Домет представился и сказал, что он тоже написал пьесу «Валтасар».
— Что вы говорите? — вежливо удивился Гнесин. — Какое совпадение.
— И еще у меня есть пьеса «Йосеф Трумпельдор».
— Да что вы! — Гнесин всплеснул руками. — Так несите скорее вашу пьесу.
— Завтра же принесу. Всего доброго.
Наутро Домет прочитал в «Юдише рундшау», что Гнесин «превратил библейскую трагедию в оперетту». Под рецензией стояла подпись «Арнольд Цвейг», и Домет вспомнил рассказ Штрука о нем.
«В самом деле — оперетта. Молодец Цвейг! И чего это я расстроился из-за какой-то оперетки».
Домет отнес Гнесину «Трумпельдора», и они договорились встретиться через неделю. За это время Домет отправил в Хайфу Адель с Гизеллой, пообещав, что скоро приедет. Помахав рукой отходящему поезду, он облегченно вздохнул: меньше хлопот — больше свободного времени.
Через неделю Домет прочел заметку в той же газете и чуть не взвыл: «Театр Гнесина в ближайшие месяцы переезжает в Палестину».
— Вы уж простите, что так получилось, — извинился Гнесин, когда Домет пришел к нему. — В Берлине нам, как вы понимаете, делать нечего. Актеры хотят играть на иврите в Эрец-Исраэль, а не в Берлине. И в Эрец-Исраэль нас ждут.
— Но вы же создали театр в Берлине, и у вас тут есть зрители.
— Да разве это зрители? Это так… В Москве тоже создали театр на иврите, но он там долго не продержался. На иврите нужно играть только там, где на нем говорят зрители, а это — Эрец-Исраэль. Но вы не огорчайтесь. Я прочитал вашу пьесу и думаю, что поставлю ее, когда мы обоснуемся. Вы ведь тоже скоро возвращаетесь?
— Я? Да, конечно. Возвращаюсь…
— Вот и чудесно. Встретимся дома.
Домету захотелось напиться.
«Хорошо, что Адель с Гизеллой уехали домой».
А он, даже если бы и захотел, не мог с ними вернуться: у него вышел срок годности паспорта. Пришлось через английское генеральное консульство в Берлине отправлять прошение в Иерусалим. Ответа еще не было, да и денег на обратную дорогу не хватало. Евреи его обманули. Все их посулы ничего не стоят. В Вене «Трумпельдора» так и не поставили. На поездку в Америку денег никто не даст. Сидеть в Берлине толку мало: тут теперь другая мода — что ни пьеса, то какие-то выкрутасы! Все пляшут и поют куплеты. Может, Гнесин сдержит слово и поставит «Трумпельдора»?
Чтобы избегать вопроса «как дела?», Домет у тестя только ночевал, остальное время ходил в галереи и бродил по улицам. Однажды он встретил поэта Михаила Фридберга, который пригласил его выпить стакан чаю со сладкими булочками.
— Пишете? — спросил Домет.
— Пишу, — ответил Фридберг. — А вы?
— И я пишу. Мои пьесы уже ставили в Берлине и в Палестине.
— Рифма, — засмеялся Фридберг.
— Какая рифма? — не понял Домет.
— «Берлине» — «Палестине».
— A-а, вот вы о чем… Вас печатают?
— В общем, да. Было несколько поэтических сборников, куда взяли и мои стихи. Но сейчас я больше занимаюсь другим делом.
— Каким же, если не секрет?
— Работаю официантом в русском ресторан «Калинка». Приходится чем-то зарабатывать на жизнь. Немцы наш ресторан любят: водка, блины, казачий хор. Да вы заходите, сами увидите.
— Спасибо, как-нибудь зайду. А сейчас мне пора.
За чай с булочками заплатил Фридберг.
Из Иерусалима все еще не было ответа о продлении паспорта. Домет попросил братьев узнать, в чем дело. Они узнали: арабские служащие департамента внутренних дел постарались отрезать Домету обратный путь в Палестину из опасения, что он продолжит помогать евреям. Братья нажали на все связи. Домет написал Вейцману, умоляя помочь ему вернуться «на нашу общую родину», и заодно снова попросил «передать через берлинскую Сионистскую организацию хотя бы двести марок», подписав письмо «ваш преданный арабский друг».
Связи братьев помогли: паспорт Домету продлили.
На просьбу о деньгах Вейцман не отозвался.
Не столько сжалившись над зятем, сколько думая о дочери и внучке, фрау Кебке в очередной раз заложила золотую цепочку и дала Домету деньги на обратный билет.
Униженный, Домет проклинал берлинских и венских сионистов.
Под горячую руку он уже в поезде написал письмо Амеири.
13
— Вот как они обошлись с нашим другом, — сказал Амеири редактору «ха-Арец», держа в руке письмо Домета.
Редактор тихо чертыхнулся и почесал карандашом висок.
— Поторопитесь с переводом «Трумпельдора». А Домет уже вернулся из Берлина?
— Да. Письмо пришло из Хайфы.
— Знаете что, привезите-ка вашего Домета в Тель-Авив. Погуляйте с ним по городу, сходите на пляж, посидите в кафе. Пусть он не думает, что все евреи такие неблагодарные.
— А как же…
— Подадите бухгалтеру отчет, сколько вы потратили. — Редактор быстро черкнул в бухгалтерию несколько слов. — Но без нужды деньги не тратьте.
