сарра: Ося, не открывай ворот. Они всех убьют.
Трумпельдор: Нас так просто не убьешь. Натан, пойди, переговори с их главарем.
Натан идет к воротам и переговаривается с арабами.
Натан (кричит): Их командир хочет, чтобы вместе с ним впустили еще шесть человек.
Трумпельдор: Впустить. И держать на мушке. Если что, по моему приказу открыть огонь.
Как только Натан открывает ворота, толпа арабов с криками врывается внутрь.
Трумпельдор: Огонь!
Двора: Ося, они нас окружают!
Слышны выстрелы, разрывы гранат. Трумпельдор падает, раненный в живот.
Натан: Осю ранили! Осю ранили!
Зеэв: Надо перенести его в дом.
Натан: Мы с Залманом его перенесем, а ты нас прикрой.
Под огнем они переносят Трумпельдора в дом.
Трумпельдор: Где арабы?
Залман: Мы их отогнали к воротам.
Трумпельдор: Сколько у нас убитых?
Залман: Двое. Яаков и…
Трумпельдор: Говори!
Натан (смотрит в сторону): Двора.
Трумпельдор: У меня в сумке — две гранаты. Возьми, Натан, и — живо на свой пост.
Натан берет гранаты и убегает.
Залман (выглянув в окно): Зеэва убили.
Взрывы гранат, крики, ржание лошадей. Вбегает Ицхак.
Ицхак: Арабы удирают! Мы победили! Ося, мы победили!
Залман: Ося, ты слышишь? Мы победили! Ося, ты слышишь? Ося!
Ицхак (тихо Залману): Ося умирает.
Трумпельдор: Хорошо умереть за родину».
Публика громко зааплодировала, а пожилая писательница крикнула: «Браво!»
Сильман пожал руку Домету, выдержал паузу и обратился к присутствующим:
— Ну-с, кто хочет высказаться?
Первой вскочила мадам Сильман. Чуть шепелявя, она стала хвалить героический дух пьесы. Особо отметила, что автор нашел место и для ярких женских образов, что только украшает пьесу.
За ней поочередно выступили литературные критики. Они подчеркнули правильное соотношение положительных и отрицательных героев, а также удачное построение сюжета и конечно же блестящую концовку.
Поэт-ниспровергатель начал было критиковать бесцветность главного героя и скучные монологи — «живые люди так не говорят», но его перебила пожилая писательница:
— Что вы такое, простите, болтаете! — она бросила на Домета обожающий взгляд. — Господин Домет обессмертил нашего героя. Обессмертил! Это больше, чем пьеса. Это — памятник Трумпельдору.
С пожилой писательницей полностью согласилась эссеистка, заявив, что по глубине философского осмысления еврейско-арабских отношений эта пьеса выделяется среди всего, что было написано до сих пор на всех известных ей языках.
— А сколько языков вы знаете? — не без ехидства спросил поэт-ниспровергатель.
— Три, — ответила эссеистка, — а вы?
— Господа, — вмешался Сильман, — мы же не в детском саду. Кто еще хочет высказаться?
Фельетонист похвалил Домета, но отметил, что действие пьесы развивается не так энергично, как хотелось бы, и кое-какие монологи следовало бы сократить.
— Это ваши фельетоны нужно сокращать, — беззлобно пробасил профессор истории. — Неужели вы не понимаете, что пьеса — не газета. Ее играют. А вы знаете, герр Домет, — обратился он к Азизу, — вам удалось уловить нечто, присущее только нашим первопроходцам. Они ведь и впрямь готовы умереть за эту землю, чего нельзя сказать о нашей богеме. О присутствующих, разумеется, не говорят.
Сильман постучал председательским молоточком и перешел к заключительному слову:
— Безусловно пьеса господина Домета в общем производит благоприятное впечатление, — начал он, — но…
Тут молодая писательница, которая молчала во время всего обсуждения, тряхнула рыжей копной и громко перебила:
— Пьеса господина Домета без всяких «но», «в общем» и «в частностях» производит замечательное впечатление.
— Я попросил бы не перебивать меня, — Сильман недовольно постучал молоточком. — В пьесе есть погрешности.
— Вы у всех выискиваете погрешности, — снова ввернула молодая писательница, — только в стихах вашей жены их нет.
— Вы… вы… — в ярости задохнулся Сильман.
— Как вы смеете? — пискнула мадам Сильман.
— Я-то смею, — парировала молодая писательница. — А вот ваш супруг боится похвалить пьесу, в которой автор посмел написать о наших отношениях с арабами, о чем до него еще никто не писал.
Публика недовольно зашумела.
Молодая писательница повернулась к Амеири:
— Познакомьте меня с вашим другом.
— А я и с вами еще не знаком.
— Ах, да, — она протянула ему руку. Ее крепкое рукопожатие говорило о весьма решительном характере. — Лина Гельман.
— Авигдор Амеири.
— Вот мы и познакомились. А теперь представьте меня вашему другу.
Амеири подозвал Домета, собиравшего листы рукописи.
— Азиз, у вас уже есть поклонница, — сказал он, когда Домет подошел.
Удивленный, Домет церемонно поклонился. Ему улыбалась очаровательная женщина. Волосы цвета заходящего солнца, на тонком лице — густые черные брови почти сходятся на переносице, во взгляде что-то дикое. Зеленые глаза не подведены, на щеках нет румян. Нос с еле заметной горбинкой, большой рот с полными ярко-красными губами, на стройной шее — тонкая золотая цепочка.
