Переговорив с Лондоном, Штейн попросил Домета прислать ему письменную доверенность на ведение дел по публикации и постановке пьесы.
Меньше чем через три недели Домет прислал в лондонскую штаб-квартиру Сионистской организации заверенную у нотариуса доверенность.
Уехавший по делам в Америку Вейцман не забыл своего подопечного. В Нью-Йорке он побывал на спектакле еврейского театра и поговорил с его художественным руководителем Морисом Шварцем о пьесе Домета. Тот попросил Вейцмана передать ему пьесу и пообещал написать свое мнение о ней. Вейцман пьесу передал и через неделю Шварц ответил, что он крайне заинтересован в ее постановке. «Однако над пьесой необходимо поработать. Драматург написал ее с любовью, но этого мало. Поскольку герой пьесы — солдат, готовый умереть за родину, нужно, чтобы эта родина была представлена ярко. Публика захочет увидеть сегодняшнюю жизнь в Эрец-Исраэль во всем ее многообразии, а не события, о которых она знает из газет. В пьесе не хватает драматизма». И далее Шварц предлагал свою помощь в устранении некоторых недостатков.
Месяца через два Домет нашел в почтовом ящике письмо и, прочитав обратный адрес, несказанно обрадовался: ему написал сам Зангвилл. Сам «еврейский Диккенс»!
«Дорогой господин Домет!
Получил Ваше письмо и пьесу, которые Вы столь любезно мне послали. Вы уже знаете о моей высокой оценке Вашего произведения. Она поверьте, писалась не под влиянием Вашей искренней симпатии к моему народу, а от чистого сердца. Мы с вами оказались на удивление единодушны: все, что Вы говорите о былом родстве арабской и еврейской культур, я недавно высказал в статье „Арабская и еврейская культуры“. А посему позволяю себе привести здесь короткий диалог из моей пьесы „Петушиные бои“, где королева беседует с мусульманским муллой:
МУЛЛА:
Крест раскинул свои гигантские руки по всему небосводу, и Полумесяц съежился (…).
КОРОЛЕВА:
Потому что вы (…) отказываетесь от западной цивилизации.
МУЛЛА:
Западная цивилизация! Когда только она даст себе труд познакомиться с нашей цивилизацией? Вы хоть раз были в нашем квартале?
КОРОЛЕВА:
Мои фрейлины против того, чтобы я туда ходила.
МУЛЛА:
Еще бы! Там вы не найдете ни хулиганов, ни курящих и полуобнаженных женщин, ни торговцев вином — только наших сапожников и хозяев кофеен. Они сидят на коврах, никогда не повышают голоса (…) и лишь муэдзин громко созывает на молитву, да еще ученики громко скандируют стихи из Корана.
В нашем квартале люди чисты душой и телом, в нем царят гостеприимство и любовь, в нем все равны — богатый и бедный (…) А нас называют свиньями, которых надо выгнать из Европы! Но Аллах милосерден, Он сделает так, чтобы вы поубивали друг друга и солнце цивилизации, которое взошло на Востоке, зайдет, обагренное кровью, на Западе, только для того, чтобы снова взойти на своей древнейшей земле (…).
Как видите, дорогой господин Домет, те, кто говорят, будто я — враг арабов и хочу изгнать их из Палестины, не правы.
Единственное, чего я хочу, это соглашения, по которому большая часть Палестины должна быть отведена под Еврейский очаг. Большая — только потому, что у Вашего народа уже есть миллионы квадратных миль, на которых он может восстанавливать свою славу. Но, как Вы сами заметили, с людьми трудно говорить, опираясь на доводы рассудка. Тем более я ценю Ваше отношение к моему народу, которое являет собой исключение из правила».
Домет не мог прийти в себя от восторга: «еврейский Диккенс» обращался к нему со словами похвалы.
10
Ободренный поддержкой Зангвилла, Домет сел за новую работу. Как это всегда с ним бывало, в голове пронеслась и исчезла не то мысль, не то какие-то слова, и на сей раз ему захотелось написать роман. Широкое полотно о его жизни и о жизни арабов и евреев в Палестине. Найдется место и для его сокровенных мыслей о кровной близости арабов-христиан с евреями. Название «Огненный столп», этот библейский образ, пришло сразу.
Домет долго размышлял над началом, пока не вспомнил о той картине, которую увидел с палубы подплывавшего к Хайфе парохода, когда он возвращался из Германии.
На берегу пусто. Ни единого домика. И вдруг — прямо в море гора Кармель, и на самой вершине как корона — монастырь. Хайфы еще не видно. Корабль начинает медленно разворачиваться, на севере сверкает Акко, а еще севернее — белая скала Рош ха-Никра. Как в театральных декорациях, на заднем плане — Галилейские горы, а за ними — заснеженная вершина Хермона. Такой пейзаж может только присниться! И вот у подножия горы Кармель появляется Хайфа. По всему телу бегут мурашки от двух слов, которые он твердит про себя и незаметно начинает повторять вслух: «Я дома!» Вот и первая фраза есть. За ней все пойдет как по маслу.
На том же пароходе, на котором из Европы возвращается домой главный герой романа, араб-христианин доктор Раджиб, едут евреи. И мысли Раджиба о родном доме откликаются на их возгласы: «Эрец-Исроэль! Эрец-Исраэль!» Эти евреи еще никогда тут не были, а плачут так, будто тоже возвращаются домой.
