ретами евреев. Очень печальных евреев. Печалью веяло и от самого Штрука.
Пока Домет позировал Штруку, они вели неспешную беседу. Точнее, говорил Штрук, а Домет лишь изредка вставлял отдельные реплики: Штруку мешало, когда натура отвлекается.
— Вы спросили, как я решился уехать из Германии. Попробую объяснить, герр Домет. Родился я в Берлине, немецкий — мой родной язык. Во время войны я служил офицером в немецкой армии.
— Да что вы? Трудно поверить.
— Ну, почему же? А вы?
— А я был солдатом в турецкой армии.
— Вот видите, стало быть, мы с вами были союзниками.
— Вы на каком фронте были? — спросил Домет.
— На Восточном. Я много повидал, впервые столкнулся с русскими евреями, которые ни в чем не похожи на немецких. Единственное, что нас объединяет, так это общая молитва «В будущем году в Иерусалиме». В этом и есть ответ на ваш вопрос, как я решился уехать из Германии. Ни один народ не знает, что с ним будет и когда. А евреям назначено свыше и время и место: «В будущем году в Иерусалиме». Конечно, этот «будущий год» может наступить завтра, а может тянуться веками. У меня он растянулся всего на двадцать лет. Я ведь уже был в Эрец-Исраэль, мне тогда было двадцать семь. И все-таки понадобилось еще двадцать лет, чтобы я решился переехать сюда.
— И вы счастливы? — спросил Домет.
— Вполне: я хотел жить здесь, и мое желание наконец исполнилось. Есть у меня и другое желание. Хочу, чтоб евреи и арабы поладили между собой и чтоб между ними был мир на этой земле. Надеюсь, и у вас есть такое желание.
— Вне всяких сомнений, — сказал Домет. — А можно ли спросить, почему на ваших портретах евреи такие печальные?
Штрук оторвался от мольберта и задумчиво погладил бороду.
— Потому что они вынуждены вести двойную жизнь: дома — быть евреями, а на улице — немцами, русскими, короче — походить на хозяев той страны, в которой они живут.
— Кто же их заставляет вести двойную жизнь? — удивился Домет.
— А они по-другому не могут. С веками это стало их вторым естеством. Если же говорить о религиозных евреях, то они печальны по натуре. Кроме того, антисемиты не оставляют в покое ни религиозных евреев, ни нерелигиозных. Если вы посмотрите внимательнее на мои портреты, то увидите, что сквозь печаль у еврея в глазах всегда светится надежда. Еврею плохо всегда, но он всегда помнит про «будущий год в Иерусалиме». Придет время, и еврейская печаль останется только на картинах.
— Вы думаете?
— Не думаю, а убежден. Потому что еврейский Бог, да не оставит Он нас своей милостью, спасет свой народ из галута.
— Что такое галут?
— Это — наше рассеяние по всему миру. Это — наша погибель. И Германия, герр Домет, это — галут, и все остальные страны — галут. Надеюсь, я не замучил вас своими разговорами.
— Да что вы! Я слушаю вас с огромным интересом.
— Разумеется. Вы же — писатель. Первый раз мы приехали сюда с Фридменом. Не читали его?
— Нет.
— А года два назад вышла наша с Цвейгом книга. Цвейга-то вы читали.
— Еще бы! Кто же не читал Стефана Цвейга.
— Нет, я говорю не о Стефане, а об Арнольде Цвейге. Его вы не читали? Обязательно почитайте. Талантливый писатель. И милейший человек. Мы с ним старые друзья.
— Он тоже собирается в Палестину?
— Арнольд Цвейг в Палестину? Нет. В Палестину он совсем не собирается. Мы с ним по этому поводу не раз спорили перед моим отъездом сюда. Он убеждал меня, что наше место в Германии, а я его — что в Эрец-Исраэль. В Германии еще много евреев не сомневаются в том, что их место там. Как они заблуждаются!
— Я согласен с вами, герр Штрук. Евреи должны выполнить библейское пророчество собраться на этой земле. Евреи — великий народ. У меня много друзей среди евреев.
— Мне очень приятно это слышать, герр Домет. Меня пугали тем, что все арабы ненавидят евреев. Я еще не читал ваших пьес, но по вашему лицу вижу, что вы — не только благородный, но и мыслящий человек. Вот я и стараюсь передать это на портрете. Не двигайтесь. Уже немного осталось.
Домет боялся, что он получится таким же печальным, как евреи на портретах в мастерской Штрука, но напрасно: Штрук нарисовал его в профиль, подчеркнул высокий лоб мыслителя, придал всему облику не печаль, а задумчивость, тщательно выписал бородку и сделал его чем-то похожим на Вейцмана.
9
Президент Всемирной сионистской организации, доктор химических наук Хаим Вейцман был в таком восторге, что закричал на всю квартиру:
— Верочка!
— Что случилось? — нехотя оторвавшись от романа, спросила жена из гостиной.
— Верочка, я хочу тебе что-то показать.
Жена отложила книгу, встала, взглянула по пути в зеркало, поправила волосы и вошла в кабинет мужа.
— Верочка! Послушай, какое письмо я получил.
Поджав губы, Вера уселась и приготовилась к обсуждению очередной проблемы сионизма, набившего ей оскомину.
— Ты только послушай!