Домет хотел поцеловать ей руку, но она ее отдернула.
— Это — филистерство. И ваш галстук тоже.
Домет не понял, почему его обычный жест вежливости и галстук — филистерство.
— Простите, фрейлейн…
— Лина.
— Азиз…
— Домет. Я запомнила.
— Можно просто по имени.
— А я всегда мужчин называю только по имени. Правда, Авигдор? — расхохоталась Лина.
Амеири добродушно развел руками и пошел пить чай с вареньем.
— Итак, Азиз, где вы живете?
— В Хайфе.
— Но ведь сейчас уже за полночь.
— Я переночую у Авигдора.
— Лучше у меня. Я снимаю комнатку недалеко отсюда. И водка есть. Вы пьете водку?
— Не пробовал.
— Вам понравится. Пошли?
Последним, кого увидел Домет, был Амеири, который, кивнув в сторону Лины, всем своим видом выражал, как он рад тому, что первый литературный вечер Домета завершился успехом.
Тяжелая приморская влажность облепила их, как только они вышли от Сильмана. Прохожих на улицах почти не было. Зато чуть ли не на каждом балконе люди играли в карты, в домино, в лото, пили чай и громко смеялись. Мускулистые парни с закопченными лицами асфальтировали улицу. Из темноты доносилась песня на русском языке. Моря не видно, но оно совсем рядом.
«Вот искупаться бы сейчас нагишом! Моя спутница, пожалуй, не отказалась бы».
Домет вынул платок и вытер лицо и шею. Ему захотелось пить. Он покосился на декольте Лининого платья.
— У вас красивая цепочка.
— Спасибо. Я ею очень дорожу. Бабушка подарила, — она дотронулась до цепочки.
— По-моему, на ней висят две еврейские буквы, — сказал Домет.
— Верно. Буквы, «хет» и «йод». Из них состоит слово «хай», «жизнь», и они приносят счастье.
— Всего две буквы, и целая жизнь?!
— Бывает, на целую жизнь и одной буквы слишком много.
— Когда вы приехали в Палестину? — спросил Домет.
— Пять лет назад.
— Из Германии?
— Нет, из России.
— Но у вас прекрасный немецкий.
— Моя бонна была немкой.
— Она тоже приехала с вами?
— Нет, она уже умерла. Но, будь она жива, обязательно приехала бы. В юности она побывала в Палестине, и ей тут очень понравилось.
— А вам тут нравится?
— О Палестине нельзя сказать «нравится». Нравитесь мне вы.
— Вы мне тоже.
— Разумеется. Не нравилась бы, не пошли бы ко мне ночевать.
— Вы плохо знаете мужчин.
— Я плохо знаю?! Да я их вижу насквозь. Поэтому и не могу ни с одним оставаться дольше недели.
— Так я, значит, на неделю?
— Ну, зачем же так надолго. На ночь. Вы шокированы?
— Откровенно говоря, да.
Лина расхохоталась.
— Вот мы и пришли. Только тихо-тихо, хозяев не разбудите.
Они прошли через маленький садик, где стоял терпкий запах каких-то ночных цветов, поднялись на второй этаж по полутемной лестнице и остановились перед дверью с начищенной до блеска медной табличкой «Профессор, доктор М. Фляйшер». Лина приложила палец к губам, вынула из сумочки ключ и осторожно повернула его в замочной скважине. Потом взяла Домета за руку и, не зажигая свет, на ощупь повела по коридору. Как поводырь — слепого. Его губы почти коснулись ее отброшенных назад рыжих волос. Не успели они сделать и нескольких шагов, как споткнулись обо что-то, и раздался страшный грохот. Потом наступила тишина, и послышался женский голос:
— Опять эта девка кого-то привела, — раздраженно сказала женщина.
— Если бы не ее деньги, — ответил усталый мужской голос, — тебе пришлось бы и сейчас мыть полы у соседей.
Линина комната была освещена лунным светом. Аккуратно застеленная кровать с никелированными шарами, небольшой стол, небольшой буфет, полка с книгами, занавеска на веревочке вместо платяного шкафа…
— Хозяйка нарочно ставит корыто по дороге в мою комнату, — засмеялась Лина. — Иначе как бы она знала, когда я прихожу. Да вы раздевайтесь. Снимите пиджак, галстук.
Она вынула из буфета бутылку водки и два стакана.
— За встречу, — подняла она свой стакан не чокаясь.
Домет снова почувствовал себя слепым, который идет за поводырем. Фрейлейн Лина выделялась из тех женщин, которых он знал: податливых турчанок, страстных сириек, нежных ливанок. И для нее он — «мужчина на ночь». Но это даже забавно: женщина поменялась ролями с мужчиной. Что ж, готовая роль для будущей пьесы. Он посмотрел на Лину. Эта русская женщина походила на какую-то странную птицу, которая не боится людей.
— Раздевайтесь, Азиз, — Лина налила себе второй стакан, — а то скоро ночь кончится. И пейте, это — хорошая водка. Я ее купила у арабов… — она осеклась, но тут же поправилась: — Я имею в виду, в Яффо.
Домет промолчал.
— А вы в самом деле араб, Азиз?