Раджиб знакомится на пароходе с еврейской красавицей Авигайль и с первого взгляда влюбляется. Но он теряет ее след в толпе встречающих. А еврею, которого зовут Эфраим, не дают разрешения сойти на берег, и он прыгает за борт, чтобы вплавь добраться до заветной земли.
Домет списывал героя с себя, наделяя его своей биографией. Как и Домет, Раджиб учился в университетах Вены и Будапешта. Как и Домет, по возвращении из Европы он еще на пристани попал в объятия матери и братьев. Как и у Домета, в книжном шкафу просионистски настроенного доктора Раджиба стоят дневники Герцля, «История еврейского народа» Греца, книги Макса Нордау, Мартина Бубера.
В первый же вечер за празднично накрытым столом в доме Раджиба начались споры об отношении к евреям. Их ненавистники твердили, что евреи хотят изгнать из Палестины всех арабов, а их сторонники призывали оценить еврейский вклад в освоение заброшенных земель Палестины. В этой пестрой компании были и те, кто ратовал за насаждение единого арабского языка для всех жителей Палестины, и араб, который гордился тем, что говорит по-французски, «как все образованные люди».
Выйдя к морю подышать свежим воздухом, Раджиб неожиданно сталкивается с Эфраимом, которому удалось-таки доплыть до берега, но он не знает, где спрятаться от английской полиции, которая, не дай Бог, найдет его и вышлет обратно. Раджиб прячет его у себя дома.
Тревога об Эфраиме переходит в тревогу обо всем гонимом еврейском народе, которому нет покоя ни в Европе, ни в Палестине.
Раджиб пишет статью «Десять колен», подобную той, которую в переводе на иврит недавно опубликовал Домет в газете «ха-Арец».
«Когда двадцать пять лет назад состоялся Первый сионистский конгресс в Базеле, даже самый дальновидный политик вряд ли предвидел, какое огромное значение обретет сионизм, появившийся всего два десятилетия назад.
Уже тогда у евреев, рассеянных по всей земле, само слово „сионизм“ вызывало воодушевление. Веками подавлявшееся стремление отстроить Храм вырвалось наружу и укрепило в сердцах верующих уверенность в том, что сбудется пророчество Иезекииля: „…и поставлю среди них святилище Мое на века“. Американские евреи уже измерили Храмовую гору, насколько им это позволили хозяева страны. Восстанавливать святыню будут по образу Храма Соломона. Как гром во время бури, зазвучала над землей страстная молитва воспрянувшего еврейства.
Сбудется, сбудется пророчество Иезекииля!»
После опубликования статьи Раджиба в редакцию пришло восторженное письмо Авигайль с просьбой помочь ей разыскать автора статьи. Редакция выполнила ее просьбу, и счастливый Раджиб торопится к любимой в Зихрон-Яаков. А там его скосила лихорадка. Он попадает в больницу. Авигайль его навещает, и Раджиб просит ее руки. Сначала ошеломленная Авигайль отказывает ему и объясняет, что принадлежность к разным религиям не позволяет им быть вместе. Но любовь побеждает, и Авигайль соглашается стать его женой. В доме Раджиба празднуют помолвку. На следующий день Раджиб вместе с Авигайль идет на Кармель посмотреть на народные гулянья. Там его и настигает нож наемного убийцы-бедуина. Раджиб чувствует, что нож отравлен. Он успевает сказать Авигайль, что прожил жизнь не зря, и умирает.
Домет работал над романом всю весну и все лето. Он посвятил роман Вейцману и послал ему первые пять глав, приложив записку:
«„Огненный столп“ (роман о сегодняшней Палестине) я пишу кровью моего сердца. Прежде всего я пытаюсь рассказать о возвращении рассеянных по миру детей Израилевых в страну праотцов».
Вейцман был тронут посвящением и оценил идеологическую направленность романа. Но издать этот роман Домету так и не удалось.
11
Лейтенант Стив Брэдшоу из английской контрразведки пребывал в отвратительном настроении. Накануне в офицерском клубе он просадил полжалованья в карты. И кому! Этой скотине из финансового отдела капитану Коллинзу.
Брэдшоу смотрел в одну точку и думал, где бы раздобыть денег. Написать отцу в Ливерпуль? Старик не даст ни пенса. Занять у кого-нибудь? Черта с два ему дадут в долг: он уже у всех поназанимал. Брэдшоу посмотрелся в зеркало: лысеющая голова, опухшая от попоек физиономия, злые глаза. Куда делся бывший подтянутый университетский центр-форвард? Живот, как у беременной бабы.
Брэдшоу пошарил в тумбочках стола, но в единственной бутылке из-под виски было пусто, как у него в голове. Впрочем, одна мысль там крепко застряла: «Где взять денег?»
От этой мысли его и отвлекла секретарша — старая карга, у которой была омерзительная привычка: входя в кабинет, она принюхивалась, как гончая, ядовито спрашивала: «Не возражаете, сэр?» — и, не дожидаясь ответа, распахивала окно, что-то бурча о пользе свежего воздуха. Но сейчас она проскрипела:
— Вас вызывает майор.
— Это еще зачем?
— Мне неизвестно, сэр.
Ветеран колониальной службы, майор Гарольд Маккензи, рослый бритоголовый здоровяк, не любил пьяниц, картежников и волокит. Не любил майор и арабов, и евреев, и Палестину, и журналистов, и большевиков.