«Многоуважаемый герр Вейцман, я взял на себя смелость обратиться к Вам и хочу прежде всего представиться. Я — драматург. Написал пьесу о Йосефе Трумпельдоре, хотя я — араб».
— Араб? — переспросила Вера.
— Араб! — воскликнул Вейцман. — В том-то и дело!
— Чудеса в решете, — удивилась Вера. — Что арабу до Трумпельдора? И почему он пишет тебе? Уж не собираешься ли ты пригласить его к нам в гости?
— Не собираюсь, не собираюсь. Но ты только подумай: палестинский араб пишет пьесу о еврейском национальном герое! Да еще теперь когда арабы стараются выжить нас из Палестины, хотя сионистское движение… Верочка, ты куда?
— Дочитывать роман.
Вейцман пожал плечами и задумался.
«Вера с самого начала замужества не проявляла интереса к сионизму, и это не могло не повлиять на наши отношения. Нет, она не оценила жертву, на которую я пошел ради нее. Я же был помолвлен с Соней. Разве легко решиться на разрыв помолвки? Сонечка… Вот, кто понимал значение сионизма? Да, она не была такой привлекательной… — Вейцман покосился в сторону гостиной. — Но как она была ко мне привязана? А Вера в последние годы привлекает меня меньше, чем Хана Ровина. Какая актриса! Какая красавица! Какая женщина! Притронешься к ее руке, так все внутри кипит. И как она на меня смотрит! Будто вот-вот разрешит войти в ее уборную. Пока, правда, еще ни разу не разрешила, но это — дело времени. Женщин я знаю. С женщинами нужно терпение. На них я всегда произвожу неотразимое впечатление. Кроме собственной жены. А ее жеманность, ее повелительный тон, а эти шляпки с перьями! У меня к ним аллергия. Можно подумать, английская королева, а не Вера Кацман из Пинска».
Вейцман поджал губы и вернулся к письму арабского драматурга.
«Письмо этого арабского драматурга — моя козырная карта. И еще какая! Евреи увидят, что среди арабов можно найти союзников, а арабы — что и среди них не все считают сионистов заклятыми врагами. Этого Домета обязательно надо поддержать. Мне ничего не стоит выполнить его просьбу и обратиться за рекомендацией к Зангвиллу. Он — очень известный писатель. Его рекомендация много значит. Когда мы недавно у него обедали, он же сказал, что будет рад помочь сионистскому движению. Напишу-ка я ему не откладывая в долгий ящик».
Вейцман самодовольно прищелкнул языком и сел писать письмо Зангвиллу.
«Дорогой друг!
Позволил себе обеспокоить Вас нижеследующей просьбой от имени выдающегося арабского драматурга, который опубликовал в немецких журналах много, по мнению людей сведущих, интересных произведений. Г-н Азиз Домет (так зовут этого джентльмена), представитель арабской интеллигенции в Палестине, — наш искренний друг. В настоящее время он сталкивается с большими трудностями из-за своих проеврейских настроений, которые он открыто высказывает в арабской прессе. У него есть довольно много пьес, но главное — он написал пьесу о Трумпельдоре. Не будучи достаточно компетентным в драматургии, я позволяю себе передать рукопись этой пьесы на Ваш строгий суд. Если она Вам понравится, не сочтите за труд написать кратенькое предисловие, которое поможет нам опубликовать пьесу по-английски. Заранее благодарю и прошу принять заверения в моем глубочайшем почтении. Хаим Вейцман».
На следующий день Вейцман написал Домету.
«Дорогой друг!
Я долго находился в разъездах, о чем Вы, возможно, знаете из газет, но вчера вернулся и уже обратился к г-ну Зангвиллу с просьбой написать предисловие к Вашей пьесе. Уверен, что она ему понравится. Искренне Ваш Хаим Вейцман».
Спустя неделю Вейцман получил от Зангвилла ответ и тут же написал ему:
«Дорогой друг!
До глубины души тронут Вашим любезным письмом. Премного благодарен за то, что Вы нашли время прочесть рукопись и согласны написать предисловие. Если оно будет готово после моего отъезда в Америку, не откажите в любезности переслать его г-ну Леонарду Штейну, секретарю Сионистской организации. Примите мою искреннюю благодарность и заверения в искренних чувствах».
Вскоре Зангвилл прислал предисловие. В нем он писал, что пьеса о Трумпельдоре заслуживает особого внимания, что «господин Азиз Домет, пишущий по-немецки, воистину далек от немецкой юдофобии» и что этот арабский драматург «спас свой народ от упрека в недостатке великодушия, позволив арабскому герою пьесы умереть за дело национального возрождения евреев». Появление такой пьесы вселяет надежду на то, что «в Палестине будет найдено место для единственного на Земле бездомного народа, который, оказавшись в равных условиях с освобожденными арабами, сможет вновь войти в семью народов».
После отъезда Вейцмана в Америку всю переписку по поводу пьесы Домета взял на себя Леонард Штейн. Он послал Зангвиллу перевод на немецкий предисловия к пьесе «Йосеф Трумпельдор».
В тот же день Штейн отправил письмо и в лондонскую штаб-квартиру Сионистской организации с просьбой позаботиться о публикации пьесы известного арабского драматурга Азиза Домета из Хайфы. Штейн считал, что публиковать пьесу несомненно лучше всего в Германии, тем паче, что она написана по-немецки.