Получив деньги «на представительские расходы», Амеири не стал тянуть и написал Домету, что приглашает его приехать в Тель-Авив. Домет приглашение принял. Их встреча пришлась на праздник Пурим, когда весь Тель-Авив ходил ходуном. Такого Домет себе даже не представлял. Он видел, как евреи молятся, написал пьесу о том, как они сражаются, но ему еще ни разу не доводилось видеть, как они веселятся.
На Пурим выбирали царицу Эстер. Энтузиастом возрождения пуримских представлений стал хореограф Борис Каушанский из Бессарабии. В Эрец-Исраэль он сменил имя и фамилию на Барух Агадати, что значит «благословен легендарный». Но самое смешное, что он оправдал свою новую фамилию: избрание на Пурим царицы Эстер, все пуримские балы-маскарады и шествия, все оформление праздника придумал он. Церемонией избрания царицы Эстер Агадати хотел, по его же словам, показать преемственность между древней и новейшей историей еврейского народа на Земле обетованной.
Агадати устроил для состоятельных евреев роскошный бал-маскарад, а для остальных — уличные гулянья в южной части Тель-Авива, куда по морю и посуху съезжался народ в праздничных одеждах.
В шикарном зале, украшенном лучшими декораторами, куда билеты были сказочно дорогими, играл известный джаз-оркестр, в буфете бесплатно подавали изысканные вина и закуски, а в фойе проходил конкурс на лучший маскарадный костюм. Приз составлял кругленькую сумму. К входному билету прилагался избирательный бюллетень на выборах царицы.
По замыслу все того же Агадати, наутро после бала в здании старого муниципалитета на улице Бялика, куда съехался длинный кортеж автомобилей и верблюдов, мэр Тель-Авива вручил царице Эстер букет цветов, вышел с ней на балкон, и она царственно махала рукой ликующему народу.
В таком духе Пурим праздновался уже года четыре подряд, но на сей раз в еврейской печати вспыхнула дискуссия на тему «Нужна ли нам царица?». Одну сторону представлял писатель Азар. Он уверял, что еврейскому народу не нужна царица вообще и Эстер — в частности. Незачем прославлять наложницу персидского царя, которая не занималась полезным трудом, что не отвечает идеалам рабочего класса, строящего Эрец-Исраэль.
Другую сторону представлял Авигдор Амеири. В своей статье он писал: «Во всем мире люди смеются, шутят, развлекаются, занимаются боксом и выбирают королеву красоты. Почему же нам нельзя? А потому, что старое всегда ненавидит новое».
Но смертельный удар выборам царицы Эстер нанесли ультраортодоксальные евреи Тель-Авива и Иерусалима. Они назвали их «языческими игрищами» и выборы царицы Эстер запретили.
Все это происходило уже потом, а в тот весенний день веселого праздника Пурим, ошарашенный и очарованный, Домет стоял в толпе на площади у тель-авивского муниципалитета в ожидании выхода царицы. Сначала его оттеснили назад, потом толпа поддалась вперед, и он потерял из виду Амеири. Оглянувшись по сторонам, Домет неожиданно увидел знакомую рыжую гриву и, приставив руки ко рту рупором, закричал: «Ли-на! Ли-на!» Он крикнул еще несколько раз, прежде чем она удивленно обернулась и дружески махнула ему рукой. Он попытался пробиться к ней, что оказалось не так-то просто. Тем более что в эту минуту новоиспеченная царица Эстер вышла на балкон и взвывшая от восторга толпа зажала Домета в своих тисках. На плече у него лежала большая грудь почтенной дамы сурового вида в шелковом платье, а в бок упирался острый локоток шустрого старичка в соломенном канотье, который то и дело подпрыгивал, чтобы лучше разглядеть царицу. На соседней крыше был установлен громкоговоритель, чтобы слова царицы дошли до всех ее подданных. Но громкоговоритель не очень-то помогал: вместе с ним ревели верблюды и во всю мочь наяривал полицейский оркестр.
Боясь потерять Лину из виду, Домет изо всех сил старался пробраться к ней. Стоявшие перед ним мужчины что-то возмущенно кричали, наверно — «Куда лезешь?». Он же только и мог что повторять «битте, битте» и глупо улыбаться. Домет сам не понимал, как ему удалось добраться до Лины.
— Это вы? — удивилась она.
— Это я.
Толпа совсем прижала его к Лине. На него пахнуло папиросным духом, от которого по телу прошла судорога желания. Лина понимающе посмотрела на него и громко расхохоталась.
— Азиз, хотите пойти…
«Ее комната. Постель».
Домет задохнулся.
— …к морю, — закончила она фразу и, увидев его разочарование, снова захохотала.
— Я же вам тогда сказала: «на ночь». А вы не поверили? — она взяла его под руку.
— Не поверил.
— Напрасно. Но не буду лишать вас надежды. Иначе мужчины перестают ухаживать и становятся грубиянами.
На берегу моря было много народу. Некоторые смельчаки даже купались. Невдалеке, уходя в сторону Яффо, прямо на пляже начинались ряды палаток, в которых жили новые репатрианты.
Лина собрала волосы в узел, сняла сандалии, повернулась к Домету и взяла его за галстук.
— Раздевайтесь, Азиз.
«Нет, она определенно издевается надо мной».
— Не обижайтесь. Согласитесь, что на пляже пиджак с галстуком выглядят как-то странно.
— Вы что, читаете мои мысли?
— Но я же вам уже говорила, что вижу мужчин насквозь.